Четырнадцать душ Евы
Единица устала: мы видим это в кривой цепочке следов на снегу, слышим в надсадном дыхании, читаем в цифрах её синхро-индекса. Поддавшись панике, как и всякий инди, она лишь приближает свой конец. Мы движемся следом. Слышим её несвязное бормотание. Мы её видим. Снежная буря, что поднялась ещё ночью, удобно скрывает нас от её глаз. Но спешить незачем: единица заблудилась. Впрочем, она и не знала, куда бежать. Преследовать её — в известной мере бессмыслица: она погибнет не позднее чем через час, сама; беда лишь в том, что её синхро-индекс по-прежнему нестабилен. Это вынуждает действовать, даёт шанс. Истинная бессмыслица — потерять по невниманию потенциальную нейру. Мы останавливаемся, когда единица падает. Кричит. Долбит кулаками по снегу. Наконец, встаёт. Её качает, ветер треплет украденную плащ-палатку. Нет, прогноз излишне оптимистичный: единица погибнет в течение получаса. Если не сломается прежде. Мы продолжаем движение. Её синхро-индекс колеблется возле предельных значений ещё десять минут, а затем ныряет в нулевую зону — одновременно с тем, как сама она вновь падает в снег. Ветер срывает с неё плащ, и единица кричит: «Нет! Пожалуйста! Нет!» Она снова поднимается, но теперь уже не бежит — бредёт, притом в другую сторону. Назад к Инкубатору. Окружить её — дело одной минуты. Винтовки наизготовку, дула вниз. Это шанс. Мы останавливаемся, когда единица замечает нас. У неё в руках нож, на котором ещё виднеется кровь, и она поднимает его на уровень глаз, как пистолет. Смешная. Одиночный выстрел в небо — и единица с криком сжимается, а нож падает в снег. Она разводит руки в стороны, показывая пустые ладони, но её синхро-индекс вдруг скачет вверх, едва не пересекая предел. Мы поднимаем винтовки. Девять красных лучей вспарывают снежную круговерть, отмечая точки на груди, боках и спине. «Ну давай, — выдавливает единица, а затем голос её крепнет: — Давай! Стреляй!» Она рычит, крутится, поворачиваясь то к одной нейре, то к другой. Как будто в этом есть смысл. Инди не меняются. Эмоции — то, что руководит ими; инстинкты и импульсы, сиюминутные порывы — всё это выходит наружу в часы тревог и опасностей, обнажая банальную звериную суть. «Ну?! Чего ждёшь?!» Её синхро-индекс вновь падает. Поднимается. Падает. Нестабилен. Так дефектна эта единица или же нет? «Ненавижу тебя, Ева! — кричит она. Голос срывается. — Ненавижу!..» Мы молчим. Значения снижаются всё быстрей, пока, наконец, не оказываются в нуле. Единица со слезами падает на колени. Мы опускаем винтовки. Одна из нейр выходит вперёд: «Пойдёшь сама, восьмая? Или помочь?» Единица поднимает голову и с трудом разлепляет посиневшие губы: «Никуда я не пойду». Но голос дрожит, выдавая ложь — худшую её разновидность — ложь себе. Нейра опускается на одно колено и протягивает единице руку. «Пора возвращаться», — говорим мы. Туда, где наше место.
Когда дверь с шелестом отъезжает в сторону, нейра оборачивается. Белая форма, белые перчатки, мутно-белый щиток белого шлема и, контрастом, — чернота букв «EWA» на правом плече. Лица не видно, да оно и не требуется, чтобы по коже у меня побежали мурашки.
— А, восьмая, — говорит Ева. — Проходи. Ложись.
— К-куда?
Глупый вопрос, но это от волнения. Кушетка прямо передо мной, посреди длинного узкого помещения, загруженного аппаратурой. Я здесь ещё не бывала. Потолок теряется в полумраке на высоте третьего или даже четвёртого этажа, стены слева и справа — и не стены вовсе, а ряды стеклянных кувезов, опутанных трубками разных диаметров. В приглушённом свете проступают очертания крошечных тел внутри синтетического амниона. Шипят аппараты, слышится плеск жидкости. Меня начинает мутить.
— Впечатляет? — спрашивает Ева.
Я молчу.
Подхожу ближе, хотя ноги едва гнутся. В голове мечутся чужие мысли — вопросы, ответы, бессвязные размышления — раздражающий поток отвратительно-инородной информации.
Дверь снова открывается, и в помещение входят ещё две нейры в такой же белой форме, таких же белых шлемах и с теми же чёрными буквами, вышитыми на плечах. Одна из них проходит мимо, другая останавливается у меня за спиной.
— В чём дело, восьмая? — спрашивает она.
— Ложись, — продолжает первая.
Возвращается и третья:
— Бояться нечего.
Я подчиняюсь, и нейры склоняются надо мной.
В отражении шлемов я на миг вижу своё лицо: светлый ёжик волос, бледная кожа, чёрные провалы глаз. На лбу — штрих-код с номером: 6 103 471 609-8. В Инкубаторе нет зеркал, так что существо в отражении («А тебе это нужно, восьмая?») мне практически незнакомо. Сколько мне лет? На вид может быть и пятнадцать, и тридцать. Кто я? Откуда взялась? Кем была раньше? Память об этом, если и существовала когда-то, давно стёрта («Она бы только мешала, восьмая. Не о чем плакать») — ещё до первого этапа диагностики. Теперь я никто: единица. Потенциальная нейра.
— Голову набок, — говорит Ева.
Я сжимаю губы.
В руке правой нейры появляется шприц, в руке левой — скальпель. Свободная нейра прижимает мою голову к кушетке, пока первая вводит под кожу за ухом анестетик. Скальпеля я уже не чувствую. Ещё минуту чужие мысли смешиваются с моими собственными, после чего вдруг обрываются, — и в голове впервые за месяц возникает тишина. В медицинский лоток со звоном падает небольшой кусок металла — связующий чип.
— Ну вот. Хорошо. Полежи пока так.
Капля крови стекает к носу и срывается вниз, пачкая белую простыню. Пятно расползается тёмной кляксой.
Одна из нейр раскладывает на столике хирургические инструменты, другая вскрывает маленький непрозрачный пакет. Пакет она держит кверху дном, и я не могу прочесть, что там написано. Во рту у меня пересыхает.
— Что ты делаешь? — спрашиваю я.
Ева молчит.
Я перевожу взгляд с одной нейры на другую, с одной на другую — по кругу, и сама понимаю, что не могу остановиться. Это не имеет смысла, но труднее всего привыкнуть к тому, что нейры Евы — лишь кусочки её бесчисленного многоликого тела.
— Успокойся, восьмая, — говорит она, вынимая из пакета чип. На вид такой же, как и прежний, но больше. — Это твой новый диагностический чип. Мы всего лишь углубим вашу связь. Первый этап окончен. Пожалуй, стоит тебя с этим поздравить.
— И мне больше не придётся читать мысли других?
— Придётся.
— Тогда и поздравлять не с чем.
Возможно, мне кажется, но Ева усмехается.
— Как знать, — говорит она и снова прижимает мою голову к кушетке. — Ты хорошо адаптировалась к мыслесвязи, синхро-индекс низкий, самочувствие в норме. Это ли не повод для радости? Дальше будет трудней.
Кровь тонкой струйкой бежит к носу и продолжает пачкать простыню. Клякса становится больше и словно обретает какие-то уродливые, но осмысленные формы. Боли нет, зато есть стойкое ощущение, что Ева копается не под кожей, а прямо в мозгах. Может, кстати, и так: она редко объясняет, что делает.
Не знаю, сколько всё это длится; звон пинцета о медицинский лоток приводит меня в чувство. Одна из нейр достаёт изогнутую хирургическую иглу и иглодержатель. За мгновение до этого что-то будто щёлкает у меня в голове, и я понимаю, что чужие мысли волной возвращаются обратно, — но теперь не одни. Сердце вдруг пронзает страх, замешательство, волнение, злость, печаль, даже радость… вот только всё это никак не связано с тем, что чувствую я сама. Невольно пытаюсь вытолкнуть это из себя, но выталкиваю лишь слёзы — и кто знает, свои или чужие.
— Ты молодец, восьмая, — говорит одна из нейр, работая иглой. — Связь эмоциональных процессов — действительно сложный этап, но этап последний. Ещё месяц — может, меньше — и всё будет кончено. Потерпи. Нам просто нужно понять, дефектна ты или нет.
— И если да?
Ева не отвечает.
«Что, числа паршивые?» — спрашивает третий. Смотрит исподлобья, губы сжаты, и лишь мелкая дрожь в руках выдаёт страх. Ночью его синхро-индекс пересёк предел, и даже сейчас значения не падают. В Системе он будет лишним элементом, нейрой-деструктором, ответственным за всеобщую дестабилизацию. Но здоровому организму не вживляют мёртвые клетки, так что от системной дюжины он уже отключен, вокруг никого, а единственный путь к бегству отрезает нейра. Она держит ладонь у пояса, где на магнитном креплении висит пистолет. «И что, вот прямо так меня и убьёшь?» — спрашивает единица. Нейра пожимает плечами: «Смотри сам, третий. Можно пойти цивилизованным путём, а можно получить пулю («Какой богатый выбор!» — усмехается он). Разница лишь в том, что первый вариант не предполагает боли. Ты просто уснёшь и не проснёшься. Никаких страданий, никаких разрушающих мыслей («И никакой беготни по Инкубатору»). Как будет покончено с делом, для нас роли не играет». Единица начинает смеяться. Нейра распрямляет пальцы: срабатывает магнитный захват и пистолет вылетает к ней в ладонь. Третий замолкает, но довольно быстро берёт себя в руки. «Дешёвый трюк, Ева», — говорит он. «Да, — соглашаемся мы. — Но на инди подобное оказывает куда большее влияние, чем слова. Выбирай, третий. У нас нет желания выслушивать твои шутки». «Скажи хотя бы, как там восьмая? В норме?» «Превосходно, — отвечаем мы. — В особенности, когда рядом нет тебя. Но сейчас важно не это». Единица сжимает кулаки. Злится. Упрямится. И, конечно же, пытается тянуть время. «Итак?..» «Хорошо, хорошо, — говорит он. — Первый вариант». Нейра возвращает пистолет на магнитное крепление. «Молодец, третий». Мы приводим его в одну из операционных, где ещё десять лет назад процедуры по слиянию инди с Системой были нормой и шли потоком. Теперь же помещения фактически пустуют. Инди, как вид, почти вымер, а естественнорожденных нейр постепенно сменяют инкубаторные — органичный и неизбежный цикл обновления. «Проходи, третий, — говорим мы, останавливаясь у операционного стола. — Ложись». Единица окидывает взглядом помещение. На миг его глаза разгораются чем-то вроде надежды, но потухают, едва он замечает ещё одну нейру, неподвижно стоящую в тени. Глупый, наивный инди. «Это не я дефектен, Ева, — говорит он, укладываясь на стол, — это ты ненормальная. Ты одна». Руки его вцепляются в края, костяшки пальцев белеют. Нейра вынимает из шкафа для медикаментов подготовленный шприц с физраствором и сухую ампулу «препарата-11». Смешивает. Третий бледнеет и покрывается потом. «Ты готов?» — спрашиваем мы. «Давай уже!» Но как только нейра наклоняется, чтобы сделать укол, единица кричит: «Стой! Стой, подожди! Дай мне минуту!» «И для чего же?» «Одну минуту, Ева!» Нейра отступает, и третий чуть расслабляется. Глаза его без остановки вращаются в глазницах, грудь вздымается и опадает, губы дрожат. Жалкое зрелище. «А ведь ты мог бы войти в Систему, — говорим мы. — Если бы не сопротивлялся, если бы растоптал своё «я»: у тебя бы появился шанс, третий, но ты не захотел. Почему?» «Я не желаю тебя слушать». «Гордыня, — продолжаем мы. — Эгоизм. Вы, инди, пребываете в какой-то иррациональной уверенности, что мир вертится вокруг вас — каждого из вас — и не хотите признавать, что одновременное существование стольких осей и главных героев невозможно в принципе. Вы думаете…» «Перестань, Ева! Хватит! Неужели так сложно?» Мы улыбаемся: «Это просто ещё один способ потянуть время. Ничуть не хуже твоего». «О чём ты?» — спрашивает единица, но мы видим в его глазах понимание. Там же и страх. «Ах, третий, третий, — вздыхаем мы. — Как же это наивно. Неужели ты всерьёз верил, что мы не узнаем? Не сумеем просчитать? Упустим из виду? Нам казалось, ты гораздо умней. Ты так хорошо освоился внутри системной дюжины, смог даже скрыть от нас кое-какие мысли…» Он вдруг вскакивает, но нейра прижимает его одной рукой к столу, а другой вонзает в плечо шприц. Единица пытается вырваться, дёргается и рычит, но сил не хватает — да и не хватило бы. «Нет, третий, — говорим мы. — Это была не любовь, как ты думал, и даже не забота о ближних, а по-прежнему эгоизм. Ты сделал это ради себя — не ради благополучия восьмой и остальных. О, нет. Тебе было важней показать, что ты не сдался, что бросаешь нам вызов, что можешь и сделаешь так, как сам того хочешь. Но твой план не сработал, и сработать не мог — не жди, он вовсе не задерживается. Запомни это перед смертью. У тебя ничего не получилось. Ты всего лишь маленькая и слабая дефектная единица, и даже хуже: единица малигнизированная, заразная, и мы рады, что задавили тебя. Спи вечно, инди». Третий борется ещё минуту, но вскоре хватка его слабеет, а глаза закатываются. Нейра выдёргивает шприц и бросает в контейнер для повторной дезинфекции. Вот, в общем, и всё. Диагностика почти окончена. Осталось только понять, что делать с восьмой.
За панорамным окном столовой падает снег. Медленно. Так медленно, что кажется, будто он висит в воздухе без движения. Хлопья огромны. Где-то в миле от Инкубатора — стена леса, а ещё дальше — белые шапки гор. И тишина. Я знаю: там тихо, и легко представляю, как зачерпываю и пью эту тишину горстями.
На мои мысли тут же откликается третий:
— Прогуляемся?
Я молчу.
Тишины в моей жизни больше не осталось — и не только её. Теперь с чужими мыслями приходят и чужие чувства, но сердце отзывается на них так, словно они мои. Это больше не голая информация.
Двенадцатая боится — постоянно! — и этот её страх ввинчивается под кожу, заставляя волосы становиться дыбом. Она боится, а значит, боюсь и я. Первый подавлен, и я подавлена с ним вместе. Девятый, наверное, спятил: его настроение скачет от истерического смеха до истерических же рыданий, и мне тоже этого хочется. Седьмой возомнил себя лидером и временами напоминает безумного проповедника. Он бредит слиянием с Системой — и я брежу тем же, хотя меня уже и тошнит от его пафосного занудства, впрочем, седьмой это знает, но ему наплевать, и поэтому мне тоже наплевать. Десятая злится, шестая пробует медитировать, пятый до крови обкусывает свои пальцы и не может остановиться, четырнадцатая прикидывает, как бы украсть нож, тринадцатый пытается не думать и думает больше всех, четвёртая мечтает о тишине, одиннадцатому хочется плакать, вторая разглядывает снег за окном, потому как ни на что другое уже не годна; а я чувствую, что вот-вот взорвусь. Третий в меня влюблен, и об этом теперь знают все, но что гораздо хуже — я сама. Я знаю его тошнотворные сны и липкие желания, его возбуждение при виде меня передаётся мне, и моё тело унизительно реагирует на это. Мне остаётся лишь кричать от бессилия и всех ненавидеть, и ненавидеть ещё больше оттого, что они это знают и чувствуют.
Когда Ева лишила меня воспоминаний, я думала, хуже быть не может. Я думала: терять теперь нечего, ведь ничего уже не осталось. Что можно отобрать у пустышки? Но первый этап лишил меня моих мыслей — они больше не принадлежали мне одной, а связь эмоций окончательно размыла и без того зыбкую грань между мной и остальными.
— Ты удивительная пессимистка, восьмая, — говорит третий.
Я вздрагиваю.
Звуки голосов за этот месяц стали непривычными: хватает и мыслесвязи. Да и общаться, честно говоря, желания нет. Мы (нет, нет, никаких «мы») всё больше походим на нейр Евы… впрочем, этого она и добивается.
«Отстань», — отвечаю я.
— Брось, надо же иногда и язык разминать.
«Вот и разомни — поешь. Только молча».
Третий улыбается.
На вид он — такой же, как и я: остриженный почти налысо, бледный, со шрамом от связующего чипа и с выбитым на лбу штрих-кодом. Только номер другой: 5 330 001 994-3. Но если я нормальная, то он просто невыносим, и даже сейчас: его масляные мыслишки без остановки просачиваются ко мне в голову, не вызывая ничего, кроме отвращения.
Я встаю и пересаживаюсь за другой край стола, потеснив одиннадцатого. Нейра, стоящая у окна, чуть поворачивает голову.
Шестая — она самая ответственная — разносит всем пищевые контейнеры. Под крышкой каждого: брикет серой массы в одной ячейке, лужа серой жижи в другой, ярко-красная витаминная капсула, вилка и нож. Таблетку надо принимать первой, и это расстраивает, потому что без неё всё сливается. Серые единицы в серых комбинезонах начинают очередной серый обед в антураже серых помещений Инкубатора.
Третий смеётся — вслух. Затем толкает свой контейнер ко мне и, обойдя стол, останавливается у одиннадцатого за спиной.
— Дружище, а почему бы тебе не подвинуться? — спрашивает он.
Я вздыхаю.
Одиннадцатый послушно перебирается на место третьего, а тот усаживается рядом со мной. Он открывает контейнер, берёт красную капсулу и с минуту её разглядывает. Потом бросает обратно со словами:
— Знаешь, восьмая, твоим мыслям не хватает… хм, экспрессии.
«Ну уж извини, — отвечаю я, — какие есть».
— Нет-нет, ты не виновата, — отмахивается он. — Всё дело в окружении. Если каждый день выслушивать серые мыслишки, то и сам поневоле становишься серым.
— Тащите трибуну, — фыркает десятая. — И бумагу для автографов.
Я только качаю головой.
«Ты принципиально не прав, третий, — берёт слово седьмой, и я с ужасом понимаю, что мы (никаких «мы»!) спровоцировали его на проповедь. — Единообразие мыслей — это залог равенства и сплочённости коллектива, что, в свою очередь…»
— Ох, я тебя прошу, жри молча.
«Прекратите оба!» — говорит шестая.
«…ведёт к более качественному слиянию с Системой. Это же совершенно логично, а ты, третий, вроде бы считаешь себя умной единицей. Диагностика нашей системной дюжины — это не что иное, как репетиция самой Системы, и поэтому мы должны приложить максимум усилий, чтобы…»
Третий отщипывает от пищевого брикета кусок, обмакивает в жиже и щелчком отправляет в седьмого. Тот ныряет под стол.
— Эй!
— В следующий раз, — обещает третий, — швырну контейнером.
Перебранка продолжается ещё минут пять и, разумеется, не приводит ни к чему хорошему. Шестая пытается их утихомирить; у десятой лопается терпение, и она начинает орать на всех без разбора (а потом уходит); двенадцатая и четвёртая, почуяв развязку, тоже сбегают, а на девятого накатывает очередной приступ дикого хохота. Ева не вмешивается — она никогда не вмешивается.
Третий молчит, когда седьмой обрушивает на него всё своё красноречие, молчит даже, когда тот проходится по его взглядам и по нему лично, но потом — совершенно внезапно (и также молча) — выполняет обещание. Пищевой контейнер ударяет седьмому в лицо, окатив жижей и кусочками концентрата.
Молчание длится недолго.
— Ах ты… ты…
— Иди умойся, — говорит третий.
— Ты… чокнутый… Ева, ты это видела? Видела?!
Нейра молчит. Мне почему-то становится не по себе от того, что мы (нет, я тут ни при чём!) впутываем в это ещё и Еву.
Третий смеётся:
— Брось, седьмой, ей наплевать. Чтобы великая Ева снизошла до нас, нужно что-нибудь поинтересней, чем твоя грязная трусливая рожа. Так что давай, вытирай слёзки и мотай отсюда. Чем быстрее исчезнешь, тем меньше шансов, что мне придётся тебе помогать.
Седьмой с надеждой смотрит на нейру, потом на третьего — но уже со злостью и недоверием.
— Ты… ты не можешь! — говорит он.
— Проверим?
Ещё один взгляд на нейру.
Поняв, что реакции не будет, седьмой какое-то время мнётся на месте, а затем всё-таки разворачивается и выходит из столовой. Третий со вздохом пододвигает к себе его контейнер.
«Ну и как, — спрашивает шестая, — доволен собой?»
— Да не особо. Пинка вон даже не дал. Скучно.
«Пошёл ты! Конченый инди!»
— Ну, ещё успею, — усмехается третий и поворачивается к нейре: — Я ведь прав, Ева? Ты же не станешь наказывать меня за эти маленькие безобидные шалости? Нет? Как там, кстати, мои циферки? Не убежали ещё за предел твоего понимания?
Нейра молчит.
Даже не шевелится, словно под этим белым костюмом вовсе и не бывшая единица, а какой-то робот. Куда она смотрит — узнать невозможно, о чём думает — загадка. И это жутко. В горле у меня образуется комок. Не знаю, слышит ли Ева наши мысли, но всё же посылаю ей сигнал о том, что нет — нет! — я с третьим не заодно, он сам по себе, а потом осторожно встаю из-за стола. Хочется бежать, но я боюсь, что от резкого движения нейра «очнётся».
К моему ужасу, третий тоже встаёт.
— Я тебя провожу.
«Нет! Пожалуйста!»
«Брось, восьмая, — говорит он уже мысленно, выходя вслед за мной в коридор. — Незачем так трястись. Что она, по-твоему, убивать нас будет? Это нерационально, а Ева рациональна до омерзения. Я думаю, мы для неё куда важнее, чем она нам это показывает. Иначе какой смысл всей этой возни с бывшими инди, если в Инкубаторе растут сотни — может, даже тысячи — готовых нейр?»
Я молчу.
И почему-то хочу плакать.
Ведь не нужны мне никакие смыслы — только тишина. Забиться в тёмный угол, заткнуть уши, исчезнуть, сбежать ото всех и просто быть: не страдать, не бояться, не ждать будущего, про которое известно лишь то, что меня в нём нет. Но третий не может поверить, что я всего-то и хочу, чтобы меня оставили в покое.
— Это непра…
Он вдруг замолкает.
Всё происходит быстро. Неясное беспокойство — чувство потери — осознание. Но я рефлекторно, словно ещё не веря, пробую искать, врываясь в мысли то одной, то другой единицы. Ничего. Волосы у меня на голове начинают шевелиться.
«Где… где десятая?»
Руками одной из нейр мы открываем зольник инсинератора; глазами другой наблюдаем за единицами в общей комнате; голосом третьей останавливаем восьмую в коридоре и сообщаем, что её синхро-индекс за эту неделю делал уже несколько опасных манёвров; ушами ещё одной слышим возню за приоткрытой дверью операционной. Люк пачкает сажей белые перчатки нейры; единицы — те из них, у кого синхро-индекс стабильно-низкий, — боязливо обступают нейру; восьмая заявляет, что ей это безразлично, но мы легко распознаём ложь; не выпуская операционную из виду, нейра уходит в тень дверной ниши поодаль. Внутри зольника — прах единицы, ещё утром носившей номер шесть; четвёртая спрашивает, в порядке ли их числа, что им делать и как не исчезнуть, почему быть инди так плохо; восьмая спрашивает, где шестая; из операционной торопливым шагом выходит третий. Мы ощущаем тепло от печи; отмечаем, что есть способ ответить на все вопросы разом; говорим восьмой, что это проще показать; дожидаемся, пока третий свернёт за угол, и входим в операционную. Совок для золы и контейнер уже готовы; мы предлагаем единицам включить абстрактное мышление и послушать притчу старого мира; восьмая идёт за нами по коридору; нейра осматривает помещение, затем подходит к шкафу для медикаментов и раскрывает его. Мы выгребаем из зольника пепел; рассказываем историю; приводим восьмую к инсинератору и вместе смотрим, как нейра отчищает печь от останков шестой; сразу понимаем, что пропало, и вздыхаем, думая, до чего же ограничены и предсказуемы инди. Закончив, нейра берёт контейнер с прахом и выходит из инсинераторной. Восьмая пятится к стене. «Зачем? Зачем?» — без остановки повторяет она, а потом сползает на пол и обхватывает голову руками. Мы молчим. Да и что можно сказать? Сколько бы раз мы ни пытались объяснять, инди не понимают. Они не могут принять мир, центр которого не движется вместе с ними, не могут даже представить, что этого центра нет вовсе, а единица имеет лишь единичную ценность. Нет. Они знают лишь «здесь» и «сейчас», «в эту минуту», «в этом месте», вокруг «я» — только там, куда падает взгляд, но не могут вместить, что мир не ограничен ни этим Инкубатором, ни остальными, ничем вообще, а мы — повсюду, и наши дела здесь — лишь незначительная, пренебрежимо малая величина всей активности Системы. Мы опутали этот мир; закончили войны и стёрли границы, победили голод и растоптали неравенство; мы отменили мораль и упразднили её дилеммы, освободились от заблуждений, вылечили одиночество, поглотили печаль и искоренили сомнения. Это не составило никакого труда: мы всего лишь отбросили балласт, за который инди цепляются всю жизнь. «Я» — это якорь, и тот, кто держится за него, не видит ничего, кроме толщи мутной тьмы. Поэтому, когда восьмая в очередной раз спрашивает, зачем нам всё это, мы просто молча выходим из инсинераторной.
Я оборачиваюсь.
Нейра стоит неподвижно, шагах в десяти, но я невольно задумываюсь, сколько времени у неё займёт приблизиться или же просто взять оружие. Глупо. Коридор узкий, бежать некуда. Да я бы и не смогла: слишком напугана. В мутно-белом щитке шлема дрожит моё искажённое отражение.
— Добрый день, восьмая, — говорит Ева.
— Что… случилось?
Нейра чуть наклоняет голову.
— Не нужно бояться. Мы просто хотим тебя предупредить.
— Предупредить?
— Да. О твоём синхро-индексе. За прошедшую неделю он вёл себя довольно… нехорошо. Мы думаем, ты понимаешь, что это значит.
Я с большим трудом отвожу взгляд и бормочу:
— Мне всё равно.
— Ложь.
Прикусываю губу.
— Вы, инди, любите лгать себе.
— Ничего ты не знаешь, — говорю я. Хочу добавить ещё что-нибудь дерзкое, как это умеет третий, но ничего не придумывается. Хочу разозлиться, прогнать, наконец, поселившийся в душе страх, но вместо злости вдруг появляются слёзы. Я стою и плачу. — Почему, Ева? Почему ты так поступаешь? Шестая, она… она ведь была хорошей. Куда она пропала? С ней ведь всё… всё хорошо, правда? Она… я…
Нейра молчит.
Бесполезно. Сколько бы я не спрашивала, ответа нет. А ведь прошла уже неделя с тех пор, как исчезла десятая, и целых две с начала второго этапа — половина того месяца, о котором говорила Ева. Нас (нет же…) теперь одиннадцать.
Мне кажется, я могу понять, почему десятая оказалась «дефектной» (с её-то ненавистью к Системе), могу предположить, почему не подошёл седьмой (его отключили от системной дюжины, которая фактически уже и не была дюжиной, через три дня после десятой), но чем провинилась шестая, я не понимаю. Она трудилась усерднее всех, она пыталась — единственная! — пыталась понять, что это значит — быть Системой, стремилась достичь того состояния единения с другими, о котором вечно говорит Ева. Она никогда не злилась и не жаловалась, утешала тех, кому плохо, хотя я знала, как тяжело ей всё это давалось. Она нравилась мне, я восхищалась её волей и трудолюбием, находила утешение в мыслях… Что теперь с ней? Где она? На ум приходят лишь кошмары, но я, как могу, гоню их прочь.
Шестая исчезла по дороге на завтрак — вот так буднично и вот так страшно. Но, хоть мне и стыдно, плачу я не по ней. Я плачу по той радости, которую ощутила, когда поняла, что Ева забрала не меня. Что хотя бы в этот раз — не моя очередь. Плачу по собственному малодушию, по гаденькому чувству облегчения, по желанию и дальше прятаться за чужими спинами — лишь бы не я, лишь бы не меня. Это мерзкая правда, но правда та самая, которую я, имея мысленных судей, уже не могу спрятать поглубже и не замечать.
Я шмыгаю носом и собираюсь уйти, когда Ева вдруг начинает говорить. До меня не сразу доходит.
— Что?
— Будет проще, если мы покажем, — повторяет она. — Да. Незачем так удивляться. В данный момент эта информация не создаст чрезмерной эмоциональной нагрузки — во многом, конечно, благодаря удалению дефектных единиц. Ты ведь почувствовала, что стало легче, не так ли?
Меня охватывает подозрение.
— Иди за нами.
— Н-нет, — хриплю я. — Нет, Ева, п-пожалуйста…
— Будь последовательна, восьмая, — прерывает она. — Разве твой диагностический чип отключен? Успокойся. Ты не дефектна, и твои единицы по-прежнему с тобой. Через них ты услышишь то, что мы хотим вам сказать, а через тебя они увидят то, что вам требуется увидеть.
Я даже не успеваю спросить, о чём она, когда из общей комнаты приходит ответ. Слова Евы, произнесённые там, эхом проносятся и в моей голове:
«Мы расскажем вам притчу старого мира».
Что?
Притчу? Ева?!
Нейра разворачивается и уходит. Какое-то время я ещё уговариваю себя ослушаться, убежать, спрятаться где-нибудь, но страх оказывается сильней.
«Однажды инди встретил некое божество и спросил его: «Что такое рай и что такое ад?» Тогда божество подвело инди к двум дверям. Открыв первую, они увидели стол с чашей, наполненной горячей пищей. Вокруг стола сидели инди, держа в руках очень длинные ложки, но выглядели так, словно умирали от голода. Божество сказало: «Это ад».
Нейра ведёт меня по однообразно-серым коридорам, пустым и гулким, таким же, как я внутри. Холодно. Очень холодно: не спасает даже утеплённый комбинезон. Зато в груди у меня всё кипит и бурлит. Ещё пять минут назад я мечтала о правде, теперь же хочу лишь заткнуть уши.
«Тогда они открыли вторую дверь и увидели за ней такой же стол с такой же чашей, наполненной такой же пищей. Увидели инди, сидящих вокруг, и длинные ложки в руках у каждого. Однако картина была прямо противоположной: все инди выглядели сытыми и счастливыми. Божество сказало: «Это рай».
Впереди распахнутая дверь и помещение, из которого чуть заметно тянет горелым. Я вхожу. Внутри два чёрных агрегата с массивными трубами, уходящими в потолок. Литые корпуса, красные диоды на сенсорах. Жарко. А после ледяных коридоров — даже душно.
Я оглядываюсь вокруг в какой-то глупой, наивной надежде увидеть шестую, но замечаю лишь нейру, чем-то занятую у агрегата. В руках у неё пластиковый контейнер и перепачканная сажей лопатка. До меня постепенно начинает доходить. Это же печи, верно? Печи для мусора. Значит, в контейнере — зола, а перчатки нейры вымазаны обычной сажей, чёрной, как буквы непонятного «EWA». Всё ясно. Я даже думаю рассмеяться — так это нелепо, но смех почему-то застревает в горле. Нейра поднимается и идёт к выходу. Я отступаю в сторону. На краешке сознания вертится мысль — бредовая мысль! — которую никак не удаётся прогнать, а за ней, точно убийца в темноте, прячется ужас. Но это всё, конечно, неправда, так не бывает, это абсурд… а то, что в контейнере просто не может… не может быть…
«Но я не понимаю, — удивился инди. — В чём разница?» Тогда божество ответило: «Всё очень просто. Эти инди научились кормить друг друга. Те же думают только о себе».
…шестой.
Я слышу крик. Чей? Может быть, мой, а может — кого-то из общей комнаты. Нет… Нейра проходит мимо, и в контейнере я замечаю расплавленные кусочки металла и несгоревшие остатки костей. Нет, нет. Становится тяжело дышать. Я отступаю назад, иду и иду, пока не упираюсь спиной в стену. До боли зажимаю ладонями рот, прикусываю кожу. Нет! НЕТ! Этого…
— Не может быть… не может…
— Может, — бросает Ева. — Перестань лгать себе. Мы исключили из вашей системы дестабилизирующие элементы, и тем, кто остался, сделалось легче. Это путь к совершенству, восьмая. В нашем раю дефектных нет.
— Я не понимаю… Зачем? Не понимаю…
Ноги у меня вдруг слабеют, и я сползаю на пол. Изнутри рвётся крик, нечем дышать, глаза слезятся, сводит желудок… Я обхватываю руками голову, словно она вот-вот взорвётся. Ногти впиваются в шрам от связующего чипа.
— Зачем? — шепчу я. — Зачем? Зачем? Зачем? — Ответ мне не нужен, да и не знаю я, пойму ли его, но остановиться не могу. Перед глазами темнеет. — Зачем? Зачем? Зачем? Зачем? Зачем?
Среди мешанины мыслей различаю крик третьего:
«Успокойся! Успокойся, восьмая! Слышишь? Она тебя не получит! Клянусь чем угодно: не получит! Ты слы…»
— Зачем? Зачем? Зачем?
Нейра отворачивается и уходит.
Иногда у нас возникает стойкое ощущение, что инди в массе своей — подобная нам система, отличная лишь неспособностью к структурному мышлению. И вместе, и по отдельности, все они повторяют ошибки своих предков, их история — колесо, а поступки продиктованы стремлениями, которые не менялись тысячи лет. И сейчас, наблюдая, как третий намеренно устраивает за столом хаос, мы понимаем, что в этом ощущении нет изъяна. Вброс противоречивой информации — предсказуемая реакция седьмого — полемика-триггер для обозлённой десятой — игра на страхе восьмой перед Системой — уход из столовой. Третий сделал всё, чтобы отвлечь наше внимание от того, чего хотел на самом деле. «Брось, восьмая, — мысленно говорит он, и мы уже знаем, что за этими словами последует ложь. — Незачем так трястись. Что она, по-твоему, убивать нас будет? Это нерационально, а Ева рациональна до омерзения. Я думаю, мы для неё куда важнее, чем она нам это показывает. Иначе какой смысл всей этой возни с бывшими инди, если в Инкубаторе растут сотни — может, даже тысячи — готовых нейр?» Ум третьего достаточно дисциплинирован, чтобы скрыть от единиц настоящие мысли. В какой-то мере это вызывает уважение, но не удивляет: подобные инди встречаются в каждой второй системной дюжине. В их психопрофиле доминирует паранойяльный радикал; они собраны, упрямы и предприимчивы, быстро соображают и ещё быстрее учатся, но при этом сильно подвержены НРЛ и малигнизации. И это касается не только третьего, но и десятой. Когда мы отключаем её диагностический чип, единицы ненадолго приходят в возбуждение, а мы понимаем, что всё это уже было. Инди не меняются. Их жизнь — предсказуемый цикл, где дежавю обращается жамевю, и всё повторяется, чтобы забыться, а затем повторяется вновь. Двенадцатой ничего не грозит, её страх — ингибитор, медленно подавляющий желание быть. Она боится, а значит, выживет — и первый выживет вместе с ней. Девятый не владеет собой: его синхро-индекс скачет, но скачки подобного рода всегда оканчиваются в нуле. Седьмой полон энтузиазма и уже размышляет о том, какое место займёт в иерархии Системы, но он обречён. В Системе нет иерархии. Десятая мертва, шестая на грани, пятый сломается и это спасёт его, четырнадцатая слаба, хоть и уверена в обратном, тринадцатый вскоре прекратит думать, четвёртая — уже, одиннадцатый на верном пути, а диагностика второй фактически окончена. Но восьмая всё ещё под вопросом. Нам редко попадаются такие единицы. Они мечутся между «да» и «нет», они нестабильны, стохастичны и неподвластны прогнозу, при этом в них нет чего-то особенного — всего лишь инди, балансирующие на грани между величием и ничем. Подобные «маятники» сложны в диагностике, принцип «делай, что хочешь» для них не подходит, а преодоление внутренней неопределённости подчас укладывается в секунды. И тогда… «Спи вечно, инди», — говорим мы, глядя, как тело десятой сползает по стене, оставляя кривой багровый след. Нейра отвинчивает глушитель, убирает пистолет. Всё повторяется. Всё это уже когда-то было. Освободить коридор, замыть кровь, сжечь тело. И, конечно, решить, что делать с третьим. Никто из единиц не заметил, как он сунул в рукав форменной одежды витаминную капсулу, но мы заметили. Никто не понял, что весь первый этап он учился скрывать мысли, но мы поняли. И этого вполне достаточно, чтобы предсказать его шаги. Ему нужны тринадцать — теперь уже двенадцать — капсул и открытый шкаф для медикаментов. С последним проблем не будет: третий прекрасно знает, что в Инкубаторе нет ни замков, ни камер слежения — мы в них попросту не нуждаемся. А там уже: яд, если найдётся, летальная доза лекарства, «препарат-11», которым мы усыпляем единиц, — разницы нет, инди вообще не особенно придирчивы, когда дело касается чужой смерти. И, наконец, час триумфа. Третий смеётся над нами — единица, обыгравшая Систему! Инди, нашедший выход даже там, где выхода нет.
Сегодня за столом непривычно тихо, лишь на улице беснуется ветер, а о пластик пищевых контейнеров стучат ножи. Третьего больше нет — он так и не пришёл на завтрак. Исчезли его обещания, его мысли, голос, исчез и он сам. От системной дюжины осталась всего десятка.
Я понимаю, что должна чувствовать боль или грусть (да хоть что-нибудь), но внутри пусто, а в голове бьётся жуткое: «Ты следующая, восьмая, ты следующая, ты…» Я давлю эту мысль, гоню прочь, как и полагается правильной единице, но в итоге, конечно, начинаю плакать. Теперь это не редкость. Я просто сижу и роняю в пищевой контейнер слёзы.
Я не хочу умирать.
Но и становиться Системой не хочу тоже.
И в этом нет ничего особенного, за это нельзя отправлять в мусоросжигатель, это просто… просто желание. Разве оно так важно? Третий был смутьяном, все это знали, но ведь я — не он. Я совсем на него не похожа! Ведь так? Ведь не могу же я, в самом деле, быть следующей?! Этого просто не может…
«Успокойся! — врывается в мои мысли голос третьего. — Успокойся, восьмая! Слышишь? Она тебя не получит! Клянусь чем угодно: не получит! Ты слы…»
Слёзы сменяются беззвучным смехом.
Кажется, я схожу с ума.
«Да брось, — продолжает третий. — Не так уж всё и плохо. Да и вообще, какая разница? Чего не изменить, того не изменить. Серьёзно, перестань столько думать, восьмая. Лучше взгляни вон туда. Нет, не туда. Видишь горы? Приглядись хорошенько. Видишь? — Тогда он меня поцеловал. В губы. Короткое прикосновение, сухое и горячее. Я была в таком шоке, что не смогла даже разозлиться. — Поймал. Ладно уж тебе, сделай лицо попроще».
Зачем я это вспоминаю?! Почему сейчас?!
Что есть сил мотаю головой, хватаю вилку и нож. Нет, откладываю вилку и беру витаминную капсулу. Глотаю. Запиваю жижей из контейнера, начинаю нарезать концентрат. Отправляю в рот. Жую. Глотаю. По новой. Но мёртвый голос третьего это, конечно, не останавливает:
«Я думаю, мы для неё куда важнее, чем она нам это показывает. Иначе какой смысл…»
— Замолчи, — говорю я и вздрагиваю: звук голоса в тишине раздаётся почти как выстрел. Девять пар глаз осуждающе смотрят на меня.
Тихо.
Опять. Кажется, всего несколько дней назад я думала, что буду этому рада, но теперь мне хочется говорить, говорить, говорить, хочется звуков, шума, криков…
«А знаешь почему, восьмая? — смеётся третий. — Не догадываешься? Потому что ты сама ещё не знаешь ни кто ты, ни чего хочешь. Ты тесто, у тебя нет формы. Заметила, как усердно Ева тебя изучает? Тебя единственную она предупредила насчёт чисел и тебе же единственной показала печи. Она хочет посмотреть, как ты будешь реагировать, ясно? Ей нужно понять…»
Аппетит пропадает, и я откладываю вилку и нож. Прикусываю губу. Беру приборы снова. Сжимаю до боли в пальцах.
А за окном бушует настоящая снежная буря. Я слышу приглушённый вой ветра, рассматриваю завихрения снега, похожие на рваные, уродливые узоры, и меня они завораживают. Это белая мгла; в ней не видно ни леса, ни тем более гор — да что говорить, не видно даже припаркованную у Инкубатора технику. Дефектные ли это мысли? Должна ли правильная единица обращать внимание на погоду? Другие просто едят, никуда не смотрят. И я тоже пытаюсь, но глаза то и дело возвращаются к окну. А за ним бушует настоящая снежная буря. Я слышу приглушённый вой ветра, рассматриваю завихрения снега… Что со мной происходит?
Нейры у окна сегодня нет. И не только её: я с прошлого вечера не видела вообще ни одной. Такое ощущение, что весь Инкубатор внезапно вымер. Пустые коридоры, пустая столовая, звенящая тишина и завывание ветра. Жутко. Будто что-то назревает. Я опять начинаю плакать.
Вторая с шумом отодвигает от себя контейнер и встаёт.
«Может, хватит уже? — говорит она. — Из-за тебя теперь всем тошно».
Другие согласны.
Я молча вытираю рукавом слёзы и тоже встаю. Сперва не понимаю, что именно хочу сделать (а что вообще можно сделать?), но потом решаю просто уйти. Не знаю куда, не знаю зачем, деться мне некуда — да и наплевать. Но я не успеваю пройти и трёх шагов, как из-за стола вдруг поднимаются все. Разом.
«Положи нож, восьмая».
Я растерянно смотрю вниз. Да, нож. Я его взяла? Не помню как. Случайно, разве не понимаете? Неумышленно… Но они не понимают, не хотят понимать. Будто я уже отключена, и меня отторгают, как злокачественный трансплантат. Изнутри вдруг поднимается упрямство, даже чуть разбавленное злостью, и я отвечаю:
— Нет. Не хочу.
«Система не обрадуется. Мы им скажем».
Я замираю.
Мы. Им.
Мы.
А как же тогда я?!
«Ты следующая, восьмая, ты следующая, ты…»
А мои ли это вообще мысли? Все эти слёзы, весь этот страх, вся эта безумная мешанина чувств; что из этого на самом деле — моё? Я сжимаю кулаки. В висках стучит кровь. Вторая, глядя на меня, вдруг начинает пятиться. А потом и все. Потому что хорошие единицы должны пятиться, должны отступать, должны сидеть тихо и медленно забывать, что они вообще существуют. Я поднимаю нож и говорю:
— Да пошли вы!
А затем, пока не пропала решимость, хватаю себя за волосы и рассекаю кожу за ухом.
«Ты молодец, восьмая, — говорим мы, зашивая разрез. — Связь эмоциональных процессов — действительно сложный этап, но этап последний. Ещё месяц — может, меньше — и всё будет кончено. Потерпи. Нам просто нужно понять, дефектна ты или нет». Единица шмыгает носом: «И если да?» Мы молчим. А она больше не спрашивает. Бинтуем ей голову, вытираем с лица кровь, потом отпускаем. Перед уходом восьмая опять бросает взгляд на кувезы, отвращение в её глазах сменяется трепетом, а затем и страхом, что ожидаемо: сердце Инкубатора ещё никого не оставляло равнодушным. Один только вид будущих тел Системы лучше любых слов иллюстрирует уклад нового мира и место инди в нём. Это жестоко, это больно, но это и поучительно. Поэтому второй этап диагностики обычно начинается в инкубационном зале. Восьмая уходит. Через минуту дверь с шелестом отъезжает в сторону, и в помещение заглядывает девятый. Всё повторяется. Это началось пятьдесят лет назад, с основания проекта EWA — Electronic Worldwide Attractor — побочного направления в разработке НКИ нового поколения. Проект финансировался большей частью военными и держался на четырнадцати нейроинженерах, ставших впоследствии первой системной дюжиной — своего рода морулой Системы. Это и сейчас мы. Не важно, что прежние тела уже не функционируют — одни нейры уходят, другие приходят им на смену, но мы остаёмся нами, храня воспоминания и опыт всех. За своё недолгое существование EWA подарил миру технологию слияния, систему кортикальных чипов — axon-dendrite-system — и саму Систему, пусть комитет по нейроэтике и ликвидировал проект, когда выяснилось, что он вышел за стены лаборатории. Но к тому времени нас было уже не четырнадцать. Теперь остатки индивидуалистов прячутся по лесам и пещерам, рассеянные и пугливые, как дикие звери. Иногда играют в войну, выдумывают смешные планы, но мы давно перестали воспринимать это как что-либо значимое. Они вымирают, почти уже вымерли. И шанса воскреснуть у них не будет. К полудню мы загружаем на закрытую бортовую платформу грузовика три десятка контейнеров с новыми нейрами — пока ещё младенцами, с недавно вживлёнными в мозг чипами, перевязанными головами и выбитыми штрих-кодами на лбах. Им предстоит расти в Центрах развития по всему Сектору-4; расти, достигать возраста зрелых нейр, способных к замене уже стареющих или дефектных. К этому и сводятся циклы обновления — поддерживать Систему в состоянии здорового, функционального единства, лишённого недостатков инди. Омолодить, расширить, пополнить. Семь миллиардов нейр трудятся ради этого в общем порыве. И когда мы увозим очередную партию младенцев прочь от Инкубатора, нас охватывает удовлетворение. Пусть дел ещё много, но мы действительно счастливы. Ближе к вечеру приезжает другой грузовик и с другим грузом. Внутри — четырнадцать единиц, недавних нейр, новая системная дюжина, в порядке очерёдности прибывшая на диагностику. Номера штрих-кодов на их лбах уже дополнены постфиксами от -1 до -14, кортикальная система временно отключена, память возвращена к исходной. Завтра им будут вшиты диагностические чипы, — с ними вывод, склонна ли единица к дефективности, более точный — и начнётся первый этап. Корпус F уже подготовлен. Пересечения между дюжинами исключены. Всё учтено, продумано и исправно работает годами. Единицы выходят из грузовика и щурятся на ярком зимнем солнце. Мы их приветствуем. История инди — колесо. Она начинается там, где закончилась, и кончается так, чтобы начаться вновь. Это цикл обновления и цикл жизни, который уже не остановить.
Ветер хлещет по лицу, рвёт с плеч взятую на выходе плащ-палатку. Ноги тонут в снегу. Перед глазами всё смазано белым — не видно ни неба, ни леса, к которому я бежала, даже себя не видно. Кровь заливает ухо и шею, ползёт под воротник, стынет на холоде. Я бегу.
Но зачем — не знаю.
Что это даст? Я вырезала чип… вырезала, вырезала, хотя никогда бы не поверила, что способна на такое. И если раньше у меня ещё оставался крошечный шанс выжить, то теперь уже нет. На что я надеюсь? Что затеряюсь в лесу? Найду других инди? Убегу от Евы? Но это же невозможно. Невозможно, бессмысленно. Выхода нет, спасения нет, ничего больше не осталось. И так будет впредь, всегда, потому что Система вечна, а инди нет. И что я могу? Что — против такой мощи? Мне остаётся только бежать, бежать и не думать, просто бежать. Ева бы сказала: «В этом суть инди».
Из груди рвётся сумасшедший смех, затем приходят слёзы.
Кто-нибудь, помогите мне!
Ноги вдруг заплетаются, и я падаю, окуная и без того немые ладони в снег. По телу прокатывается волна жгучей ярости, обиды, жалости к себе, и я ору, долблю кулаками по земле…
Но встаю.
Бегу.
Куда я? Зачем? Разве есть в этом смы… Хватит! Прекрати! Я всё делаю правильно! Третий как-то сказал: «Лучше ходить по кругу, чем стоять на месте». И разве он не прав? Разве это не так?! Я всё делаю правильно! В первый и последний раз в жизни — правильно! Не стою на месте, двигаюсь, решаю, выбираю, беру ответственность. Я знаю, кто я, я не бесформенна, я не сдаюсь и не подстраиваюсь, я…
Падаю.
Налетевший вдруг шквал срывает с меня плащ. Я визжу:
— Нет! Пожалуйста! Нет!
Кое-как встаю, иду. Холодно. До боли холодно. Не чувствую уже ни ног, ни рук, ни лица, даже гнев стынет в груди. Иду за плащом. Где он? Его ведь не могло унести далеко? Ведь не могло же, да?
Несмотря на завывание ветра, Еву я сперва слышу — звук затворов ни с чем не спутаешь, а затем прямо из бури проступают фигуры. Нейры стоят неподвижно, держа в руках винтовки, обмотанные белыми камуфляжными лентами.
Знаю, что это глупо, но всё же поднимаю перепачканный кровью нож, который так и не выпустила из рук. Я не сдамся. Не буду больше плакать и прятаться. Я… вздрагиваю от внезапного выстрела за спиной, нож выскальзывает из ладоней и исчезает в снегу. Машинально вскидываю руки, но тут же опускаю. Смеёшься, да, Ева? Издеваешься надо мной? Играешь?! Глаза щиплет от обиды, а изнутри поднимается гнев — стремительно и почти бесконтрольно, как тогда в столовой. Меня вдруг ослепляют красные лучи лазерных прицелов.
— Ну давай, — говорю я, а затем кричу: — Давай! Стреляй!
Я кручусь на месте, рычу, сжав зубы, но выстрела всё нет. Нейры молчат.
— Ну?! — ору я. — Чего ждёшь?!
Голос срывается.
А с ним — так же внезапно, как и появился — срывается гнев. Нейры не двигаются, лишь красные лучи чуть дрожат, пронзая снежную пелену. Я пытаюсь сглотнуть комок в горле. Решимость слабеет, тает на ледяном ветру. Конечно, я хочу жить. Но становиться Системой… Я невольно представляю себя нейрой — безликим существом в белой форме и белом шлеме, молчаливым, равнодушным — и содрогаюсь. Я бы что-нибудь чувствовала? Помнила бы, что я — это я? Осталось бы у меня хоть…
— Ненавижу тебя, Ева! — кричу я зло, но выходит жалко. — Ненавижу!..
Договорить не могу, издаю лишь какой-то булькающий звук и падаю на колени. Снег на ощупь уже не холодный, я и сама как снег. Ничего не чувствую. Пусто. Ничего.
Пусто.
Я устала.
Ева опускает винтовки. Одна из нейр выходит вперёд и приближается ко мне. Луч лазера движется по снегу размытой кровавой точкой.
— Пойдёшь сама, восьмая? Или помочь?
Я поднимаю голову. Ну вот сейчас, сейчас меня наконец-то убьют. Правда? Или… что? Что она сказала? С трудом соображаю. С ещё большим трудом отвечаю:
— Никуда я не пойду.
Но это, конечно же, ложь.
Нейра вдруг опускается передо мной на одно колено и протягивает руку. Белая перчатка покрыта хлопьями снега. В отражении шлема я вижу себя — куклу, брошенную у дороги, маленькую и беззащитную, одинокую. В голове что-то щёлкает, но прежде чем я успеваю это осознать, разум убаюкивает будто бы шум далёких волн. А потом внутрь меня врываются миллионы голосов, миллионы мыслей, миллионы душ Евы.
— Пора возвращаться, — говорят они.
Я хочу спросить куда, но вопрос теряет смысл, растворяется среди потока образов и теплоты. Поток этот согревает меня, подхватывает и уносит в ничто.
Туда, где наше место.