Иди ко мне, смертный
Когда лето уходит под уклон – оно еще не осень, но другое лето. У него свет другой. Обычный дневной свет, он льется с небес так, что приглушает звуки, усмиряет даже городской гул. Город стихает. А в кварталах, что подальше от магистралей, свет с тишиной совсем накрывают дворы, незримо обнимают кроны берез, кленов, рябин, втекают в раскрытые окна… Да хоть бы и в закрытые – что там закрытое окно другому лету? Ни о чем. Но открыто, так открыто – вот оно, открытое окно, вернее, дверь балкона, хотя и окна там все настежь. А вот дверь в меньшую комнату прикрыта плотно.
У подоконника балконного окна стоял молодой мужчина в джинсах, в тонкой светлой рубашке. Ну, не так молод, сколько моложав: хорошо сложен, подтянут, лицом приятен, только волосы редеют. Сзади-то не заметно, а спереди проплешины со лба к темени. Кто так лысеет, тот, говорят, от ума.
Смартфон, лежавший на подоконнике, ожил: зажужжал, пополз, замигал экраном. Мужчина взглянул, ухмыльнулся.
- Да!
- Сергей?
- Я.
- Мы у вашего подъезда.
- Так.
Он шагнул на балкон, глянул вниз вправо. На крыльце стояли три девушки вульгарно-дешевого вида и – спиной – молодой человек внезапно в кремовой сорочке, белых брюках, замшевых туфлях: все безупречных свежести и вкуса, весь облик вызывающе бросается в глаза среди текущих будней. Прямо из пажеского корпуса прибыл на каникулы.
Надо же… - подумал Сергей и сказал:
- Код 6749. Третий этаж. Дверь открыта.
Денди стал жать домофонные кнопки, а Сергей прошел к входной двери. По пути он два-три раза быстро потянул носом, чуть нахмурясь и не заметив этого. Но это было.
Замок мягко клацнул, Сергей толкнул дверь, вслушался. Те топали, дышали, сопели. Кто-то слегка подшаркивал подошвами. Сергей послушал секунд пять, отступил к гостиной.
Четверо гуртом ввалились в коридор, молодой человек первым.
- Здрасьте, - буркнул он.
Вновь удивил. Теперь изяществом лица, как-то до крайности несовместимым с сутенерским чином. Тонкий прямой нос, четкий очерк бровей и губ, гладкий зачес темных волос назад… Нет, черт возьми, да разве может такой камер-юнкер возить проституток?!
Сергей испытал что-то вроде колючей досады на реальность. Хотя… Вон взгляд у него какой нелюбезный, да и «здрасьте» по тону больше похоже не на «здравствуйте», а на «знать я тебя не знаю». Да. Ну…
- Ну вот, - «паж» кивнул назад, не глядя на женщин. – Смотрите.
- Да… - Сергей все еще силился сшить психологический разрыв. – А вы… кстати, вас как зовут?
Взгляд еще обострился.
- А что? Есть разница?
- Да… не то, чтобы, но элементарный этикет…
Странным образом эти слова впечатлили сумрачного гостя.
- Ну, Гена, - обронил он.
- Ага! Геннадий, значит. Так вот, Геннадий…
- Нет.
- Что – нет?
- Не Геннадий.
Сергей малость оторопел.
- Гена, но не Геннадий?
- Генрих его зовут, - вдруг сказала одна из трех.
Тот резко обернулся к ней:
- Тебя кто за язык тянет?
- Стоп, стоп, - вмешался Сергей. – Не ссорьтесь. Гена, хорошо. А вы?
- Таня.
- Так.
Он смотрел на нее, и Гена и все прочие бледнели, таяли, сходили на нет. А она заполоняла собой ближний свет.
- Так, - повторил он совсем иным тоном. – Татьяна, вас я попрошу остаться. Два часа.
Отшагнув назад, Сергей взял бумажник, вылистнул несколько банкнот. – В расчете?
Гена тремя пальцами раздвинул купюры на манер игральных карт, сдвинул, сунул в карман брюк.
- Пошли, - велел двум девкам, и они неловко затоптались в тесном пространстве, толкая друг друга. Вышли. Гена следом.
Сергей смотрел на Таню, улыбаясь.
- Что? – спросила она без интереса.
- Да то, что надо. Вы очень красивая девушка. Будем на ты?
- Дверь закройте! – крикнул из подъезда Гена, прикрывая за собой.
- Конечно, - сказала Таня.
- Так. Ну, разувайся, проходи.
Она скинула парусиновые туфли-полукеды, прошла в комнату. Ножки у нее оказались прехорошенькие, да и вся – ладная, округлая, женственно-плавная в движеньях, хоть и одета черт-те как, в заношенное барахло. Вошла, становилась, осмотрелась. На лице не выразилось ничего.
- Садись, - Сергей указал на кресло, отступив к креслу напротив.
Сели.
Чем дальше Сергей видел ее лицо, тем больше удивлялся. Как сразу-то не разглядел? Эта проститутка не просто миловидна, смазлива и в том же духе. Она в самом деле красива, просто на редкость, все ее черты лица будто специально сделаны одно к другому, других таких нет и быть не может, нарочно сделали и – хоп! – сомкнули в совершенство, раз и больше никогда. Все идеально. А глаза… Космос!
Да. Значит все точно. Само стелется шелковой дорожкой. Трудно поверить. Вернее, легко, но страшно и весело. Что будет?..
Он покусал нижнюю губу.
- И что дальше? – спросила она с неуловимой подколкой.
- Я не соврал, - сказал он всерьез. – Или соврал совсем малость. Ты не просто красива, ты необычайно красива. Но тем лучше.
Она смотрела на него. Оба молчали. Потом она впервые улыбнулась:
- Я думала, ты спросишь, чего я такая вдруг в таком говне.
Сергей тоже улыбнулся:
- Ты просто меня не знаешь.
Таня лицом сделала: «А теперь узнаю?..», что он понял совершенно безошибочно. И она поняла, что он понял.
- Мне все равно, как ты здесь оказалась. Важно не прошлое, а будущее, так?.. Что это ты?
Второй вопрос прозвучал оттого, что гостья не то нахмурилась, не то озадачилась: чуть повернула голову, чуть брови сдвинула.
- Да как-то… - неясно выговорила она, - не знаю, может, показалось.
- Что показалось?
- Вроде как пахнет так, типа лекарства. Или какой настойки?.. Типа аптеки, в общем.
- Хм?.. – Сергей вдохнул поглубже, подождал, пожал плечами: – Да как будто нет.
- Ну, значит, показалось.
Сергей смотрел на нее, потом сказал:
- Ладно.
И этим как бы подвел промежуточный итог. Тон речи изменился:
- Вот что, Татьяна: предлагаю выпить вина. Крымский мускат. Розовый. Достойнейшая вещь. Идет?
- Конечно.
Сергей кивнул, встал, прошел на кухню. Достал из буфета заранее откупоренную бутылку «Инекрмана», два хрустальных фужера. Поставил все это на стол, задумался. Губы изогнула сложная гримаса – улыбка-не улыбка, не скажешь.
Задумался – не очень то. Все давным-давно передумано, теперь и думать нечего. Смотрел в открытое окно, а мысли текли сами, вроде бы дурацкие, но гладкие: осень как призрак, вот взгляд видит зелень, небо с островками белых облаков над разомлевшим городом. Вроде бы лето летом, а тепло уже не летнее, не горячее, а ласковое-бархатное, уходящее от нас… и так хочется задержать, сказать: «не уходи!» - но нет, уходит, и уйдет, и помутится небо, дунет стылостью… время идет, течет, бежит, и мы с ним, мы ведь сделаны из времени, весь наш состав это нанос времени, оно собирает нас, оно же гонит, рассыпает в никуда…
Ух ты! Сергей встряхнулся. Ишь ты, понесло куда. Все! Пройдено, решено. Смотри в будущее!
И оттуда же, где стоял мускат, вынул маленький, в два наперстка пузырек со светло-изумрудной жидкостью. Зачем-то осмотрел ее на свет, откупорил и вылил снадобье в бутылку.
- Татьяна! - голос вышел хриплый, он прокашлялся. – Ч-черт… Прошу сюда.
Кресло скрипнуло, послышались легкие шаги. Сергей наполнил бокалы.
- Прошу, - повторил он. – Обойдемся без брудершафта, потому как в данной ситуации излишне?..
И скуповато улыбнулся.
Таня взяла бокал.
- А тост будет? – она не улыбнулась.
- Тост? Легко! За наше будущее.
И оба выпили.
Сергей уже когда пил, чувствовал дрожь, легкое встряхивание внутреннего вулкана. Тот проснулся, работал.
Допил, просмаковал послевкусие, поставил бокал. Ну?.. Таня еще допивала, горло равномерно двигалось, глаза полузакрыты. Сергей перевел взгляд в окно.
- Ну? – не глядя на нее, но боковым зрением видя, что она допила, поставила фужер. – Как ощущения?
- Да нормальные, - ответила она.
Сейчас будут ненормальные – едва удержался сказать он.
Мир за окном неуловимо изменился. Что-то в нем изменилось, заструилось, потекло с мест – не сказать что, да и не надо. Сергей с силой вытер ладонью губы, и еще раз, и еще.
- Слушай, - заговорил он быстро, как бы отрывая слова зубами. – У меня к тебе еще одно есть. Я тебе еще денег дам. Идем!
Он потянул ее в комнату. там схватил бумажник, раскрыл, показав пачку крупных ассигнаций.
- Вот! Видишь? Все твое. Но! Одно условие.
- Да?
- Да. Без презерватива. Так?
Она смотрела, не мигая. В глазах тьма. Зрачков не видать. Или их так расширило?.. А если и у меня?..
Она шагнула вперед, крепко обхватила его. Он ощутил, что она без лифчика, упругая, горячая, а сердце бьется с дикой силой.
- Раздень меня, - шепнула она.
Его пальцы нашли застежку-молнию на джинсовой юбке, потянули бегунок. Юбка легко упала. Ладонь скользнула под шелковый лоскуток стрингов к мягко-колючей шерстке. Женщина вздрогнула, раздвинула ноги. Рука мужчины угодила в нежное и влажное.
- Это твое, - услышал он.
И сказал:
- Наше.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Он ощутил, что возвращается – это было похоже на быстрое обрастание массой, то есть тяжестью. Невесомость еще призрачно поматывала тело, но с каждым мигом гравитация упорядочивала его, встраивала в знакомый порядок.
По душе остро чиркнуло. Не вышло?.. Сергей медлил открыть глаза, чувствуя, как сбивается дыхание и просыпается угрюмый сарказм, знакомый и нелюбимый. К черту! Открыл.
Так.
Конечно, он знал, что так будет. Но не верил.
Он лишь сейчас понял, насколько он не верил – немо глядя в пространство без земли и неба, что совсем не значит пустоты. Просто оно другое, что и должно быть.
Оно будто живая плоть, вернее, поле: тоньше, эфирнее, с растворенным в нем серебристым светом, переливчато-искрящееся.
Он обернулся – и увидел ее.
Она смотрела пристально. Он почему-то растерялся.
- Ну? – спросила она. – Сбылось?
- Да, - выронил он, начиная сознавать, что сбылось не то. И она угадала это.
- Что не так? – в тоне послушалась усмешка. – Все по Платону твоему. Единый человек, не мужчина, не женщина. Так? – передразнила она его.
Впервые познакомясь с философией Платона, он смеялся: чушь! Ему, биохимику, вся философия казалась чушью. Но шли годы, он взрослел и постепенно стала доходить мощь мысли грека. Каждая вещь, даже каждое понятие в нашем мире существует потому, что оно отражение, копия некоей вечной сущности, чей отсвет придает вещи форму, делает ее красивой или гениальной, то есть красивой для ума. Если вещь красива, то потому, что человек или природа делают ее, неосознанно подражая прекрасной сущности, реально существующей в высшем мире, на седьмом небе.
Когда до него дошло это, он поразился роскоши идеи, стал примерять ее на все вокруг, и вскоре напоролся на засаду: а где на Земле отражение человека? Мы сознаем понятие «человек», значит, эта сущность, несомненно, есть. Но где ж ее земная тень? Мужчина, женщина? Но это ведь мужчина и женщина, а не человек!
Вопрос загнал его в мучительный тупик, вроде бы не имевший никакого отношения к жизни и работе – но он был ученый, всякая нерешенная проблема ему была нож острый. Он загрузился по больше некуда… и ответ пришел.
Как водится, он был внезапной вспышкой.
В нашем мире, ввиду его малых энергий, сущность «человек» не существует в стабильной форме. Она распадается на две составляющие: женскую и мужскую, инь и ян. И лишь в процессе коитуса, точнее, на самом его пике, в оргазме, на миг возникает синтез: мужчина и женщина образуют подобие полноценного человека. Именно потому секс обладает в наших глазах такой желанной силой: в нем мы пусть мельком, но попадаем в режим «человек совершенный». Так?.. Так!
Ну, а раз так, то биохимику и карты в руки: создать препарат, способный многократно усилить оргазм, чтобы двое в момент слияния их тел перемахнули роковой барьер, превратив мужчину и женщину в единого человека не на секундную фантомную искру, а в самом что ни на есть новом мире. Всего-то навсего: создать средство…
На это ушло больше пяти лет.
И вот оно готово. Как проверить? Да вот как: вызвать проститутку и…
Ему понадобились годы, а она сейчас пересказала путь его жизни за минуту, насмешливо и четко, ни одного лишнего слова.
Пока говорила, пространство менялось, из серебристо-серого превращаясь в неровно-лиловое, а из того – в грозно-багряное. И этот фон еще темнел, становясь кровавым, в нем вспыхивали прострелы молний, и это все темнело и темнело.
Она умолкла на мгновенье. И сказала:
- Красиво, да. А хочешь аналогию? Физическое поле! Оно же должно быть единым, правда? Сколько сломано копий на эту тему! А в вашем мире оно рассыпано на разные поля: гравитационное, электромагнитное, всякие другие. Точно так же, как человек расколот на мужчину-женщину. Все потому же: слаб ваш мир, не держит ни единого поля, ни цельного человека. Так?
Мир погрузился во тьму, лишь где-то в страшной дали рдела алая полоска, выгнутая горизонтально.
Он услышал смех:
- Ты вправду подумал, что к тебе шлюха явилась? Ну, ученые… И не понял, какую бездну ты открыл?..
Он понял, но молчал. Рдеющий обод погас.
Голос сказал:
- Иди ко мне.
Генрих нервничал.
Те две суки дернули от него, когда он тормознул у небольшого магазина – пить захотел. Сказал:
- Я на минуту, за водой. Подождите.
Вышла, конечно, не минута, а порядка трех. Когда вернулся к машине, та была пуста.
Ну, такие штуки в этой среде не редкость. Сбегут средь бела дня в другую фирму, потом могут вернуться – и ничего, берут обратно. Все мясо, превращаемое в деньги до износа. А что потом – не наше дело.
Эти две большой ценности не представляли. Но худо-бедно с ними было можно что-то зашибить. А теперь, пока найдешь кого-то, считай, сутки потерял. С одной Танькой темпы не те… Хозяин, сволочь, может штрафануть, если вожжа ему под хвост… рожа козлиная.
Генрих выругался сквозь зубы, сел за руль, долго, мелкими глотками пил холодную воду, с тоской и злобой думая о том, что ближайшие пара дней дадут прихода меньше, чем обычно. Ну, а так как злые мысли по одной не ходят – тут же подкатило то, что у матери совсем крыша едет, и что делать с полоумной старухой…
Мать, преподаватель музыки (фортепиано) жила в розовых очках чуть не до сорока лет, а когда спохватилась, обнаружив себя старой девой, бросилась настигать упущенное с тем же успехом, с каким до того ожидала принцев, роз… может быть, карнавалов на рассвете, кто ее знает. Залетела от случайного прохвоста, естественно, бесследно смывшегося, родила сына, категорически назвала Генрихом – обожала Гейне; не столько потому, что нравились стихи, сколько потому, что просвещенной девушке положено обожать Гейне… С годами чердак у нее шатался все заметнее, и в том, что, выросши, сынок втайне подался в сутенеры, бесспорная заслуга ее системы воспитания. С дошкольных лет она твердила ему о дворянском происхождении, свято храня дряхлые фото каких-то гимназистов с вытаращенными глазами и девочки в кружевном платьице – при том прожив всю жизнь в хрущевке-двушке на зарплату педагога музыкальной школы, будучи крайне дрянной хозяйкой. Ну и немудрено, что букет из преданий прошлого, нищеты настоящего, безотцовщины, зависти к богатым сверстникам сделал дело: Генрих решил разбогатеть. Любой ценой, любым дерьмом. Сцепив зубы, не глядя ни на что, плевать на всех. И поставил цель: скопить миллион. Рублей.
Это стало идеей фикс, мистическим тотемом – первая проверка судьбы. Удастся – значит, сдал вступительный экзамен в жизнь. Дальше пойдет само.
Идея сожрала его. Отсюда и похабный бизнес, и житье в убитой квартире с полусумасшедшей мамашей, и режим жесточайшей экономии. Он положил себе тратить в день не больше такой-то суммы – и хоть тресни. И не тратил. Одна слабость: не мог устоять перед изысканной одеждой; наследственное, должно быть – дворянка-пианистка при всей разрухе в голове обладала несомненным тонким чувством изящного, это же овевало и сына. Да траты все же были несущественны для растущего счета в банке – он рос, люто радуя эстета. До миллиона было еще не близко, но темпы проливали в душу кипучее розовое масло, которому он до поры-до времени не позволял кипеть.
Мысль о матери сплелась со злобой на двух дезертирш, Генрих сжал зубы, неприятно отвердел лицом. И во все это впуталась третья б… , та самая Татьяна, которую надо забирать… надо… он глянул на табло смартфона – через полтора часа.
Она вообще-то появилась лишь сегодня утром, как-то из ниоткуда. Он пришел на съемную квартиру, где жили девчонки, услышал:
- А у нас новенькая, - увидел, холодно кивнул, не вникая – брюнетка, вроде ничего, сойдет. Мясо, таких уже сотни мимо него прошли. Занялся своими делами.
Увидав второй раз, вгляделся, малость удивился, очень уж показалась утонченной: странно было такую видеть в бардаке, и странно, почему сразу не разглядел?.. Завел разговор, немного даже порисовался, поострил насчет своего имени, она на это реагировала равнодушно-любезно. Тут черт дернул позвонить хозяина, гадского потроха – нудил, мудил, выносил мозг… Пока это длилось, Татьяна вышла в магазин и надолго пропала.
Генрих уже подумал было: все, свинтила с концами, и надо же, сожаление слегка кольнуло сердце. Сроду такого не было, эти девки были для него никто, грязь, он к ним и прикоснуться брезговал. А тут смотри-ка…
Однако, вернулась. Хотел было заговорить с ней уже с интересом, да опять не слава Богу – те две дуры сцепились из-за чепухи, стал с ними разбираться, вышел из себя, обложил матом, теперь уже ни на кого глаза бы не глядели. И когда поступил вызов от этого самого Сергея, рявкнул на всех троих, велел идти в машину, сам ехал злой, не смотрел ни на кого.
А сейчас вот сидел, невидяще глядя вперед, помалу отхлебывал минералку. Чем дальше, тем занятнее все это ему представлялось.
Он хотел с ней побеседовать – и как нарочно что-то все мешало, не давало толком начать разговор. Это как? Почему?..
Вместо ответа воображение почему-то упорно рисовало ему женщину-загадку, занесенную в дешевый выездной бордель. Почему?..
Телефон заверещал так, что Генрих вздрогнул, чуть не уронил бутылку. Кто там еще?.. А, мать.
Маман пребывала в детской уверенности, что сын трудится «в офисе», и страшно боялась, что его там окрутит какая-нибудь «попрыгунья», названивала часто, мысль ее колбасило так, что ни в сказке сказать, ни вырубить топором, но что делать…
Он поморщился, чертыхнулся, скользнул пальцем по стеклу:
- Да!
- Сынок?! – звенящий голос.
- Да, мама, - сказал он как можно мягче.
Последовал бестолковый монолог, в котором трудно было уловить смысл, но Генрих терпеливо слушал, говорил: «да… да…», а потом все же прервал:
- Хорошо, мама, хорошо. Ты извини, у меня обед кончается, надо идти.
Мать ошарашенно умолкла на миг, как человек, накрытый озарением – и затараторила взахлеб:
- Да! Я что хотела сказать-то: ты там поосторожнее с этими вашими потаскушками из офиса! Они на все идут, чтобы парня захватить… Я вот как раз и хотела сказать, вот только передачу смотрела, как сейчас парней привораживают на работе. В чай всякую дрянь добавляют, в кофе, чтобы мужчину к себе привязать… Ведьмы самые настоящие!..
Ее понесло, а Генрих сидел с остекленевшим взором, почти не слыша причитаний. Наконец, судорожным рывком расколдовался, заявил решительно:
- Мама… мама, слушай, извини, вызывают. Начальство требует. Ты мне часа два не звони, буду занят. Все, пока!
- Будь осторожен, сынок! Умоляю, только будь осторожен!..
Он отключился.
Посмотрев на смартфон как на нечто, впервые увиденное в жизни, сунул в нагрудный карман.
Ведьма! Слово сразу сгребло клочья странностей в картину. Маман, конечно, чокнутая, но здесь ее вывихнутая логика сделала точный пас.
Татьяна эта – тайна, магия. Огонь, блуждающий во тьме.
Он криво осклабился. Про огонь – само собой родилось. Есть, значит, дар слова… Он взял бутылочку – вода еще хранила легкую прохладу – и отвернул пробку.
И застыл с полуподнятой рукой.
Так эти две – они же и сбежали, почуяв в ней ведьму!..
Мысль пригвоздила, с полминуты он сидел, свыкаясь с ней. Потом вдруг заспешил, допил воду, глянул на табло. А, черт! Еще час, даже больше.
Он выскочил из машины, крупно зашагал куда ноги несут. В мозгах свистел вихрь внезапного открытия.
Ага, вот, значит, как… Ну ничего! Через час расколю как орех. Час.
Азарт гнал его по каким-то закоулкам, перепутьям дворовых троп. Он не смотрел по сторонам. День неуловимо проседал, предвестья сумерек и осени рождались в глубине кварталов, сплетеньях крон. Где-то из окон звучали голоса. Генрих все это вряд ли видел, слышал, он спешил в никуда, не мог сидеть и ждать, надо было как-то выбегать, вымутить этот чертов час. Он отключил телефон – к черту всех. Сильно дышал во рту пересохло, вновь хотелось пить. Стал считать до тысячи, сбился, плюнул, бросил это.
Время не просто ход событий. Оно то, что идет и не уходит. Но это не понять умом, оно должно родиться, как заря в ночи. Она живет в нас, но за горизонтом, нерожденно – собственно, мы спим, а надо жить.
Генрих забрел в такую глушь, что странно даже – это посреди города?.. Он диковато огляделся. Впрочем, это край школьного двора, заросли всякой бузины да жимолости. Он включил смартфон. Все! Десять минут осталось. И уже без всякой одури заспешил к машине.
Ровно в срок он стал звонить Сергею – и неприятный сюрприз: тот почему-то не отвечал. Звонил трижды, и ни звука в ответ. Ну, здесь грешным делом в салоне авто – не нового, но пристойного «Соляриса» - зазвучали бранные слова, в адрес нерадивого клиента; в раздражении Генрих чуть не упустил нужный поворот, поздно тормознул, и сзади сердито загудели.
Генрих скорей вильнул в квартал, через минуту был на адресе. Код, этаж, квартиру он фиксировал профессионально, жизнь научила. Открыл подъезд, вошел.
Уже пройдя второй этаж, он бегло удивился тишине. Самый рядовой подъезд, жильцов, поди, возле сотни – и как вымерли. Что за фигня?.. Но ломать голову не стал, хмыкнул про себя, пошел дальше.
Пришел. Протянул руку к звонку и увидел: дверь приоткрыта.
Ну как приоткрыта? Скорее не закрыта, совсем чуть-чуть выступает из плоскости косяка.
Взял за ручку, потянул – легко отошла.
Сказал ведь: дверь закрой!.. Глухня.
Он осторожно шагнул в квартиру. Замер. Глухо.
Плохая тишина, от нее побежал холодок по телу, и шаг сам собой стал бесшумным. Один шаг. Два. Три…
Солнце еще не сильно ушло на закат, но от зенита давно отошло. Комната была расчерчена косыми тенями. Тихо было и за окном, застыли ветви лип у самого балкона. И ветер не хотел сюда.
Оба тела лежали на диване. Обнаженные. Мужчина на женщине.
Дивясь не столько своему спокойствию, сколько его отстраненному характеру – невозможно поверить в эту реальность, не избавиться от чувства, что смотришь какое-то дурное кино – Генрих осторожно присел близ брошенной на пол одежды, рассматривая трупы.
Лица мужчины видно не было, он уткнулся им в подушку. А лицо женщины, смотревшее открытыми глазами ввысь, было прекрасно.
Генрих смотрел. Ясно было, что смерть сразила их по ходу секса. Скорее всего, в миг оргазма. Взрыв экстаза – и смерть. Ну и как это могло быть?..
Он огляделся. Дверь в другую комнату была закрыта. Вскочил, толкнул эту дверь.
Ах, вот оно что! Ну, все ясно.
Целая лаборатория. Колбы, реторты, вытяжка. Спиртовки. Все ясно! Делал наркотик. Синтетику. Надо же, гусь какой, не скажешь… А эта-то, вот тебе и человек-загадка! Наркоша. Хотя… Он обернулся.
Лицо покойницы было немыслимо прекрасно. Его вновь пробрала дрожь.
Чувство нереальности не проходило. Поэтому ни страха, ни спешки, ни мысли о том, во что влип, и что делать. Взгляд рассеянно заскользил по комнате…
На столе у дальней стены лежал знакомый бумажник. Из него торчали купюры.
Сердце стукнуло, оглушив, едва не ослепив.
Миг – и он у стола. Выдернул деньги. Были и банковские карты, схватил и их.
Он чуть не зарыдал от счастья.
Вот! Вот все оно к чему вело, все странности этого дня! Вот тебе магия. Вот знаки. Вот она, ведьма, вот он, твой миллион, вот как пришел к тебе! Сколько на этих картах? Как их вскрыть?.. Да плевать! Все потом.
Смерч в голове только подстегивал разум. Ну что? Рано или поздно ее опознают, значит, выйдут на меня. Значит?.. Нет, упускать нельзя, это ж не я, это нить Ариадны… Нет! Здесь еще должна подсказка быть. Где? Здесь она, смотрит на меня. Где?..
Взгляд метался. Лаборатория? Да. Но сперва кухня. Да. Там…
Там на столе стояла бутылка и два пустых бокала. Немытых.
Ишь как. Еще и вино пили. А потом дурью закинулись. А может, наоборот. Может. От такого коктейля, ясно, сначала крыши сорвало, а потом и двойной инфаркт. Да. Что за вино-то?.. Крымский мускат. Крым?..
Крым!
Он захлопнул рот ладонью, чтоб не заорать. Нить! Мать твою, ну работает же! Работает все, вот она, подсказка! В Крым! В Ялту. В Симферополь? Ну, там видно будет.
Трепеща от восторга, он подскочил к столу, налил вина в бокал, хватил залпом – не думая, ликуя, не ощутив вкуса. Осознал, уже выпив.
Зачем?.. А ладно, от ста грамм не будет ничего. Отпечатки? Нет меня в базе. Но лучше стереть.
За десять секунд он протер платком ручку двери, бутылку, пустой бумажник. Фужеры? Вымыть!
Оба вымыл, радуясь, что не пьянеет. Ну, все? Все.
Пошел на выход, сумрачно торжествуя – если уж повело по золотой тропе, значит, вновь никого в подъезде не будет… Так и сбылось: вышел, аккуратно вытер рукоятку, плотно прикрыл дверь. Закрылась, не закрылась, черт знает, но не заметно. И пошел не спеша, как шел бы всякий человек. И вышел, по двору прошел, в машину сел – и ни души навстречу. И телефон ни разу не звякнул. Отключить!
Он поехал легко, свободно, рассуждая. Курс – юг, до первого крупного города. Машину бросить, документы порвать в клочья и в помойку. Взять билет на автобус в Крым, благо, сезон. Сезон!.. И здесь как под заказ.
«Соляра» хозяйская, не жалко. Генрих ощерился, представив, как будет беситься этот упырь. За дело! Пусть хоть сдохнет. Земля чище станет.
Да, автобус. Деньги есть, найду, где жить первое время. Карты?.. Ну, здесь надо аккуратно справки навести насчет толковых хакеров… Придется поделиться, ясное дело… Ну, там решим! Главное – судьба, все пошло в мою пользу. Решим!
Южный берег. Платаны, шум прибоя, звезды, голоса в ночи…
…кого жалко, так это мать. Она ж рехнется, на уши поставит всех… Ладно, ничего. Обживусь там в Крыму, обрасту связями, дам знать. Придумаю там что-то… Может, туда заберу…
Он старательно проговаривал эти слова, сознавая, что лжет неубедительно, но туманя и виляя, а в самом деле остро думая о том, когда следствие сомкнет факты обнаружения трупов и бесследной пропажи некоего Генриха. В худшем случае… Но черт с ним, с худшим случаем, когда фарт с тобой, взял под крыло! Вперед!
Его облила жуть сорванного напрочь вдохновения, оно смыло правду – что мать не вынесет пропажи сына. Потом! Потом все это. Сейчас – гнать, гнать, гнать отсюда.
День стал перетекать в вечер. Генрих ехал очень аккуратно, по всем правилам. Проехал жилые кварталы, потянулись промзоны, бетонные заборы, пригородные магистрали. Он прибавил скорость. «Солярис» понесся, обгоняя грузовики.
Душевный взлет начал сдуваться, опускаясь в какой-то тревожный омут. Генрих стал взбадривать себя, стараться вспомнить что-то смешное из жизни. Не вспоминалось. Вспомнилось, как мать несет всякую чушь, но было не смешно. Он ощутил, как задрожало горло. Ведь не переживет. А?..
Он нажал на газ, помчался уже под сто. Глянул в зеркало салона.
Оттуда недвижимо смотрели черные глаза.
Он резко обернулся. Там была она.
Она была ужасна и прекрасна. Ту, мертвую, и не сравнить с ней.
Но и эта не живая. Нет живых таких. Взгляд ее был смерть.
И она сказала:
- Иди ко мне.
Адский рев воздушного клаксона ударил в уши. Генрих крутанулся обратно – все небо, всю землю пожрала огромная кабина дальнобоя. МАЗ.
Тормозить надо было! – успела мелькнуть мысль.
А может, и не надо. Жизнь не для всех – из тени в тень, и так дни, годы и века. Рассвет, заря, седьмое небо?.. Да куда там, если и к первому-то из подполья ходу нет. Свод вместо неба, расшибешь башку. Разве вот глянешь так – осенью ли, февральской оттепелью, чуя тонкий запах талых, подмороженных и вновь оттаявших снегов… да неважно, все времена, они для того, чтобы изредка смотреть ввысь, не зная зачем. Может, и этого не надо знать, чтоб не было печали. Хотя печаль, конечно, будет, но пройдет. Взглянул, постоял, махнул рукой, пошел… и вот уж нет его, и нет следов.