Разные машины из древесин
1.
…Падает ли дерево посреди чащобы, если окрест никогошеньки нету?
Вазь думает это чётко, оглушительно ясно, задрав курносую головёнку к причальной площадке с обтрепавшимися флагами. Папка часто спрашивал про дерево в буераке, иной раз с усмешкой, а подчас — глядя строго, немигающе. У Вазя, конечно, не спросил бы нипочём; Вазя он таскал на плечах, подкидывал к вечернему небу в погожие осенние дни и обожал просто так, не ожидая никаких ответов. Вазька Оксин, однако, на всякий пожарный вызубрил и ответ. На будущее. На когда-нибудь.
Дерево, рухнувшее посреди пущи, считай, что и не падало. И даже не существовало.
Вот такой ответ.
Но то дерево. В глухом лесу.
Огромный чернодонный корабль-кленера стремительно вырастал, валился из-промеж облаков, судорожно хлопая крыльями. Рычала корабельная букцина, воздух наполнился приторным духом сиропа. На площади у вокзала усиливался гвалт и ор, люди бросились врассыпную, не считая ветробежных служащих в фуражках, ринувшихся как раз на башню.
Вазька взвизгнул и принялся торопливо карабкаться повыше, повыше, оскальзываясь на решётчатых плетёных ступенях. Главное — не дать себя поймать, ведь тогда надерут уши и спустят вниз, мальчишкам на смех! А ведь он примчался сюда впереди всех, длинными козьими скачками, приговаривая под нос «Пап-пка, пап-пка»… принёс полные щёки новостей, распиравших голову не хуже корабельного пузыря. Месяц, всего месяц отсутствовал Вазькин отец, а случилось-то в Макоцветях столько всего, что, неровен час, упустишь…
Наверху оказалось невыносимо просторно. И — всё ещё день. Вазька оторопело оглядел городок, цветным платком растянутый на холмах по обе стороны от вокзала, сверкнул глазами на рассыпанные тут и там золотые купола церквей, на рдеющие, бурые и жёлтые крыши, на пёстрый парк, составляющий кронами гербового грифона на красном фоне, на конические крыши гимназии и шатёр кровли публичной школы. Замер, разглядев вдали чудовищные силуэты дремлющих chênegéant, бездействующих по причине воскресенья.
С шипением команда кленеры стравила ещё одну порцию газа из подъёмного пузыря. С Вазьки слетела забавная детская шапочка-бескозырка, да и сам он еле удержался на ногах. Пригнулся, щуря слезящиеся глаза, поднял голову наверх — и, даже не слыша истошных воплей снизу, понял, что уже нипочём не успевает убраться.
Дно кленеры — не самого крупного грузопассажирского судна — выросло во всё небо, тускло мерцая окантовкой задраенных люков. Дно вращалось — беспорядочно и быстро, слишком быстро, чтобы считать, что всё в порядке. Дно нацелилось размолоть причал, башню, да и Вазя, верно, заодно. Мощными гребками ветряки сумели-таки уложить вдоль борта золотистое по осеннему времени крыло с алыми прожилками, и кленера рыскнула рьянее, вниз полетели спасательные круги, полунадутый жилет, чёрная курительная трубка…
— Ой! — с чувством сказал Вазь, обиженно понимая, что новости папке расскажет, наверное, кто-то другой.
Мощный тычок в спину сшиб его с края причальной платформы, легко перебросив через резные, тёмные от многолетней службы перила. Небо, кленера, кроны лип, окаймлявших привокзальную площадь, пустынная уже мостовая — провернулись перед глазами мальчишки, словно кружа вокруг эстрады в парке. И тут же он обнаружил, что удерживается чьей-то мощной, жёсткой ручищей, провонявшей крапивным листом. А потом грузной пахучей кучей они плюхнулись с лязгом на крышу вокзала, спрыгнули вниз, на козырёк пристройки, откуда соскользнули на вымощенный пятачок перед боковым входом.
— Сукин крот! — прохрипел Вазькин спаситель. — Аж в печёнках ёкнуло, короед ты мелкий!.. А ну, сюды глянь!
Вазька, чуть дыша, поглядел вверх, на пегую от седины косматую бородищу, бочковидную грудь, перехваченную пеньковыми верёвками, потом потупился, уставившись на неуклюжий грязный деревянный каркас, служивший здоровяку ногами. Охнул ещё раз, припомнив уличные страшилки про Чёрного Табурета, являвшегося в новолуние за шкодниками и проказниками. Попятился, пытаясь сообразить, куда убегать.
— Ужо я тебя… — рассердился Табурет, топнув левой задней ногою, и потянулся, целясь ухватить Вазьку за шкирку.
— Не повезло, — громко и твёрдо сказал кто-то за спиной Табурета, и тот дёрнулся, разворачиваясь на месте. Вазька, разинув рот, застыл столбом: четыре деревянных ножищи Табурета переступили так по-паучьи стремительно и по-богомольи слаженно, что стало насквозь понятно: ничегошеньки из бегства не выйдет, можно и не надеяться.
— Напрасно вы сюда сверзились, знаете ли, — невозмутимо продолжал кто-то, и Вазь осторожно выткнулся из-за Табурета, наконец-то разглядев троих хорошо одетых господ в плащах с пелеринами и светозащитных очках. Все трое в аккурат извлекали из-под плащей небольшие тупоносые машинки. Стоявший чуть впереди докончил: — Видит Бор, мы того не хотели.
И с довольной усмешкой наставил машинку на Табурета и Вазя; противореча, по мнению Вазьки, собственным словам.
— Пацан ни при чём, — пророкотал Табурет, но с не меньшим эффектом мог бы попросить земляничного мороженого. Щёлкнул взведённый курок. Вазька пискнул и сел на задницу.
Дальше всё случилось сразу, в единый миг.
— Быс-стро! — прошипел боромольный господин краем рта, но двое прочих тут же ринулись к стене вокзала и раззявленному сундучку у цоколя. — Отстаём…
И одновременно Табурет уже вертелся ужом на месте, приседая и закрывая Вазьку кряжистым туловищем, готовый скакнуть почище, чем прыгал по вокзалу. А самую чуточку раньше причальная башня взорвалась снопом обломков и щепок, неторопливо и неминуемо накрывшим сразу весь дворик — с господами в светозащитных очках, сильворгом, известным среди мальчишек как Табурет, и Вазькой Оксиным.
Вазька судорожно вдохнул воздух, густо замешенный на древесной пыли — и во все глаза уставился на непозволительно медлительных, еле ворочающихся копуш в плащах. Лица их вдруг стали донельзя схожи между собою. Стали одним и тем же лицом; личиком смазливой девчонки с нежно-лазоревыми волосами. Девочка одновременно ругалась, плакала и испуганно молилась.
Чушь, неуверенно подумал Вазь. Что за… В этот миг Табурет сумел-таки накрыть его собою, а следом обрушилось само небо.
Зазвенело тонко, гадко и непередаваемо долго.
2.
— Пхххх… пхххх…
Шестерни из красноватой древесины, пасы из просмоленных тросов; то и другое вращалось мерно и гипнотически, лубяные меха перекачивали воздух и пахло в палате… смолами и дёгтем, кленовым сиропом и ромашковым чаем.
Вазька поёрзал и взвыл в голос. Болело столько разного, что куда оно только и помещалось в пацане двенадцати лет? Что случилось?! Где он? И где…
— Полежь, — хрипло и тихо проворчал кто-то неподалёку. — Ты полежь ещё. Знаю, как оно, да уж ничего не попишешь.
И, глубоко, с влажным присвистом вздохнув, подытожил:
— Терпи.
Вазька подумал-подумал и утонул в боли с головой. Полнёхонько там было непонятных слов и обрывков разговоров — и ругательств даже, но каких-то пыльных, злых, грязных; не ходивших прежде в кругу Вазькиных товарищей и дружков. Хватало стука, то громкого, со звонким отголоском, то быстрого, чуть ли не захлёбывающегося. А однажды кто-то мрачно сказал «место угрюмое и слишком дикое для взращивания нежных плодов» и взъерошил Вазькины вихры, на что ему ответили вовсе уж непонятным «многочисленны стада коз, сходящих с гор Галаадских».
А потом наступило утро — твёрдо, уверенно, будто зубрилка перед школьным инспектором.
И оказалось, что вокруг Вазьки — больничный покой, выбеленный до половины стены, а ниже плотно закрашенный тёмно-синей краской с жирными потёками. У единственного окошка, изогнувшись, расселся Табурет, терпеливо выстукивая и выстругивая что-то, настолько непонятное и чуждое, что могло оно оказаться только ножищей самого Табурета: новой ли, починяемой ли, не вдруг смекнёшь.
— Пхххх… пхххх…
Потрёпанный, с почти увядшим лепестками подсолнух на подоконнике похрипел немножко и выдал ни к селу ни к городу:
— Пусть так. Хотя я полагаю надуманным и смешным приравнивать вековечную Гилею и мифический Галаад ради сомнительного удовольствия утверждать богоизбранность…
— Бороизбранность!
— Хо-охо-хо… Допустим. Это — допустим.
Передача едва различалась, соцветие давно следовало заменить, корни — подпитать, и Вазька недовольно мотнул головой: он никогда не забывал позаботиться о своих питомцах, не то что эти, уж кто там они ни на есть.
— И верно, — сказал Табурет, поднимая ногу повыше и придирчиво изучая на свет. — И верно, порют они дикую чушь, пацан. Сущеглупую ересь. Не морщась.
И вдруг приподнялся на месте и, кособочась и хромая, перебрался через весь покой прямиком к Вазю. Наклонился, глядя холодно и безумно.
— Но корабли падают и дальше, пацан. Падают даже сегодня.
— Да что случилось-то?! — испуганно взвизгнул Вазь, попытавшись вскочить, да так и плюхнувшись обратно в постель. Задохнулся от волнения, страха, возмущения — и внезапно осознал то, на что не обращал внимания прежде.
— Что… — голос хрипел и каркал; голос повиновался почти так же из рук вон плохо, как и ноги. — Что с моими ногами.
Вопрос оказался даже не вопросом, а так; лишь бы не молчать, не слышать ещё полминуты…
— Эх, пацан.
На впалых щеках Табурета заиграли желваки. Под седой щетиной пополам с ростками листвы словно перекатывались волны.
— Ты выживешь. Это, чтобы ты знал…
Помолчал. Заговорил снова.
— Когда приходил твой отец, я слышал, что он называл тебя «Василь Быкав»… или как-то так. Уж не Ролан ли Быков, славный расковник, твой папаша, а?! А то доктора-то всё трепались, Оксин, Оксин, да ещё имя как-то коверкали: Баз, что ли, а может, Базилио… Знал бы чуть раньше, я бы… Да что там! Даже тебя следовало бы раздавить, чтоб и следа не осталось, а я… Тьфу!!!
— Папка?! — выдохнул Вазька, не дослушав, не поняв до конца, выцепив главное, тёплое, светлое, нужное… — Папка?!
Табурет покачал головой и медленно убрёл, неуклюже и вяло. Вазька озадаченно смотрел на могучий затылок сильворга, на котором цвело сразу несколько разных цветков: оранжевый, пурпурный и малахитово-зелёный. Да и сама кожа Табурета наливалась зеленью; на скулах же и костяшках пальцев закостеневала в тонкую пока кору.
— Папка… — больше он ничего не говорил до самого вечера, сколько Вазь ни расспрашивал.
3.
— Господин Джеппето… Карло… я настаиваю, что вам необходимо питаться. Как давно вы ели в последний раз?
Меха незаметно убрались прочь из покоев, да и боль стала менее острой, не такой жуткой и даже привычной. Вот только привыкнуть к тому, что больше никогда не сможешь встать, пробежать по улице, карабкаться по вантам кленеры… Вазька не плакал, нет! Но тоска постоянно сидела рядышком, на краю койки, прислушиваясь то к шуму большегрузных шенжантов, то к грохоту удивительно долгой грозы, никак не отображавшейся на ясном небе за окном, то…
Вазь украдкой подключался к корнеплети, вслушивался и всматривался, сколько мог понять. Смаргивая приставучее личико голубоволосой девочки, читал лист за листом, пробегая сразу по нескольких побегах обсуждений. Читал едкие насмешки о людях, погружающихся в мир, пульсирующий глубоко в почве, в густых сетях корней, всё сильнее поражаемых загадочным авригвайским грибком. Слушал бранчливые жестяные выкрики и призывы не сдаваться перед наступающим врагом и не признавать его прав на небеса. Знал; отлично и в подробностях знал об ордене, которому присягнул его отец, и который вёл отчаянную войну сразу против всех.
Не мог одного: верить. И второго: пойти и спросить самому.
Потому старался прикинуться спящим или неполноценным, когда приходил занудный доктор, посвящавший всё внимание почтенному ветерану войны Карло Джеппето.
— Мальцу нужнее.
— Мальчик получает всё необходимое питание, насколько это возможно, господин Джеппето! Но ведь и вы… разве вы не понимаете, что у вас уже развилась каулифлория, да плюск бобриный, на вас же груши дозревают, что за ясли?!
Молчание. Вазька старательно жмурился, не подавая виду. С ним никто не разговаривал всерьёз: то ли не ждали многого от ребёнка, то ли наоборот, скрывали что-то, связанное как раз с его родителями. Только подслушивая, можно было немножечко больше узнать, что там и как снаружи. Потому что вся корнеплеть, и без того лихорадочно шумевшая, ничего не знала о Макоцветях. Не знала о Вазьке. О папке. О…
Впрочем, новости о маме там проскальзывали. Говорили, она успела покинуть Гилеяд и теперь снималась в приключенческой ленте в Бескитании. Говорили, её зарезал вайдовокожий исполнитель ролей благородных дикарей, будучи в крайне неблагородном подпитии. Говорили, её расстреляли у стены сигуранзы где-то возле Доброго моря.
Словом, Вазь просто не верил ничему и о ней тоже.
— Так нельзя, Карло, — устало сообщил Табурету человек, пытающийся его накормить. — Свет светом, но ты должен есть, иначе рано или поздно наступит хлорофилловый шок… или за тебя уцепится чага.
— Ещё омелой припугни, доктор, — ворчливо, но добродушно отмахнулся Табурет. — Не в таких передрягах бывал. А вот пацану будет туго, если не хватит жратвы, понимаешь?
И продолжал мастерить сложную раму из ходуль, подмигнув Вазьке, когда доктор вышел, притворив за собой дверь.
Мальчишки пришли к Вазьке всего один разочек, да и то лишь втроём. Оська долго рассказывал, что творилось после падения корабля (сколько бы и кто ни говорил об этом, всегда получалось примерно так: Падение Корабля — и Вазь всё никак не мог взять в толк, о каком Корабле речь, кленера-то рухнула достаточно старенькая, обросшая клещом и тлёй, испачканная гуано каких-то пернатых…), но в конце концов рассказал всё и умолк, обессиленный. Вазька невольно улыбнулся — он же мчался тогда, давным-давно, к пристани именно такой же. Слухи и росказни, жуткие истории и обрывки разговоров у уличных колонок… Макоцвети тогда гудели и звенели новостями; однако стоило упасть одной подержанной кленере — и мир сдвинулся со своей оси, раз и навсегда поменяв ценность известий и расставив вещи в другом порядке.
Потом тишина Вазьке надоела, и он начал спрашивать.
— Контрольные? — удивился Оська. — Ты чо-о-о? Какие там ещё уроки, я же говорю: пушки тут привезли, стреляли из них, даже посбивали кого-то… арборьеры теперь все в военной форме, гоняют Алидоров с Артемонами по улицам, шагу не пройдёшь, а уже бегут, щелкочут, сяжками в лицо суются…
— Ого, — Вазька попытался представить себе картину. Огромные муравьи-детекторы Артемоны обслуживали обычно пристани и разновсякие присутственные места, но никогда не лезли к людям без команды. И вдруг Вазь не выдержал:
— А ко мне, пацаны, что-то тётя всё никак не…
У окна громко, с грубым деревянным грохотом сверзился Табурет, которого по-настоящему звали Карло Джеппето. Парни тут же вскочили и засобирались, испуганно поглядывая на страшного тёмного человека, настоящего сильворга, повоевавшего в местах, о которых они только в журналах для подростков читывали.
Ответа Вазька так и не дождался.
А поздним вечером, в свете люминесцирующих панелей, Карло подошёл к нему и предложил попробовать забраться в сбрую. Вазька влез в ремни, прижал к непокорным ногам устья ходулей… и вдруг встал во весь рост, прямо на кровати.
Упал, конечно… но Табурет подстраховал, не дал расшибиться и сломать свои труды. Только так, прижатым к мощной груди Карло, Вазь вдруг понял, насколько исхудал и истончился его спаситель. И заметил, что груши, густо увешавшие плечи Джеппето, уже начинают румяниться.
— Научишься, — тихо сказал Карло. — В другое время тебя бы лечили, да и вылечили бы, наверняка… Но сейчас начинай думать, что ты на войне, пацан. На войне.
И, уже забираясь в койку подле окна, добавил под нос, едва слышно:
— А лучше — что мы на ней уже погибли.
4.
Тётя и обе её дочки не показывались; Вазька догадывался, что после маминого побега и слухов про папины злодейства неприятностей у семьи хватало по горлышко и без того, чтобы взваливать на себя больного ребёнка.
Спустя две недели он услышал от сестёр милосердия в коридоре, что всех их забрали в концентрационный лагерь где-то в степях. Он проревел целый вечер и твёрдо решил выздороветь, чтобы спасти их всех сразу. Сразу и навсегда. Выручить. Вызволить.
И ускакать в закат в самые дальние авригвайские пампасы.
Тем не менее, выздоровление Вазьки шло не ахти. Новые ноги, целых шесть штук, отказывались двигаться в такт, требовали всё время думать о том, куда и какую ставить, в какой очерёдности, насколько медленно или быстро.
Он опрокидывал тумбочку, заваливался навзничь, а то и рушился ничком, как подрубленный… но с каждым часом всё меньше. Карло, теперь снова начавший есть по-людски, пусть и очень мало, всё время подкармливал Вазьку грушами с плечей и странными абрикосинами с затылка. Диковинные фрукты здорово помогали, пахли дальними странами и надеждой, что когда-нибудь всё наладится.
— Завтра уходим, — сказал вдруг Табурет, глядя в окно, на пылающий закат. — Завтра, пацан, или уже никогда.
И, как всегда, промолчал, не ответив на расспросы. Сидел, ероша волосы и листву, вперемешку курчавившиеся на макушке. Обрывал цветы, морщась от боли. Думал о чём-то, чего не хотел рассказывать мальчишке.
Но Вазьке хватало и того, что он успел увидеть и заметить сам.
Гнёзда корнеплети потухли, оставшись пустыми красивыми розетками на стенах. Сколько он ни пытался подключить дощечку, ни единого значка на ней так и не проступило — даже настроечных узоров. Подсолнух в конце концов осыпался и скукожился в крючковатую валежину. Громыхание, конечно, больше не звучало, зато шум машин и гулкий топот шенжантов неуловимо поменялись. Каждый раз, когда по улице кто-то проезжал, или прогонял огромное взрастройство, Табурет вздрагивал и ругался всё страшнее и злее.
Каким-то образом в случившемся был виноват и отец Вазьки.
Но убить самого пацана Карло Джеппето больше не сулился.
Ночью две чудовищные тени выбрались наружу, в больничный сад, и ринулись под прикрытие деревьев, сторожко вслушиваясь, не донесутся ли щёлкающие шаги Алидора или Артемона. Вазька думал, что у тех, кем бы они ни были, кто захватил Макоцвети и изменил его маленький мир, должны быть свои детекторы, но даже не представлял, какие, сколько и как их распознать.
Табурет же ничего не говорил, стремительно двигаясь впереди.
Нападавших, кинувшихся на них, было трое. Двое подсекли ноги Карло, продолжая нахраписто и от души колотить даже после того, как раздался выразительный хруст. Третий накинул на голову Вазьке мешок и, не успел он решить, стоит ли вопить или всё же поостеречься, отвесил пару могучих оплеух. Вазька упал на колени. Его вырвало — громко и противно.
— Карло, — пропищал он каким-то уже не очень и своим голосом. Голосочком прежнего, наивного Вазьки, способного бегать и карабкаться на собственных ногах. — Карло, помоги…
Удары прекратились. Мешок сорвали с головы Вазьки, наведя на него луч фонарика. Кто-то ахнул, кто-то безборно выразился в три этажа.
— Сынок.
Вазька поднял голову, не веря своим ушам. Человек, стоявший возле Табурета с дубиной в руке, оказался изнурённым, потемневшим с лица, папкой. Самым дорогим и родным. Но сейчас что-то в этом родном лице насторожило Вазиля. Что-то тёмное, угрожающее и гораздо более страшное, чем злосчастный Чёрный Табурет из страшилок.
— Что с тобой… сделали? — спросил отец сухо и зло. — Они… они за это заплатят!
И достал такую же машинку, как у боромольного господина с пристани.
Это просто такой кошмарный сон, подумал Вазька с облегчением. Просто сон, и…
А потом что-то изменилось. Он стоял на коленях и видел, как остальные люди у больничной ограды замерли, а их лица — даже Карло! — превратились в лицо странной девочки с лиловыми глазами и голубыми волосами. И все они — вся она — в едином движении повернулись к Вазьке.
— На самом деле всё и всегда просто. Кому-то надо получить что-то. Получить больше, новее, быстрее… иногда — просто задаром. Всё просто.
Она окружила Вазьку, начав медленно вращаться, будто в хороводе.
— Хочешь стать тем, что получают? Или — кем-то, кто способен взять сам?
Вазька медленно кивнул. Поднялся на ноги.
Девочка была смешная. Очень медлительная. Глупая. И злая.
5.
— Быстрее, — сказала девочка, на миг покрывшись кракелюрами и сделавшись едва различимой. Потом всё вернулось.
Вазька фыркнул. Поправив оружие за поясом, он в который раз погладил пакет с дракедровыми орешками, нелегально ввезенными из восточной тайги. Всё сводилось к этому, как объяснила девочка: кто-то заражал рощи долин Гилеяда мицелием, выжигая древние, отлично налаженные корнеплети. А кто-то другой — собственно, как и сам Вазькин папка, — открыл спасение от разрухи и принялся завозить в страну совсем другие саженцы и семена.
А люди, спросил Вазька ещё растерянно.
Он оказался тогда посреди городского парка, не помня решительно ничего, но отчего-то страшно боясь даже думать о возвращении в больницу.
— Люди, — смешливо сообщила девочка, — просто хотят жить. Причём жить как можно лучше. А когда они понимают, что не могут на это рассчитывать, мир уже расколот вдребезги, и нужно бежать или драться.
Но бежать, насколько видел Вазька, было некуда. Могучие и красивые городские шенжанты были окружены и разобраны до щепы ловкими и необычайно лёгкими пробковыми шенжантами миротворцев. Машины — источены странными, фантастически прожорливыми жучками.
Люди… люди лежали просто на улицах.
Девочка с голубыми волосами, думал Вазька, перебегая из одного проулка в другой, ещё теснее. Чтоб её бобры съели, идиотку… и меня следом.
Пакет отчаянно колотился о живот, шуршал и мешался под руками. Вазь торопливо пересёк центр Макоцветей и углубился в луговину возле вьюночного пути. Камыши и осока сомкнулись над головою, укрывая от носящихся тут и там колоссальных стрекоз, кажется, уже никем не управлявшихся, а потому смертоносных, как никогда раньше.
Гатка петляла, не позволяя заглядывать слишком далеко в просвет между густой зелени. Тут и там в воздух вырывались облачка пыльцы или летучих лёгких семян. Система окончательно разваливалась под давлением чужеземных инвазивных трав и саженцев, последние рощи мыслип и мудрёнов засыхали, облетая слишком рано, слишком полностью и безнадёжно.
Иной раз, зацепив развороченной задней левой ногой подгнивающую купину или нечаянно прикоснувшись к слипшемуся комку листвы, Вазька обмирал, заполонённый образами из рисованных и луботипированных лент, а иногда подскакивал, внезапно окружённый фигурками из игр.
Стало вдруг нестерпимо жарко, и, скатившись на другую сторону насыпи, подумал, что наверняка нахватался целой уймы грибничных спор. Было не страшно. Было, наверное, никак.
Если не успеть вбросить груз поближе к сердцу корнеплети, им так и так крышка. В этом Джеппето можно было верить даже теперь. Особенно теперь, подумал Вазька чужим голосом, и ухмыльнулся гадкой усмешкой Табурета. Особенно теперь.
И бежал дальше, дальше, постепенно выбираясь на сухое, а потом стремительным броском перебравшись через мост.
Ждали его, однако, у самой опушки.
Несколько вязов внезапно развернулись в огромные скелетистые силуэты пробковых боевых шенжантов бразильской модели. В кронах сидели люди, бесстрастно глядящие на мальчишку. Вазь остановился, поднял руки — и вытряхнул пакет прямо на землю. Два килограмма кедровых орешков рассыпались по сырой почве, тут же начиная закапываться.
— Съели?! — торжествующе сказал Вазь. — Я — настоя…
Шенжанты рванулись с места, срывая дёрн, перебивая в дрянной мусс глину, траву, корни, сплетавшиеся тут в замысловатую, многослойную сеть. Вазька начал смеяться, глядя на них со стороны, под странным, невозможным углом. Он хохотал, чувствуя себя невероятно хорошо. В конце концов, он сделал всё, что мог.
— Пап-пка, — прошептал он, чувствуя, что вот-вот уже и всё. — Пап… ка… Мне надо столько… тебе… рассказать…
Изуродованное тело похоронили в простом некрашеном гробу на окраине Макоцветей — новой окраине, потому что выселки уже плотно обжили рощи адаптировавшихся и изменённых корнеплетей.
Гробов, грубых и одинаковых с виду, хватало.
Вазька лежал в темноте, маленький тощий, смуглый мальчишка с шестью разломанными лапками-ходулями вокруг бессильных ног. Лежал с закрытыми глазами.
А корешки из его позвоночника понемногу прокладывали дорогу сквозь дощатые днище и стенки, пока не достигли почвы.