Архи-про-тектор

 

Иногда мне снится сон. Среди череды несуразных историй он горит ярче всех. Я стою на холме, вокруг плещется ночь, трава искрит светлячками, и деревья шумят на ветру. На небе Геркулес, раскинув руки, бежит от разъяренного Дракона. Неподалеку, в миллионах световых лет, медвежье семейство впало в спячку. Звёзды не мигают, смотрят на меня, холодные, далекие и манящие. Грудь стесняет доспех непонятного времени. Кожа, сталь и пластик; кольчуга, пластины и латы. Как будто все эпохи слились воедино и грузом легли мне на плечи. Я смотрю на свои руки с канавками морщин и ощущаю себя чужаком в собственном теле. Линия жизни истрепалась, превратилась в дельту реки. Вижу, как с холма спускаются мои девочки. Они уходят навсегда, пропадают в густом лесу. Чувство тоски переполняет меня, и я ищу утешения у звёзд. Они отвечают, становятся ближе, ярче, теплее. А потом небо падает мне на голову, и сон обрывается.

Вчера сбылась последняя часть сна. Мне в голову подсадили “аукрете” — вспомогательную нейронную сеть, похожую на кусочек вселенной. Именно поэтому мои девочки меня ненавидели.

Мы втроём пили чай на кухне. Позвякивал чайный сервиз, телевизор гундосил на фоне, жена смотрела на меня исподлобья, дочка даже не удостоила взглядом, а я крутил в голове назойливую мысль, что мой мозг захватила чужеродная рыболовная сеть. Оплела суровыми нитями нежное серое тесто, немного сдавила его, прижгла. Мозг не способен воспринимать физическую боль, поэтому моя была исключительно ментальной. Я ощущал себя пойманным в клетку товаром на невольничьем рынке. Почти наяву слышал звон монет, видел глаза нового хозяина, обременённые обыденной жестокостью. Он покупал подобных мне сотнями и давно перестал испытывать жалость. А как все поголовно подставляют голову, чтобы нацепить аукрете? Было противно до тошноты, до вкуса кислого железа.

— Скажи что-нибудь, — Олива пристально смотрела на меня, придерживая чёлку пшеничного цвета за ухом.

— Мерзкое чувство. Я как будто сам себе не принадлежу. Каждая новая мысль — она моя или нет?

— Интересное чувство. Наверное, — Астра звякала ложкой по стенкам чашки и иногда скрипела зубами. — Я бы тоже хотела сомневаться в своих мыслях.

— А что мешает? Займись учёбой, почитай, отвлекись от бесконечных путешествий. Для этого не нужна сеть!

Я пожалел, что напомнил об этом и потому прикрыл глаза, ожидая всплеска, который не заставил себя ждать.

— Двуличная свинья, ты, Оскар!

Наверное, я заслужил прозвеневшую пощёчину, заслужил слова похлеще, но разве опустевшая квартира — справедливая заслуга за обиду женщины? Все мои поступки были нацелены на благополучие девочек. Я не позволял Астре даже думать о внедрении сети, не хотел, чтобы она влилась в современное поколение, которое палец о палец не ударило ради образования. Чего стоит диплом, если его за тебя получили двадцать лет назад? Какой-то добрый самарянин решил, что мир нуждается в его пузыре сознания, хотя пузырь этот бесформенный, надутый просиженными в аудитории годами, не факт, что плодотворно просиженными. Система оценки сознания такая же шаткая, как ноги пьяного танцора. Мозг Астры был достоин большего, чем стать губкой для заурядного пузыря. Но Олива ушла и забрала с собой дочку.

Я не стал убирать посуду в мойку. Так казалось, будто девочки ушли в театр. Они очень любили смотреть на антропоморфных кукол, имитирующих человека, а я чувствовал неясную тревогу при каждом взгляде на лица, эмоции которых так сильно походили на людские, что становилось не по себе.

Я не сдвинулся с места, бесконечно прокручивал последние слова Оливы, пока кто-то не пришёл. Дверной звонок громко клекотнул соколом два раза и затих. Не Олива точно, иначе бы сама открыла. Я вспушил волосы, затем пригладил, затем опять вспушил и вышел в прихожую. За матово-туманной дверью никого не было. Я выглянул на лестничную клетку, чтобы убедиться в пустоте, но наткнулся на соседа, закрывающего дверь своей квартиры. "Что?" — спросил он взглядом. "Ничего," — мотнул я головой.

Шаблон типичного разговора с незнакомыми людьми. Взглянуть и отмахнуться.

Я вернулся домой и ушёл в кабинет. Всю мебель перевезли на склад, пока я был в больнице, потому что Клара Миллиган — глава программы — сказала, что в первое время любая деталь, хранящая мой яркий отпечаток, могла нарушить связь с личностью. Стены пугали своей холодной пустотой. Было сложно представить, как работать, когда вокруг нет “меня”. Иногда, бывает, скользнёшь взглядом по знакомому узору на шкафу или ужаснёшься отражению в зеркале, и идея тут же замерцает в голове. Сейчас было ощущение, что мир вокруг испарился, а я тот самый менеджер компании однодневки жду, когда очередной неудачник зайдёт на собеседование. Нерабочая обстановка.

У окна стоял стеклянный стол, отливающий бутылочной зеленью, и простой деревянный стул. Стоило провести пальцем по стеклу, и из стола выехал экран шириной от края до края. Я размял пальцы и, усевшись, открыл окно почты.

В последнем письме лежало техзадание от главного архитектора, хотя скорее это были пожелания и напутствия. Кончалось письмо следующим абзацем:

“Его следует назвать “Дворец Совершенства”. Архитектура пришла к своей начальной точке — простой геометрии. Возможно, в будущем мы снова вернёмся к излишеству, но сейчас необходимо запечатлеть момент совершенства формы. Желаю вам и вашему помощнику удачи, и надеюсь, что всё будет хорошо.

P.S. О долгах не беспокойтесь.”

Последняя строчка чуть не вывела меня из себя. Они смели говорить о долгах, в которые сами же меня и загнали. А всему виной честность и дурацкие принципы. Накатал статью в студенческие годы о коррупции в министерстве строительства и даже вскрыл одну схему, в которой участвовал мой отец.

Семнадцать лет бесплодной работы, и ни одного реального объекта. Таких, как я, называют “бумажными” архитекторами. Они браковали каждый мой проект, швыряя в лицо формальные отписки. Уверенный, что целое бюро душить не станут, я набрал людей, раздал авансы, но прогорел в первые же полгода. Остались огромные долги, которые надо было как-то гасить.

Вперившись глазами в разлинованный сеткой экран, я бессмысленно водил пальцем по столу, создавая бесформенные объекты, и, когда их становилось слишком много, удалял, начиная по новой.

Снова заклекотал сокол.

Да почему так громко и почему всего два раза?

Я вышел из кабинета и распахнул входную дверь, чтобы прогнать хулиганов, которых консьерж почему-то пропустил на территорию дома, но вместо лестничной площадки передо мной раскинулось поле. По-импрессионистски блеклое, приглушённое, в пастельных тонах. Свет солнца не слепил, но согревал красной тканью. Посреди поля стояло дерево, а под ним — невысокий солдат в зелёном сюртуке, расшитом золотыми галунами и шнурками. Он подставил солнечным лучам лицо и блаженно улыбался, прикрыв глаза.

Я подошёл поближе, чтобы разглядеть незнакомца. Из-под меховой шапки с красным шлыком торчали светлые кудри. Полные щёки и круглый подбородок, при остальной худобе, придавали солдату неуклюжий вид. Могло показаться, что он молод, но вокруг глаз уже собрались лучики морщин.

Я кашлянул для приличия, и солдат открыл глаза. Когда он заговорил, мне стало немного неловко от явного французского акцента.

— Здравствуйте, мсье Оскар. Вы можете звать меня Огюст, — он снял шляпу и оглядел меня. — Вы удивительно странно выглядите.

Я уточнил у Огюста что необычного в шерстяном комбинезоне. Почему-то замечание обеспокоило меня сильнее, чем сделавшая его личность. Я сразу понял, что передо мной Монферран, стоило ему назвать имя.

— Право, вы как медведь. Хотя отмечу, что шкура ладно сшита, верх и низ едины, удивительно.

Огюст предстал передо мной чистым листом, который непременно нужно было заполнить исторической сводкой. Новость о здравии Исаакия сильно ободрила его, а наличие внутри отделения банка — огорчило. Войны, революции, эпидемии, полёты в космос, шпили километровых башен. Огюст внимал с интересом, иногда уточнял детали, но, в общем своем состоянии не был удивлён, будто два века истории прошли, пока он решил прикорнуть. Даже изобретение "аукрете" он принял стоически. Я напрыгнул на Огюста с намерением съесть, поглотить его застрявшую в прошлом душу, а он откинул меня не моргнув.

— Вам работать надо, мой дорогой Оскар. Ступайте, а я подсоблю, чем смогу.

Огюст вернулся к созерцанию зависшего над горизонтом солнца и не произнёс больше ни слова.

В картину окружающего мира словно капнули водой, и она стала размываться. Кора и крона поблекли, фигура архитектора растворилась первой. Поле обернулось миражом, и передо мной вновь лежала лестничная площадка. Я привалился к дверному косяку и ладонью стёр с лица остатки наваждения. Сеть проявила себя самым неожиданным образом. Я ждал неявных голосов, неясных образов, но только не галлюцинаций.

От увиденного разболелась голова. Сколько я так стоял истуканом? Глаза пересохли, как от целого дня за компьютером, и теперь болели. Жидкие линзы испарились, пришлось искать новый флакончик на кухне, потому что старый оказался пустым.

Почему именно Монферран? Он, безусловно, великий, но прославился всего парой объектов, один из которых — крупнейший долгострой Царской России. Или это намёк, что по завершению строительства меня ждала смерть?

На появлении французско-русского архитектора сюрпризы не закончились.

Дверь в кабинет потеряла всякую текстуру и превратилась в бежевый прямоугольник без намёка на нарушение тона. Я откатил её в сторону и провалился в безумие. Стены раскрасил супрематический хаос, словно пару минут назад в комнате бушевал шторм по имени “Малевич”. И вместо обломков оставил красные круги, чёрные квадраты и множество прямоугольников в серых тонах.

За моим столом, оставшимся единственным реальным объектом, сидел мужчина и, почёсывая крупный нос и бритый подбородок, вглядывался в монитор. Волос на его голове осталось мало, но казалось, что это не от генов, а от большого ума и высокого лба.

— Что… — голос мой сорвался. — Ты кто?!

Мужчина оторвал взгляд от монитора и энергично проговорил:

— Лазарь Лисицкий. Мне нравится твой подход, Оскар. Полное отсутствие формы. Даже Казимир Северинович не уходил в такие дебри деструктива.

Лисицкого я знал, в какой-то момент молодости даже боготворил. Он был учеником Малевича и даже сумел вырваться из-под его крыла. Свободный ум и твёрдый характер Лазаря очень сильно помогли мне при взрослении.

— Это бессознательные каракули, ничего больше.

— Да? Жаль. Попробуй как-нибудь развить эту идею в будущем. Архитектура без философии, как избитый пьяница — глаза пустые и морда безобразная.

Я сильно прикусил губу, чтобы не нагрубить, и на секунду картинка хаоса вместе с Лазарем дрогнули, потеряли резкость. Алый вкус коснулся языка.

— На отсутствие философии не жалуюсь.

— Да, я посмотрел. Если не считать этих каракулей, ты прячешься за античными колоннами и пытаешься укрыть за ними весь мир. Твои коллеги успели отказаться от окон, а ты погряз в прошлом.

— Ты про эти голые коробки?! — я махнул рукой в сторону окна, вместо которого висел черный квадрат. — Не смеши.

— Идея слепой архитектуры куда более цельная, чем пустое украшательство ордерами и орнаментами.

Из-за моей спины раздался холодный и уже знакомый голос Монферрана:

— Ещё несколько слов в подобном тоне и вам придётся за них отвечать.

Лазарь хотел что-то ответить, но красный квадрат на боковой стене с шумом отъехал в сторону и в комнату вошёл злой Шарль-Эдуар “Ле Корбюзье”. Его круглые очки и широкие морщины сложно было спутать с чьими-то другими. Какое-то безумие. Я чувствовал, как сердце неровно и нервно стучит: то замедляется, то с силой бьётся в рёбра. Меня начало мутить. Тошнота подступила к горлу, а из груди словно откачали воздух.

Голос Шарля сочился раздражением и издёвкой:

— Я предложил им космический корабль, потому что они всегда рвались вверх. И что они выбрали? Четырёхэтажный торт с фигуркой вождя! Бездарности.

Шарль скинул с глаз туман ярости и оглядел комнату. Заметив Лисицкого воскликнул:

— Друг мой, ну хоть вы их вразумите! Как вы могли пройти мимо такого вопиющего безобразия.

— О чём вы? — Огюст озвучил мой вопрос, хотя я с трудом мог думать. Всем телом привалился к стене и наблюдал за невозможной в реальном мире встречей.

— А, вот и виновник этого пира классицизма, — осклабился Шарль, заметив Огюста. — Идёмте.

Архитекторы скрылись за красным квадратом, и я кое-как пополз следом, прилипнув к стене пауком.

Комната четыре на три, служившая раньше библиотекой, вышла из берегов, превратилась в бесконечный зал с огромными чертёжными столами и бесконечными линейками рейсшин. Листы ватмана циклопического формата были испещрены чертежами Дворца Советов, который так и остался на бумаге в середине прошлого века. Если вглядеться — действительно торт с фигуркой на вершине.

Три непримечательных мужчины средних лет стояли в центре комнаты, курили и над чем-то смеялись.

— Надо мной, над кем ещё, — Шарль метнул в меня испепеляющий взгляд, будто прочитал мысли. — Меня оскорбили самим приглашением на конкурс!

Это стало последней каплей. Голова пошла кругом, я отлип от стены и, чувствуя на губах и языке привкус крови, мешком упал на пол.

 

Когда я очнулся, было чувство, что во рту пировал кислый король, а все шестеро архитекторов прыгали у меня на макушке. Библиотека опустела и вернулась к прежним размерам.

На запястье вибрировал браслет. Оказалось, что в скорую помощь были отправлены два запроса на срочную госпитализацию. Клара Миллиган звонила шесть раз.

Выпив на кухне таблетку, чтобы успокоить сердце, я отменил вызов скорой, и перезвонил доктору, надев очки дополненной реальности. В центре комнаты, будто собравшись из пыли, возникла фигура Миллиган немного сглаженная и лишённая чёткого контура. Она несколько секунд адаптировалась к окружению, подрагивая от пробегающих по телу рябей, после чего посмотрела на меня и изобразила участливую мину.

— Оскар! — тревога в голосе доктора казалась искренней. — Всё хорошо?

Я взглядом пересадил её фигуру за стол и стал смотреть сверху вниз.

— Хорошо. Что за хрень происходит?

— Головокружение, тошнота, боли в сердце или в темечке?

— Всё вместе и со сливками. Что за хрень? Вы мне кого подсадили?

— Спокойно, Оскар, нельзя волноваться.

— Объясните как?! Целая свора архитекторов вместо одного. Я словно худший приход пережил. Почему моя квартира превратилась в притон авангардиста?

— Я скоро приеду и все объясню.

— Сейчас объясните.

— Ждите, Оскар!

Меня словно прижгло железом, раскалившимся в её голосе. Клара отключилась и фигура распалась жёлтой пылью. Очки полетели на стол.

Я сел на стул и прикрыл глаза. Боль мягкими волнами накатывала на стенки черепа, постепенно затихая под действием таблеток. Но стоило последнему барашку раствориться в медикаментозной пене, вернулся Огюст.

— Не слушайте мсье Лисицкого, ему в детстве кубом прилетело в голову, вот ничего сложнее помыслить и не может.

Француз стоял у открытого шкафчика и выбирал себе что-то.

— Какая-то пережженная трава, где чай?

— Опять вы… — я стиснул зубы.

— А кто ещё? Ладно, кофе у вас, вроде бы, хороший.

— И как вы собрались готовить? Вы в моей голове.

— Я не знаю о чем вы говорите. Вот кофе, — Огюст ткнул пальцем в пачку молотой арабики, — вот кофеварка.

— Вы даже не знаете как ей пользоваться! — я начал раздражаться. — Вы из девятнадцатого века.

— Не мелите чепухи, это не имеет значения. Всё, что знаете вы, знаю я и остальные. А то, что позволил вам полчаса излагать историю, это был знак вежливости.

— Хватит!

Я с силой ударил кулаком по столу и шикнул от боли. Огюст растворился, и я остался наедине с разбитой чашкой. Глубокой раны не получилось, только несколько капель крови выступило.

— Пожалуйста, Оскар, не калечь себя, — на пороге кухни стоял Лазарь, опершись плечом о стену. — Болевой импульс нарушает синхронизацию.

— Почему вы появляетесь сами по себе? Я должен контролировать процесс.

— Покажи мне хоть одного человека, кто с первого раза поехал на велосипеде, и я пожму тебе руку.

— Ты один?

— Остальные скоро будут. Огюст говорит, что не допил кофе.

Мне захотелось выть. Я утратил контроль над собственным телом и мыслями. Я прожил сорок лет, прошёл кризисы, не заметив, потому что придерживался чётких принципов, не давал волю сомнениям, но теперь только они и остались в голове.

У окна вновь курили три архитектора, недавно превратившие мою комнату в бюро советского чертёжника. Сейчас я узнал их.

Иофан — вылитый Райкин, Гельфрейх, чьи глаза испугались друг друга и разбежались в разные стороны и Щуко, походивший на Гиммлера, хотя, скорее, Гиммлер когда-то походил на Щуко. Все трое были авторами Дворца Советов.

— Я искренне не понимаю куда нам двигаться, — сказал Иофан.

— К чертям, куда катится вся архитектура, — Щуко смахнул пепел на пол. — Ты видел, что за окном? Как будто ребёнок разбросал по полу свои кубики и пирамидки, а его мать после химзавивки растеряла все свои волосы. Это я про провода.

— Хуже аналогии я бы придумать не смог, — сказал Гельфрейх.

— Ты не только аналогии придумать не можешь, ты ничего сам не можешь. Вечный соавтор.

— Я бы попросил!

— Да иди ты, прихлебала.

Я выбежал на улицу, чуть ли не задыхаясь. От табачного дыма, или от панической атаки, неважно. Мне хотелось дышать, и привалившись к стене дома, я прогонял через лёгкие воздух.

Редкие прохожие кутались от холода в безразмерные шарфы и косились на меня. Да, на мне не было верхней одежды, выбежал как есть — в одном комбинезоне.

— Нож убери, придурок, — сказал очередной незнакомец и поспешил скрыться.

Я уставился на правую руку и обнаружил зажатый в ней кухонный нож.

Со второго этажа донеслись крики и ругань, следом разбилось окно. Идеально гладкая стена лопнула проколотым нарывом в районе моей кухни. Следом за стеклопластиком с высоты пятого этажа на землю упал Щуко.

Архитектор лежал на осколках и смотрел в небо пустым взглядом. Правая рука была вывернута, а предплечье сломано в открытую. Пустой проем окна чернел вратами в ад, откуда валили клубы табачного дыма.

В голове спасительным кругом всплыли слова Лазаря про боль и нарушение синхронизации. Я устал давать оценку происходящему, поэтому без слов воткнул нож себе в правую ногу и стиснул зубы от наступившей расплаты.

Архитекторы пропали, окно кухни вновь было целым, только прохожие остались и столпились вокруг меня. Комбинезон быстро окрасился в грязно-коричневый. Браслет непрерывно вибрировал, сообщая о скором приезде машины медпомощи, но мне было всё равно. Я стонал, зажимая рану рукой, но хотя бы стонал в одиночестве.

 

Клара нашла меня в больнице на следующее утро. Среди серых стен тесной палаты её жёлтый костюм засиял подобно солнцу, и мне пришлось зажмуриться. Пучок волос, заколотый китайскими палочками, завис над головой космической базой, готовый сгореть в любой момент.

Клара подошла к окну и присела на подоконник. Её пристальный оценивающий взгляд бессовестно сканировал меня.

— За вами хорошо ухаживают, Оскар?

— Почему их шесть?

— Всему своё время. Как нога?

— Заштопали, к сожалению. Надо ещё раз садануть себя чем-нибудь, а то боль проходит.

— Нерационально. — Клара подошла ко мне и протянула крохотную жёлтую капсулу. — Она на время приостановит синхронизацию.

Я вырвал спасение из рук Миллиган и проглотил, после чего схватил её за рукав, заглянув в глаза:

— Вытащите сеть из головы.

— Не могу, Оскар.

— Прошу вас!

— Вы уже помечены. Удаление принесёт гораздо больше вреда, чем пользы.

— Да плевать! — я отпустил рукав и откинулся на подушку. — Это какой-то ад. Я не управляю своей жизнью, голова стала врагом. Вчерашний день — худший в моей жизни. Неужели все, кто согласился на интеграцию, видят подобное?

— К счастью, нет.

— Вытащите сеть!

— Оскар, вас когда-нибудь бросали?

Олива с Астрой раскаленной печатью ударили в сердце.

— Представьте себе пустоту, которая образуется, когда уходит близкий человек. Вам будто вырыли котлован в груди, и ничто не способно его заполнить. А теперь представьте, что уйдёт сразу несколько самых любимых людей.

— Они мне никто.

— Привязанность формируется в первые четыре часа. Если тело поначалу отвергает новый орган, то мозг с радостью принимает новую сеть, чтобы снять с себя часть нагрузки. Попытайтесь оценить свои чувства.

— Сейчас я чувствую облегчение, что никто не дерётся и не курит в палате. Почему их шесть, а не один?

— Их семь. Кто-то остался в тени.

— Ещё лучше. Почему их семь?

— Таков был план министерства. В вашем деле одна личность была бы бесполезной.

— Меня надо было предупредить.

— Чтобы вы отказались наотрез? Арам Кустодьев и вы — единственные подходящие кандидаты в сфере строительства, у кого крепкая воля и незамутнённое аукрете сознание. Арам, естественно, не смог участвовать, но всецело поддержал вас.

— Значит он был первым. Мне его подачки не нужны. Знал бы, ни за что не согласился. Почему не сказали, что взаимодействие будет происходить через галлюцинации?

— Никто не знал, чем закончится эксперимент. Вы одновременно подопытный и единственный пациент. Мы просто прыгнули в пропасть.

— И потащили меня за собой. Не зря я байкотировал ваши исследования. Астра никогда не посадит себе в голову сеть, которая способна разъесть мозг.

— Господи, какая ересь.

— Вас надо судить. Я это так не оставлю.

— Нерационально. Давайте не будем воевать, пожалуйста. Кто-то ещё может похвастаться подобным положением? Три волны архитектуры, монументалисты и теоретики. Возьмите себя в руки и покажите, что реальны только вы, что ваше слово — закон. Они послушают.

— Тогда почему эти семеро, а не Витрувий или Имхотеп?

— И как вы себе это представляете? Я боюсь, что даже де Монферран вышел чересчур карикатурным. Что уж говорить о древних, о которых сохранилась лишь пара текстов. Мы без проблем интегрируем сознание обывателя, но впервые пробуем собрать виртуальную личность на основе оставленного в истории и умах людей следа.

Я смотрел в окно и скрипел зубами, перетирая невидимый кляп. Сложно было отрицать, что я сам себя загнал в безвыходное положение. Теперь либо сидеть на таблетках, либо истязать себя каждый день, либо смириться и попробовать жить дальше.

— Ошибкой было отпускать вас домой. Простите меня за это, Оскар.

Клара поставила на столик рядом с койкой баночку с капсулами и сказала напоследок:

— Это на крайний случай. Синхронизация восстановится через пару часов, будьте готовы.

 

Нога быстро восстановилась. Несколько часов на аминокислотах и здоровый пустой сон помогли встать с кровати уже вечером. Но стоило открыть дверь из палаты, как меня обдало холодным сухим ветром. Без мягкого входа, без предупредительных знаков — в омут с головой.

Передо мной лежал Марс. Не обманка из пустыни в Иордании, а настоящая инопланетная равнина. Небо было затянуто пыльной дымкой, словно ржавчину со всего металла Земли распылили над планетой. Сама поверхность, отражая небо, была такой же. Я обернулся назад, но вместо койки увидел низкие жёлтые боксы колонистов, за которыми, уходила в небо гора Арсия.

Только один человек был связан с Марсом и её архитектурой.

Арам Кустодьев выглянул из ближайшего ко мне бокса и подозвал рукой. Густые рыжие борода и усы не могли скрыть его широкую улыбку. Большой во всех смыслах человек. Выше меня на голову и успешнее в профессии.

— Не удивлён, что седьмым стал ты. Решил поиздеваться?

— Я не мог пройти мимо стройки века.

— Не доверяешь моему таланту?

— У тебя в голове сейчас лишних семь тел. Если бы кто-то доверял одному твоему таланту, то такого бы не случилось. Но я не уверен, что справился бы сам. В моём нынешнем представлении люди — это черви, роющие норы.

Арам махнул в сторону голографического окна, передающего изображение с камер. Равнина Марса сменилась съёмкой с высоты. У подножия горы чернел колодец Тартара, единственного города на Марсе. Люди прогрызли ходы в стенах уходящей вглубь шахты, чтобы спрятаться от бурь, радиации и бесконечной пляски минуса и плюса на столбике термометра. Опоры будущего купола нависали над городом, и создавалось ощущение, что гигантская тварь пытается сомкнуть зубы и проглотить чужаков.

— Я могу только тоннель построить, — усмехнулся Арам.

— Может, именно это и нужно? Разве твой город, максимально функциональный, сам по себе не является памятником человечеству?

— Он далёк от идеала. Слишком многое не учтено, чувствую себя каким-то приспособленцем.

— Форма вписана в ландшафт, разве не к этому стремились постоянно? Сохранить облик природы и впихнуть в него человека.

— Ну и какой же это памятник, если он продиктованный окружением? Твоя задача не отразить нынешнюю действительность, а подвести итог к нынешнему моменту, провести черту и собрать воедино многовековой опыт.

— Мы не хороним человечество, чтобы проводить черту. Конвергенция также невозможна — стили не уживутся между собой. А что касается задачи, то я сам решу какая моя. Твоя же — помогать и не больше.

— Я не настоящий Арам, зачем выделываешься? — он улыбнулся и расчесал бороду пятернёй. — Я пытаюсь помочь, вразумить, а ты какие-то обиды на передний план выводишь и суть не можешь разглядеть за антуражем.

— Я тебя услышал, дальше буду действовать сам.

— Сейчас придут остальные, всех ты не заткнёшь.

— Посмотрим.

Я достал из кармана баночку с жёлтыми капсулами и закинул одну в рот. Арам долго смотрел на меня, осуждая, пока не растворился вместе с марсианским пейзажем.

 

Пару дней я бесцельно слонялся по коридорам больницы, а лёжа в кровати, гулял по коридорам сознания. И каждый раз натыкался на дверь с табличкой “Олива”. Я не верил, что она могла уйти и забыть обо всём. Не верил, что огонёк семейной любви, который теплится в каждом человеке, не разгорелся в моих девочках после разлуки. Ведь чем больше расстояние между нами, тем сильнее ветра должны раздувать этот огонь.

Через неделю я не выдержал и сбежал из больницы. Никто меня не удерживал, но было ощущение, что я совершаю что-то противоправное.

Дом пустовал. Я с опаской смотрел на голые стены, ожидая, что сейчас всё пойдёт кувырком, но таблетки работали. Дорогая и амбициозная операция была выброшена в урну.

Отлежавшись день дома, я попросил нашего общего с Оливой друга узнать адрес, где она остановилась.

Такси привезло меня к старому общежитию. Дверь квартиры была обшарпанной, разрисованной нецензурным уличным искусством. За похожей дверью прошло моё детство. Узкого и короткого коридора не хватало, чтобы разбежаться как следует, в кухне не могли развернуться два человека, а крошечные комнаты с низкими потолками ночью превращались в тёмные клетки.

Олива открыла дверь и нахмурилась:

— Не стоило приезжать.

— Астра с тобой?

— Уезжай, пожалуйста.

— Дочка, папа приехал!

— Ты не слышишь? Уезжай!

Олива с силой толкнула меня, отчего я чуть не упал.

— Оскар… Да как… Как можно быть таким лицемером?

Она вышла на лестницу и прикрыла дверь.

— Знаешь почему я вышла за тебя? Из-за твоих грёбаных принципов. Сколь твердолобым ты бы ни был, я знала, что ты никогда не предашь, что ты действительно хочешь лучшего для меня и Астры, особенно для неё. Ты выглядел глыбой на фоне остальных, таким неприступным и свободным. Писал разгромные статьи, хвастался постоянно. Да, ничего не добивался, но всегда стоял на своём.

— Разве что-то поменялось? Тебе не важно, что я всё это затеял ради вас?

— Не ври хоть самому себе. Когда человеку кидают стейк из золота, он ловит его только для себя.

— Как просто всё. И что, одна ошибка, и всё кончено?

— Ошибок у тебя было много, но вот предательства хватило одного.

Я не верил в серьёзность её слов. Зачем-то Олива хотела сделать мне больно, уколоть куда-то поглубже и посильнее. Но потом дверь в квартиру приоткрылась, и показалась светлая голова Астры, непричесанная, мокрая, видно только из душа.

— Папа, уходи, пожалуйста. Обойдёмся как-нибудь сами.

В глазах стояли слезы: и у Астры, и у Оливы, и у меня. В сериалах в такие моменты звучит хлопок соседской двери, или какая-нибудь шутка, и напряжение лопается. Семья идёт обниматься, обливаясь слезами, на губах трясутся извинения. А мы стояли, и ничто не могло разрушить вмиг выросшую между нами стену, которую я просто не замечал последние годы.

— Не вини себя, тебе выпала возможность остаться в истории, а мы как-нибудь сами, постараемся хотя бы в живых остаться.

Я беспомощно смотрел, как закрывается дверь, понимая, что сколько ни ломись, назад время не откатить. Всё потеряло смысл. Груз долгов упал с плеч, но его место заняли руины семейной жизни, и они оказались тяжелее.

Я вышел на улицу и бесцельно побрёл неизвестной дорогой. От вида слепого города со слепыми домами стало ещё тяжелее. Неприметного вида барыга умудрился всучить мне пачку сигарет, и я зашёл в ближайшую подворотню, чтобы безнаказанно покурить, хоть на пару минут отодвинуть проблемы на второй план.

Внимание привлёк белеющий кирпичом тупик с небольшой нишей под размер человека. Я подошёл и пригляделся к неожиданной преграде. Кирпич был тёплым на ощупь, словно только что вынутым из печи. Ни следа от эрозии или другого касания времени.

Я поздно понял в чём дело.

— Вы нас оскорбили, мсье, — раздался голос Огюста.

Только не это.

Я медленно повернулся, сунув руку в карман. Француз стоял и метил остриём оголённой сабли мне в горло. Заметив банку с капсулами, он лёгким шлепком выбил её у меня из руки и вернул саблю к горлу.

— Это вам больше не понадобится.

В голове зажглось одно слово “Бежать”. Я понёсся куда глаза глядят. Через дорогу в парк, чтобы затеряться среди деревьев. Но они же в моей голове, куда я мог деться? Неважно, просто бежать. Эта ниша оказалась там неслучайно.

Сзади раздался цокот копыт, я даже подумал, что ослышался. Гнедой жеребец быстро догнал меня. Седлал его не кто иной, как Огюст.

— Одолжил Амалатбека у Всемилостивейшего Государя Николая Первого. Его высек Клодт, но, думаю, против не будет. Да что вы так ошалело смотрите, словно коня вживую не видели? Остановитесь да погладьте, вам всё равно не убежать.

Ещё чего!

Я свернул с ухоженный дорожки на лесную тропинку, петляющую между тёмных стволов. То тут, то там мелькали огоньки сигарет, табачный дым преследовал меня на всём пути, пока я не выбежал на поляну, посреди которой выросла Ленинская трибуна, словно жираф, закопанный в землю, вытянул вперёд стальную шею из переплетения стержней. Несколько платформ скользили вверх-вниз по конструкции, а на самой верхней, возвышаясь над деревьями, гордо воздев к небу сжатый кулак, стоял Лазарь Лисицкий. За его спиной неоном сиял экран, на котором всплывали лозунги, сменявшиеся моим лицом, перечеркнутым красным крестом.

— Не отступим перед видом непосильной задачи! Наше дело правое, товарищи. И всякого, кто встанет на пути, сомнём и разобьём силой духа, силой народа! Ура!

И ответом ему послужил одобрительный взрыв голосов.

Снова деревья и звёзды на кончиках сигарет. Вскоре парк кончился, сменился новой дорогой, а затем — подворотней. Ужас объял меня, когда я упёрся в знакомый тупик из белого кирпича. А была ли гонка?

Что-то сильно ударило меня в спину, и я уткнулся носом в стену.

Холодное лезвие вновь упёрлось в кадык, когда я повернулся. Огюст не выпускал меня, пока не подтянулись остальные. Будь всё по-настоящему, я бы начал кричать и звать на помощь. Грабёж средь бела дня наделал бы много шума, но одиночка, сошедший с ума — разве это новость? К чёрту! Я закричал, но сабля тут же ткнулась мне в горло. Разве может воображаемое оружие причинить вред? Судя по короткому уколу — может. А если посильнее? Но могу не рассчитать сил и напороться на клинок. Умру ли я в таком случае?

— Ты не хочешь этого проверять, Оскар. — Арам поравнялся с Огюстом и скрестил на груди руки, надув широченную грудь ещё больше. — Хорошо, что чутьё не подвело меня, как ты подвёл нас.

Я увидел за спинами остальных низенькие, почти детские, тележки с белым кирпичом и ведро со шпателем и серым веществом в руках Лазаря.

— Вы не посмеете.

— Нам больше ничего не остаётся, ведь ты выбрал саботаж и забвение. Поставил свои капризы выше.

Арам взял из рук Лазаря ведро с раствором, прихватил из своей тележки кирпич и положил начало казни. Когда он опустошил свою тележку, его место занял Лисицкий и так до самого конца, пока все тележки не опустели. Замуровывание сопровождалось бесконечным потоком нотаций.

— Тебя обвиняют в предательстве, — говорил Лазарь. — В своё время меня самого выгнали из УНОВИСа с подобными словами. Но разве это сломало меня? Остановило? Наоборот! Подтолкнуло творить и осуществлять немыслимое. Если бы я боялся остаться бедным и неизвестным с кипой пустых чертежей, то не стоял бы здесь перед тобой. А ты испугался какого-то долга, выбрал путь денег и даже на нём не смог устоять.

— Я скажу за нас троих, — настала очередь Щуко. — Творить во времена тотального давления не пожелал бы никому. Попытка угодить, угадать желания и настроения Дяди Джо, подстроиться под них — всё это претит уму творческому и свободному. Но мы смогли, мы создали своего блестящего колосса и получили одобрение. И пусть некоторые французы и близорукие потомки возмущаются и говорят о мании гигантизма. Я лишь отвечу им “Мелко мыслите”.

Шарль остался в стороне. Он подтолкнул ногой тележку к трио и попросил выполнить работу вместо него, потому что происходящая казнь, хоть и была необходима, претила его внутреннему миру. Огюст попросил прощения за излишнюю мягкосердечность, присущую новым поколениям, добавив себе под нос “le capon”.

— Чего вы боитесь? — он был последним. В сабле больше не было нужды — стена выросла по шею. — Мне хватило смелости отстоять честь мундира при Ханау, сменить страну, и хватило наглости устроиться под крыло Бетанкура. А вы бежите от бесплотных духов прошлого, страшитесь набросать один жалкий проект. Если по началу я вам симпатизировал, то сейчас — ничуть.

Последний слой раствора лёг на кладку, окно во внешний мир закрылось. Я остался в темноте один, пропали звуки улицы и голоса палачей. Только что я был в подворотне реального мира, а теперь завис в невесомости первородного мрака. Наверное, я мог бы сравнить своё состояние со смертью. Мог бы дойти до дна своего познания, попытаться достичь новых глубин, но, как это бывает перед сном, небытие поглотило меня раньше. Сознание потухло, сморенное дрёмой.

 

Река времени текла неумолимо, и нельзя было определить сколько воды упало в бездну, пока я не услышал хруст кирпичной кладки.

Я очнулся посреди своего кабинета, сидя за столом. Обстановка немного изменилась. Три чертёжных доски с листами ватмана растянулись справа и слева, сбоку от стола оказался его сенсорный собрат. Как на бумаге, так и на столешнице чернели линии эскизов и набросков. Множество идей и вариантов, от пирамид и монолитных кубов до Вавилонской башни и каскада небоскрёбов. На мониторе были открыты карты рельефа Московской области, словно раскрашенные акварелью в красно-зелёный горох.

Кроме меня никого в кабинете не было, но это быстро изменилось.

— У нас мало времени, Оскар, — в комнату вошёл Шарль, протирая рукавом пиджака круглые стёкла очков.

Я вскочил в испуге, ожидая, что следом войдут остальные, а за ними будут скрипеть маленькие колёсики тележек с кирпичами.

Видя замешательство, Шарль поспешил меня успокоить:

— Всё хорошо, Оскар, мы одни. Я не могу смириться с методами моих коллег. Они будто забыли о гуманности ради крупицы славы для своих мёртвых тел.

Убедившись, что дверь за Шарлем закрылась, и никто не спешил войти в кабинет, я смог заговорить.

— Сколько времени прошло?

— Полгода, — помявшись, ответил француз. — Но ничего страшного.

— Полгода?!

Я пошатнулся, как от сильного хука. Голова закружилась, а в груди заскрипела пустота величиной в шесть месяцев.

— Не беспокойтесь, с вашим телом обращались бережно. Да, это не оправдывает моих коллег, но всё же.

— Шесть месяцев, чтобы понять, что они неправы?

— Я не говорил, что они не правы, просто методы пришлись не по душе. Прошу простить, что мне впервые удалось остаться наедине и вас освободить.

— Почему ты один?

— Благодаря милой женщине Кларе. На очередном осмотре, уверенная в вашей победе над нами, она сказала, что когнитивные способности резко ухудшились. Мультипроекция личностей неприкрыто вредит вам. Теперь мы работаем посменно.

— Ну что же. Спасибо вам, Шарль, не смею больше задерживать, — я деланно поклонился, вытирая вспотевшие ладони о штаны, и указал французу на дверь. — И да, не подскажете, где таблетки?

— Они вам больше не помогут.

— Очень даже помогут.

— Прошло полгода, Оскар. Мы теперь с вами навеки.

— Доктор что-нибудь придумает, — я усмехнулся наивности Шарля и потянулся к браслету, чтобы набрать Клару. Но когда палец навис над кнопкой вызова, дрожь и нерешительность завладели мной. Гнев, скопившийся в той подворотне, вырвался наружу:

— Я не вернусь туда, слышишь?! Чтобы вы продолжали мной пользоваться? Откуда я знаю, что вы не таскали сюда проституток, что не извращались как только могли? Как же мерзко. Я хочу содрать с себя кожу, как только представлю, что был безвольной куклой. Вы унизили меня. Нет, это хуже унижения. Вы растоптали моё достоинство, уничтожили, как человека. О какой гуманности может идти речь, если вы позволили этому случиться? Замуровать человека заживо, при этом читая ему морали. Чикатило был человечнее!

— Вы злитесь. Наконец-то сильные чувства. Ну так используйте этот гнев, направьте в нужное русло. Все инструменты перед вами, и даже козырь в рукаве — я не скажу остальным. Но вам придётся довериться мне. Среда — мой день, вы сможете работать. Но только работать.

— Даже не просите.

— У вас времени до конца дня, Оскар. Думайте.

Шарль вышел из кабинета, оставив меня в одиночестве допивать горькую настойку реальности. Я несколько часов листал наработки, эскизы, проекты, невольно восхищался лёгкостью идей и широтой замыслов. Дворец в форме отпечатка пальца был самым буквальным отражением идеи. Но его забраковало министерство. Архитекторы создали собственную локальную сеть, где оставляли наработки и записки друг для друга.

"Огюст, в следующий раз, когда захочешь внести правки в проект, зови Арама, я устал уже восстанавливать сломанные версии. Лазарь."

"Пожалуйста, Иофан, забудьте вы Советы. Никто не хочет их возвращения. Арам."

"Нас вписали в проект? Вписали. И не для того, чтобы мы забывали свои заслуги. Будьте добры не выдавать своё мнение за всеобщее. Народный архитектор СССР, лауреат Сталинской премии второй степени, Борис Михайлович Иофан."

Наверняка дрались потом.

В голове царил бардак. Я смотрел на созданный архитекторами мир и осознавал, что аукрете работает, как надо. Эксперимент удался. Хотелось признать поражение и принять оккупацию, но я с силой гнал эти мысли. Меня не жаловали на этом празднике науки. Из-за моральных тормозов я выбыл из гонки человечества за совершенством двадцать лет назад. И был только один путь вернуться — пожертвовать собственным разумом, его неприкосновенностью. Эта цена казалась мне непомерно высокой.

 

Пришлось действовать скрытно. Один день в неделю я управлял своим телом. В семь раз меньше человек, чем был задуман изначально. Остальное на себя взяли искусственные сети. Когда удавалось чувствовать, я чувствовал себя чужаком и нарушителем. Унизительно.

Прошли ещё полгода согласований, после чего началось строительство недалеко от Москвы. Никаких препон, сплошное содействие надзорных органов и властей, бесконечная река денег. Язык не поворачивался назвать происходящее стройкой. Это был Рай, в фундамент которого зарыли зло и обман.

Первой возвели сферу по моему проекту. Я подглядел её у Этьена-Луи Булле ещё в студенчестве. Но изначальные сто пятьдесят метров в диаметре показались мне скромной цифрой. Полкилометра звучали солиднее. О таких размерах в восемнадцатом веке и подумать не могли.

Когда залили фундамент, я принялся за основную работу, требующую полной секретности. Шарль долго отговаривал меня от затеи, но безрезультатно.

— Вы уговорили меня взяться за дело, хорошенько подумать. Теперь ваш черёд.

Дворец моментально взяли в оборот. Женили, как нерождённого ребёнка. Власти подали заявку на очередное ЭКСПО в новом павильоне, цена на землю в округе подскочила в десять раз. Умные мужи сидели на диванах и твердили о распиле и коррупции, а наивные идиоты рыли третье дно сокрытого смысла.

Никакой тайной метафоры не было. Всё прозаично просто: каждый привнёс в здание то, в чём был хорош. Разве в существовании человека есть тайный смысл? Мы просто делаем своё дело до самой смерти.

Шарль вплёл в конструкцию свой Модулор, давно забытый, но прекрасный изнутри. Здесь математика правила бал, пропорции подчинялись чётким законам.

Не обошлось без статуй. Огюст настоял на древнегреческих музах. Он видел в них вечных созданий, которые существуют при любой божественной и человеческой власти.

Больше всех своей работой гордился Лисицкий. Его полотно ПРОУН 1922 года обрело воплощение вокруг центральной сферы в виде сонма павильонов простой геометрической формы для будущих музеев, ботанических садов и ресторанов.

Все личности воодушевились. Разве могло что-то радовать глаз так же, как воплощение идеи? Словно родной сынишка впервые пошёл или заговорил. В момент истинного эгоизма человек испытывает неизмеримое наслаждение. Я не мог без улыбки смотреть на происходящее, осознавая свою причастность. Хотелось обнять палачей и вместе отметить грандиозное событие. Но эйфория постоянно проходила, сменяясь тоской от мысли о незаконченной тайной работе.

Мои ночные вылазки сказались на репутации Шарля среди семёрки. Следовавший за ним Лисицкий постоянно жаловался на недосып и просил не гулять по барделям. Но я не мог прекратить — день открытия близился.

Однажды Шарль мне рассказал, что произошло на последнем воскресном мозговом штурме. Когда все собрались за кухонным столом, он выдвинул предложение:

— Мы должны позволить Оскару присутствовать на церемонии.

— Можно и жену позвать, — добавил Лисицкий. — Было бы бесчеловечно лишать его такого момента. Он ведь даже не видел, что мы изобразили.

— Оскару позволим, а жену не надо, — твёрдо сказал Арам. — Она всё равно бросила его.

— Вы даже спорить не будете? — Шарль обвёл глазами шестерых. Кто-то кивнул, кто-то пожал плечами, а кому-то было плевать.

— Только на один день, — Арам ткнул пальцем в стол. — Потом ему придётся вернуться. Ни о какой дальнейшей продуктивности говорить нельзя, если он продолжит от нас убегать и запивать таблетками, будто мы какой-то вирус. Оскар больше не простой человек, и ему придётся смириться.

Я скрипел зубами, слушая рассказ француза.

— Вы говорили, что таблетки не работают.

— Прости, Оскар. Я не мог позволить тебе всё прервать на полпути.

— Вы издеваетесь?!

— Ты бы не закончил этот объект, не отрицай.

В тот вечер я выкинул в окно кофеварку и разбил половину посуды на кухне.

 

Настал день открытия, изнывающий от июньского солнца.

Я стоял у подножия широкой лестницы, ведущей к зданию Дворца Совершенства. Циклопическая сфера, опёртая на три кольца из колонн, нависала над собравшейся толпой из репортёров и простых зевак. Рядом главный архитектор города говорил с министром строительства. Оба в бархатных приталенных костюмах, и оба понятия не имели, что их слушали ещё семь человек из разных эпох. Советское трио, французский дуэт и два солиста, застывших на стыке эпох.

— Оскар, я очень доволен вашей работой, — обратился ко мне министр. — Мне уже устроили экскурсию внутри, задумка и правда монументальна.

— Вы так думаете?

Министр учтиво кивнул, улыбнувшись, и прошёл к трибуне. Его речь пенилась от сахара и пафоса, меня даже замутило. Никто не вкладывал в Дворец ни триумф человека над природой, ни его кроткую гордую душу, но приходилось стоять и слушать. Даже семёрка, до этого пристально следившая за мной, прятала лбы за ладонями.

— Можем начинать церемонию!

Ленту перерезали, пресса потекла внутрь. В центре ансамбля под сферой финальной колонной стояла шахта лифта. Когда я подошёл к ней, то услышал до боли знакомый женский голос:

— Оскар!

Я резко обернулся, словно ошпаренный. Олива улыбнулась и поцеловала, взъерошив мне волосы. Откуда столько любви? Я думал, что она угасла.

— Прости, Оскар. Я не могла сидеть дома, как ты попросил. Ведь это твой триумф.

— Как это... просил? Ты же прогнала меня.

— Ну что ты опять начинаешь? Давно ведь всё прошло.

Она словно не замечала моего замешательства.

— Астру взяли в Конструкции, представляешь? Аукрете отлично помогла.

— У Астры аукрете?!

— Ты меня пугаешь, — Олива нервно усмехнулась и поправила мне галстук. — Всё хорошо? Ты ведь сам дал добро и денег.

Всё внутри рухнуло, когда я взглянул на семёрку. Виновник стоял у колонны и не знал куда деть глаза, схватившись руками за рыжие космы.

— Оскар?

— Как давно мы с тобой всё уладили?

— Полгода назад где-то.

Как раз, когда началась посменная работа. Даже цифровое тело не мешает человеку низко пасть. Что это, ещё одна попытка унизить меня? Арам сорвался с места, но я пригрозил ему пальцем:

— Даже не смей подходить, сволочь, я покалечу себя, и ты исчезнешь.

Но семёрка негласно сбросила лидера с трона после грязных подробностей. Трио схватило Арама, не давая ему вырваться.

— Оскар, что с тобой? — волновалась Олива.

Я не знал что ответить своей жене, жестоко обманутой, чуть ли не осквернённой. Пусть лучше считает меня сумасшедшим. Я взял её за плечи и очень настойчиво попросил:

— Иди домой, бери Астру и уезжай из города.

— Что значит уезжай?!

Она была напугана, слёзы блестели на глазах, но я оставил её в таком состоянии, скрывшись за дверью лифта. Замысел теперь сиял перед глазами золотой нитью. Оставалось немного.

Я пронзил броню Дворца и оказался посреди просторной круглой площадки, на которой уже разместилась пресса. Что они хотели запечатлеть, оставалось для меня загадкой. Возможно, прикидывали какие цены загнёт город за посещение, ведь аттракцион был рассчитан на одного человека.

— Оскар, мы только вас и ждём, — нетерпеливо сказал министр. — Прошу, вы первый.

Я поклонился и поднялся по небольшой винтовой лестнице на крышу шахты лифта. В центре была небольшая платформа, ограждённая перилами. Она устремились вверх, вознося меня над земной твердью к центру сферы. Люди остались внизу, задрав головы. Вокруг, словно духи, парили архитекторы.

Я немного волновался перед последним шагом. Нужно было что-то обсудить, сказать толпе, или просто закончить начатое? Я посвятил всего себя строительству Дворца, не осталось времени на составление речей.

Я вынул из углубления в центре платформы небольшой цилиндр и сжал в руке. На нём горели всего две кнопки и ещё одна оставалась незаметной. Нажав первую, я погасил свет. Непроницаемый мрак наполнился удивлёнными возгласами толпы. Вторая кнопка зажгла ночное небо. Сферу усеяли тысячи отверстий, имитирующих звёздное полотно. В очередной раз я поймал себя на мысли, что по сравнению со Вселенной человеческая жизнь — миг. И только миг мог её описать, а не какие-то монументы.

— Попрошу всех выйти, — громко сказал я. — Идите на ощупь, как постоянно движется человечество. Желаю вам победить в гонке.

Где-то далеко Олива держала за руку Астру. Они оставили меня навсегда. Толпа копошилась внизу, как трава на холме, и звёзды безмолвно смотрели на пустеющий зал. Сейчас я понял, что Геркулес не убегал от Дракона, он готовился схлестнуться со зверем в смертельной битве, которая никогда не наступит. Их судьба — разлететься и потухнуть в одиночестве. Но сейчас они были со мной, и навсегда со мной останутся.

Я нажал третью кнопку детонатора и растворился в огне сверхновой.