Гидра

Прикончив сэндвич, батончик клетчатки и оставив два глотка кофе я, как и всякий раз, собирался посмотреть на голых женщин в телефоне. Это благоприятно воздействовало на моё пищеварение, настроение, и, вроде бы, на сосудистый тонус. В эту часть внутреннего парка института редко заходили люди, да и к тому же я специально ходил на обед позже всех.

В тот тёплый осенний день от обеденной рутины меня отвлёк дерзкий стук каблучков по брусчатке. Подошедшую девушку я не знал. Не могу сказать, что знаю поимённо всех работников института, но у меня хорошая память на лица. Девушка была в чёрном пальто, из-под полы которого яркими углями горели красные туфли. Нарочито асимметричная причёска из тёмных волос также имела одну ярко-красную длинную прядь.

Девушка подошла и остановилась ровно напротив меня. Мы встретились взглядами и... Нет, не могу сказать, что это было как в песнях или кино. Я не пропал, не утонул и не «всё сразу понял». Я лишь раздражённо подумал, что если эта особа собирается стоять тут и мешать мне смотреть на голых женщин, то пусть раздевается сама.

Девушка смерила меня немигающим взглядом, а потом поднесла два пальца к уху.

– Да, это он. Можете забирать рукоблуда, – после чего развернулась и пошла в обратную сторону, а я спешно, но с достоинством, решил в этот раз вернуться в корпус напрямки через пролесок.

Так я познакомился с Олей.

История оказалась нелепой, но сложносочинённой. В нашем институте у неё работал брат, и она периодически заходила его проведать. Так как та лаборатория является закрытым и почти что режимным объектом, она часто дожидалась брата, сидя на окне запасной лестницы. По случайности, это окно выходило именно на мой излюбленный угол внутреннего парка, и особенность ландшафтного дизайна позволяла девушке наблюдать за всем без помех.

Стоит ли говорить, что я решил повременить со своей обеденной рутиной и ограничиться одним лишь посещением столовой.

Через неделю, в очередной обеденный перерыв, я получил от неё сообщение: «Ну ты где там? Мне скучно». Нет, ворох мыслей, который появился у меня в тот момент, не содержал пошлостей, а лишь опасение «она знает, где я живу». Я так и не выяснил, откуда она взяла мой номер телефона или как нашла в мессенджере.

Слово за слово, мы стали встречаться. Если Оля была бурей, то я был скорее тихой гаванью, хотя всегда считал себя умеренно остроумным человеком. Это не вопрос девственности или социофобии или конкретно неумения общаться с женщинами. Я пережил вполне бурную юность. Дело было в том, что Оля появилась в странный период моей жизни, когда отношения с противоположным полом виделись мной если и не гвоздём для гроба, то соломинкой для верблюда. С другой стороны, тот странный период не мог не притянуть столь же странную девушку. В некотором смысле это было неизбежно, хоть я и не фаталист.

Оля была сосредоточием всего, что я уважал в людях. И кладезем всего, что ненавидел. Я мог бы перечислить её достоинства и недостатки (однажды я составил такой список в алфавитном порядке), но зачем? Всё равно выйдет тот ещё симулякр. Вот базовые ключи: она работала на фрилансе и вообще перепробовала кучу работ; удобство в одежде было важней красоты; она была любознательна, но не слишком эрудирована; все фильмы Вуди Аллена были описаны ей как: «ну, банально, но забавненько»; она не красила волосы в разные цвета и красная прядка была её единственным экспериментом.

Но более всего – она обладала совершенно неиссякаемой волей к жизни. По иронии.

Хорошо помню тот вечер. Вернулся домой позже обычного и застал Олю тихо посапывающей в постели. По телевизору шла какая-то документалка, и у кровати горел ночник. Именно тогда я почувствовал, что что-то не так. Оля была апологетом спорадичности (и то не всегда), но имела чёткий набор строгих привычек, которым никогда не изменяла. Если она смотрела телевизор, ночник был выключен. Если она читала книгу у ночника, выключен был телевизор. Сейчас были включены они оба, и этот факт поразил меня; и я удивился, насколько сильно был поражён.

Удивление, однако, длилось краткое мгновение. Глупости. Да, это было странно, но не невозможно. Когда я лёг спать, я уже забыл обо всём.

Наутро Оля не проснулась. Вернее, она дышала, но не просыпалась. В сковавшем нутро оцепенении я позвонил в скорую. А потом брату Оли, Глебу.

Если Оля была бурей, то Глеб был скалой. Попроси меня кто-нибудь описать Глеба одним словом, я бы сказал «устойчивость». Глеб казался незыблемым и фундаментальным как сильное взаимодействие в ядре атома. Скала. Ну или маяк, или, скорее, крейсер, который неспешно идёт со своей крейсерской скоростью, со всей своей крейсерской массой, видит цель, не видит преград. Ничто не было преградой для него, ни сложности в получении грантов, ни институтские квоты на персонал, ни загадки природы, ни двери больничной палаты, через которые он прошёл как медведь через орешник. Глеб, всё же, был достаточно грузным.

Он вошёл в палату, и его мощь будто бы заполнила пространство. Ладно, быть может, я преувеличиваю из-за призмы всех последующих лет. Тогда он просто вошёл. Высокий, крупный, с, как это говорится, «мрачной печатью решимости на лице». Короче, он вошёл.

Вошёл, взял медицинскую карту Оли и читал её стоя, полтора часа, не проронив ни звука. Потом так же молча вышел.

Я встречал Глеба и раньше – как и сказал, у меня хорошая память на лица. Но мы ни разу не разговаривали. В конце концов, мы были в слишком разных отделах. Он в своей секретной лаборатории со своими секретными проектами, я в своём любимом болоте.

Удивительно, но даже после того, как я начал встречаться с его сестрой, мы ни разу не общались. Даже не пересекались втроём. Оля, впрочем, говорила, что все эти социальные нормы – для социальных животных. И я был уверен, что она нахваталась этого от брата.

Потом было непростое время. Как и обычно. Как и всегда. Времена либо непростые, либо вы чего-то не понимаете. Химиотерапия помогла, и у Оли наступила ремиссия. Когда выяснилось, что не нужно будет совершать оперативного вмешательства в её черепную коробку, Оля слабо улыбнулась и простонала: «Ура, я не буду выглядеть как Франкенштейн». «Монстр Франкенштейна», – автоматически поправил я. Я часто её поправлял; она не признавалась, но мне кажется, она любила эту мою черту.

«Всё вернулось на круги своя», - хотел бы сказать я, но с тех пор никаких кругов больше не было. Был Глеб, и его стало очень много.

Я не лез в их семейную жизнь и не копался в их прошлом. Сказать честно, я вообще к людям не лез. У меня была моя работа, пожизненный контракт в институте, и после того странного периода моей жизни я вдруг осознал, что в целом-то мне этого достаточно. В этом мы с Глебом были похожи. Хотя, давайте честно, нас таких «женатых на работе» почти весь институт. Другие здесь не задерживаются.

Но даже если я не лез в семейную жизнь Глеба с Олей, эта самая жизнь настойчиво лезла ко мне. Сцен при мне они, конечно, не устраивали, но говорили громко. Я не подслушивал, но невольно слушал. Ладно, может, чуть-чуть прислушивался.

Деталей, впрочем, так и не уловил. Понял только, что Глеб сильно болел в юности, а Оля за ним ухаживала, в ущерб своей учёбе. С тех пор Глеб считает себя обязанным жизнью Оле, а Оля просит, мягко говоря, от неё с этим отстать. Не подумайте, что Оля им хоть сколько-нибудь пренебрегала. Нет, они любили друг друга безумно, и никого ближе у них не было. Но как я и говорил, Оля – буря, а Глеб – скала. При соприкосновении они издают грохот.

Глеб обвинял Олю в том, что она не следит за здоровьем и не обследуется. И в этом я его полностью поддерживал. Оля обвиняла Глеба в гиперопеке, в назойливости и в том, что он занудный душнила. Это несколько оскорбляло мои чувства как такого же занудного душнилы. Но, опять же, другие в нашем институте не задерживаются.

Глеб разработал план мероприятий по восстановлению здравствования княгини Ольги, а Оля вербально описывала маршрут, по которому следует пойти достопочтенному пану Глебу. Пикировки не прекращались, конца и края им было не видно. И всё одно и то же, и каждый раз снова. Она практически спасла ему жизнь когда-то, а самую дорогую и эффективную химию для неё выбил он. Не, ну там действительно было честное один-один, и матчи-реванши проходили на нашей с Олей кухне по вторникам и пятницам, иногда блиц-раунды по выходным.

Вот забавное выражение: «Если бы определение «домоседа» было написано на заборе, я бы никогда не узнал про это слово». Корявенько, конечно, но всё же и так, забавненько. Я никогда не выходил из зоны комфорта, не совершал ошибку. Необъяснимо, но я всегда завидовал хроническим путешественникам, при этом никогда не собирался следовать их примеру. Оля была как раз из этих, из хронических. Но я твёрдо пригвождал её к дивану. Хе-хе, если вы понимаете, о чём я.

Поэтому, когда она предложила поехать куда-нибудь, я, к своему удивлению, стал двигаться столь стремительно, что пришёл в себя уже в такси. Мы ехали в аэропорт, чтобы купить какие-нибудь горящие билеты. Неслыханное для меня дело.

Первым был Таиланд, и там было жарко. Потом были Филиппины, там тоже было жарко. Потом была Куба, там было жарко и накурено. Мы мотались по миру, не думая о времени. Это позволял фриланс Оли и мой пожизненный контракт, согласно которому я имел неограниченное количество бессрочных отпусков. Институт не боялся, что мы разбежимся. Мы всегда возвращались. В некотором смысле мы никогда его и не покидаем.

Так что ограничивали нас только финансы. Но у нас были запасы. Особенно у меня. Зарплата в институте была вполне достойная, а тратить я особо не тратил. Жильё, еду, одежду и медицинскую страховку предоставлял институт. А что остаётся? Книги, предметы личной гигиены, подписки на музыку, кино и голых женщин. От последней, впрочем, я был вынужден отказаться. Именно что был настойчиво вынужден. Меня это сильно огорчило, так как пришлось завести дополнительный скрытый аккаунт, а я безумно ненавижу беспорядок в аккаунтах и переключение между ними. При этом не могу не признать, что с появлением Оли я вообще узнал, что у меня есть деньги.

В Канаде было холодно. В Финляндии было холодно везде, кроме саун. В Японии Фудзияма, в Индии Эверест. В огороде бузина, в Киеве дядька. Я скучал по своему кабинету. У меня были стол и стул. Был небольшой, но очень удобный диван. Были шкафы со множеством книг. Был сейф, в котором лежала шкатулка. Ключ от шкатулки я хранил в потайном отделении стола.

Не подумайте, что я совсем безнадёжен. Я ходил по Лувру с интересом, как все. Я радостно кричал на американских горках, как все. Я был поражён природой Патагонии, как и все. Оля говорила, что это и есть настоящая жизнь. Быть может так, но эта жизнь не моя. Я так и не понимал, почему Оля именно со мной и мне было страшно об этом думать. Единственное в моей жизни, о чём мне было страшно думать.

Мы вылетали из Нидерландов в Италию, когда я попросил Олю посмотреть на билетах какой у нас гейт. Не получив ответа, я повернулся к ней.

– Посмотри. Я не могу прочитать. Я тут что-то... не понимаю... – сказала она и растерянно улыбнулась.

Мы сдали билеты в Италию и полетели домой.

Обратно в медвежьи и заботливые руки Глеба.

На этот раз химия была не столь успешной, а побочки не столь щадящие. Но ремиссия всё же наступила. По какой-то причине я был уверен, что это неизбежно. Не хотел думать об обратном. Однако теперь Оля была полностью во власти Глеба, и ей уже некуда было деться. Я хотел думать, что Оля просто поняла и приняла всю серьёзность ситуации. И что дело не в том, что ей уже не хватало сил сопротивляться.

Началось всё с режима. Такие как мы очень любят режим и стабильность. Постоянство питания, постоянство спорта, постоянство сна, постоянство памяти. Дисциплина. Надёжность. Гарантии. Вы когда-нибудь пытались усмирить бурю? Предугадывание атмосферных явлений не легче задачи трёх тел. Слишком много факторов и неизвестных.

Но Оля поддалась. Сначала режиму, потом и остальному. Под остальным я подразумеваю фарму. Не ту Большую Фарму, а очень маленькую и очень экспериментальную. Это помогло. Оля воспряла, я воспрял, Глеб воспрял. Мы поженились. Вдвоём, конечно. Не с Глебом.

Медовый месяц мы провели на диване, и я всегда буду ей за это благодарен. Она утыкалась носиком мне в плечо и меня охватывал синдром самозванца; будто я украл чьё-то истинное счастье.

Шли годы. Вот так, да. Были годы, и они шли, и было их много. Это было прекрасное время. У меня были большие успехи в работе. С Олей тоже всё было отлично. Иногда по вечерам без спроса заваливался Глеб, Оля ругала его за это, но всегда была рада видеть. Через раз Глеб приносил кусок одного и того же любимого торта Оли, и тогда они играли сценку «А как же диета, Хлебушек? – Ну один-то можно, Оль». Да, она звала его «хлебушком».

Меня она звала «Лужин». Иногда «мой милый Лужин». Сокращённый вариант был для деловых-бытовых переговоров о мусоре и посуде, полный – для случаев, когда она была в ярости. Для ясности – это не моя фамилия. Параллель очевидна, особенно в периоды, когда я уходил в себя столь глубоко, что совсем переставал уделять ей внимание. Пусть я не хотел ничего менять, Оля старалась вывернуть меня наизнанку, обнажить самый нерв. По крайней мере, мне так казалось, на её наречии это звучало больше как «раскрыться» и «выйти из зоны комфорта».

И ей это удалось. Вода камень точит, а уж буря наведёт переполох в любой гавани. До тех пор, пока эту гавань больше не придётся окликать «Эй, Лужин!». Оля считала это своей победой настолько, что напечатала себе пластиковую медаль. Я же лишь удивлялся, кем или чем был раньше.

Поворотный момент случился при очередном посещении Олега. Он вошёл в квартиру, как всегда бесцеремонно, чтобы передать Оле новые препараты. Он долго и нудно описывал способы приёма и дозировки. Снова и снова повторял все свои советы, важность режима и соблюдения всех рекомендаций. Это было так занудно, что я не выдержал, оторвался от книги и вслух (вслух!) сказал:

–Глеб, да ты надоел нудеть уже, чесслово.

Ну, только я сказал не совсем «надоел».

Взгляд повернувшегося ко мне Глеба я тоже помню отчётливо. Это был взгляд гигантского злобного хищника, который увидел добычу. Я бы сравнил с «тираннозавром», но это как-то банально. Впервые мы встретились глазами и, мне кажется, впервые он действительно осознал моё присутствие в его жизни.

– Лужин прыгнул! – завопила Оля. Она принялась танцевать и скакать по квартире.

– Лужин прыгнул! Лужин прыгнул! Моего милого Лужина больше нет!

Без Лужинского кокона было зябко и некомфортно. Жизнь, как оказалось, очень сложна и многообразна. Обычные люди перестали пугать, но некоторые люди стали пугать в десятки раз сильнее. Но самое страшное – работа временами начала надоедать. Оля меня сломала, и это было второе странное время в моей жизни.

Однажды Глеб поймал меня в коридоре. Раньше бы я удивился, что он делает в этом коридоре, в котором ему совершенно нечего делать. Теперь же я понимал людей лучше.

– У меня нет никого дороже – сказал он.

– Я знаю – ответил я.

– Не переживу, если что-то...

– Я понимаю – ответил я.

– Спасибо, что приглядываешь за ней. Но теперь... – он пожевал губами, пытаясь придумать как вложить дополнительный смысл в слово «теперь». Я же подумал, понимает ли он значение слова «женаты».

– Теперь это и твоя ноша, - закончил он.

– Всё будет хорошо, – сказал я.

Я лгал.

Нет, конечно, я не знал наперёд, как оно будет. Но в том и ложь – я не знал и не мог знать будущего.

Наступило смутное время. Меня это уже не удивляло. Сложные времена, тяжёлые, смутные. Времена перемен и иже с ними. Моя работа внезапно зашла в тупик, и я был откровенно к этому не готов. Для многолетнего труда отрицательный результат – тоже результат, но словами не передать, как это было больно.

Оля пыталась организовать небольшой онлайн-магазин, и даже начала выходить в ноль, когда грянул очередной мировой кризис. Грохот от падения всего чего только можно был столь силён, что даже задел краем и пошатнул наш институт, который я всегда считал извечным и, возможно, единым во всех параллельных мирах. Полетели головы и люди целиком. Разваливались лаборатории, вскрывалась коррупция. Условия работы ухудшились – конечно, именно тогда, когда я начал брать от жизни всё.

Свято место пусто не бывает, как говорится, и словно гидра институт отрастил на месте отпавших голов новые. Одной новой головой стал Глеб. Нет, для института он был не новым, но теперь он пробил тот барьер, который не каждый простой смертный работник может пробить. Из-за возросшего количества обязанностей он стал видеться с Олей реже, и явно тосковал. Но работа есть работа, мне ли не знать. По крайней мере он звонил ей каждый вечер, спросить, пьёт ли она таблетки, и пожелать хорошего сна.

Не знаю в этом ли дело, но мы с Олей стали часто пропадать по вечерам. То в театре, то на концерте. Я не спрашивал, повод ли это для неё ставить телефон на беззвучный. Однажды вечером, когда мы возвращались с очередной постановки, нас сбил автомобиль. За рулём оказался неадекват под веществами. И хотя впоследствии, на суде, я просил для него максимальный срок, где-то в глубине души я даже его понимал. Не всякий мог выносить на трезвую голову то, что творилось в стране и в мире.

От столкновения с неуправляемой тонной железа я оставил на память железную пластину в голове. Оля лишилась руки. Это звучит так просто, так обыденно. Лишь бит информации, «она лишилась руки». И давайте честно, когда я увидел её на земле, лежащую в странной позе, с частью тела, валяющейся поодаль – я не упал в обморок, не стал кричать «нет», визжать, рыдать и падать ниц, хватаясь за голову. Но я впал в ступор и мне было страшно. Только лишь очень, очень, очень, очень страшно. Не знаю, каково было Глебу. Я отчасти рад, что находился под эффектом наркоза, когда он приехал в больницу.

Как будто этого мало – была ещё одна проблема. Мы с Глебом, как сотрудники института, могли получать медицинскую помощь напрямую, во всей её научной мощи. Оля такой возможности не имела. При всех достижениях науки её вершины были доступны единицам. И тогда я понял, почему Глеб выбрал карьеру вместо частого общения с сестрой. Он обратился к людям, напряг связи, влез в пару долгов и попросил об одолжениях. Кибернетический протез Оли двигался как настоящий, со всей мелкой моторикой. Оля уверяла, что он, срощенный с нервами, и ощущался как настоящая рука, но я видел, как грустно она улыбалась при этих словах.

Конечно, это было далеко за границами того, что покрывала страховка. Но в любом случае, страховка распространялась только на сотрудников и их детей. Но не на супругов.

Мы с Олей не хотели детей. И тому было множество причин, я даже не буду утруждаться их перечислять.

Всё проходит, прошёл и кризис. Моя работа обрела новое русло, магазин Оли вырос в небольшую сеть. На это ушли годы, но что такое годы? Всего лишь день за днём, день за днём, день за днём. Каждый день новые заботы и каждый вечер блаженный отдых.

А потом ты оглядываешься назад – и, божечки, сколько это уже? Пять десятков лет? Шесть? Если кто-нибудь спрашивал меня о возрасте, я всегда говорил, что мне тридцать. Потом приходилось с натянутой улыбкой отвечать: «Тридцать пять».

А потом и: «Сорок».

Как ни сильна медицина – годы есть годы. От времени не убежишь. В дискурсе начинают появляться слова «теломеры», «геропротекторы» и всякие другие слова с приставкой «геронто-».

Но это не повод в чём-то себе отказывать. Есть работа, есть родная душа. Есть путешествия и новые впечатления. Новые люди и новые сложности.

И всё же ты чувствуешь, как кольцо начинает сжиматься. Новые люди кажутся ремейками прежних. Новые впечатления не впечатляют. На работе начинает теснить молодое поколение. Молодое поколение! Мама дорогая.

В какой-то момент мне начинало казаться, что жизнь себя исчерпывает. Но потом, слава богу, выходил новый сериал.

Оля решила открыть новый бизнес. Я подумывал взять очередной бессрочный отпуск, чтобы сидеть на диване и смотреть в стену. И только Глеб двигался вперёд как локомотив. С поездом я, вроде, его ещё не сравнивал. Но даже он достиг своего потолка. Дальше уже сидели люди, в присутствии которых было нежелательно громко дышать. И тем не менее, он был очень высоко. И всё меньше у него было времени общаться с Олей.

Благодаря своему режиму Глеб держался молодцом, хотя он, как Оля, тоже наследовал предрасположенность к куче болезней. Оля сравнивала его с Кантом. Говорила: «Он подчинил свою жизнь строгому графику. Прямо как Кант. А ещё он бывает тот ещё... кант». Мы с Олей так не могли. Мои привычки истёрлись и отпали как тот кокон. А Глеб уже не мог всё время висеть у нас над душой.

Хотя подарки от него мы принимали охотно. Спасибо за металлическое бедро! И за колено! Две новых почки для меня и одну новую печень для моей спутницы. Вообще-то печень Оли давно была под замену, после всех химиотерапий. Удивительно, что почки почти не повредились. Ну и ещё Оля начала выпивать, но я не хочу об этом говорить.

Операции на глазах и очистка лёгких. Однажды я понял, что начинаю глохнуть. Страховка, конечно же, не покрывала это полностью. Но звонок Глебу – и вуаля, слуховой имплант. Никогда ещё «Tool» не звучали так прекрасно на древнем виниле.

Но всему есть предел. К Оле вернулся рак, и он вернулся не один. Пожалуй, это было больше, чем может выдержать человек. Оля говорила, что она уже слишком устала. Телом, отчасти, мы были даже молоды, но все эти годы, вся эта дряхлость – всё это было закопано где-то глубоко внутри.

Оля не хотела снова проходить химию. Не хотела больше боли страданий. Были экспериментальные методы, но: «Вы же понимаете, в этом возрасте...». Глеб не сдавался, он оббивал пороги вверху, а я, по мере сил, внизу. Лучевая терапия не подходит, фотосенсибилизация тоже. Нано-штуки? Нет, даже в качестве исключительного эксперимента. Глеб имел связи, но даже он не мог подмазать биологию человеческого тела.

Так что – только химия. «Но эта хорошая, она поможет». Оля была готова отказаться, Глеб – нет. Он попросил поговорить с ней наедине, и Оля согласилась. Не знаю, что он ей сказал. Плакал, наверно.

Мы снова прошли через это. В третий раз как в первый. Я старался не винить Глеба ни в чём, его можно было понять; но это было сложно. Он был мавром, который делал своё дело и уходил. А я оставался. Оставался все ночи напролёт, со стонами и мольбами. С проклятиями и изливающимися из всех щелей жидкостями. С запахами и волосами, которые сыпались как листья по осени. Долгие ночи, в которых была тьма и скрежет зубовный. Я надеялся, что Глеб его тоже слышит.

Оля заглянула за грань и вернулась. Но что-то осталось по ту сторону. Что-то, о чём многие десятилетия назад пел Джош Хомме в «I Appear Missing». Оля двигалась по-другому. Говорила по-другому. Смотрела по-другому. Но это всё же это была она, и я был снова счастлив.

Но как-то по-другому.

Она утыкалась мне носиком в плечо, и я будто чувствовал её боль. Она улыбалась, и что-то внутри меня обрывалось. Она шутила, но мне хотелось плакать. Мы старались вернуться к тому, что было раньше. Мы правда старались.

Я видел, как Оля смотрела на меня. Мне повезло с генетикой и вообще со здоровьем. Болезни неохотно липли ко мне, и быстро слетали. С учётом медицинского обслуживания института я мог жить ещё очень...

В один из дней в этих десятках прожитых лет, в которых уже можно запутаться, я услышал шум в ванной. Оля лежала на полу и из-под её головы текла тонка струйка крови. Пол был мокрым.

Не ходите по мокрому полу.

– Она в глубокой коме – сказал я Глебу. – Там такая гематома, что...

– Нет – ответил он.

Серьёзно, это всё что он сказал. Меня поразило, как просто он отрицал реальность. Казалось, этим «нет» он был готов отрицать собственное существование и схлопнуться в сингулярность, если бы это могло чему-то помочь.

Я давно не видел его лично, и с тех пор он сильно изменился. Кибернетические руки и ноги. У кожи неестественный оттенок, у глаз неживой блеск. Не моргнув глазом, он отказывался от пришедших в негодность частей и заменял их. Он явно не собирался останавливаться в своём крейсерском движении. Как там? «Кровь электрическая»?

Даже аугментированные плечи атланта могут выдержать только один небесный свод.

Я не знал, что Глеб что-то задумал. Но потом я узнал, и пришла уже моя пора врываться в кабинеты.

– Где она?! – крикнул я, толкая двери, на которых была табличка с внушающей трепет должностью Глеба. Знал бы он, чего мне стоило к нему пройти. – Говори сейчас же, где она?!

Я пошатнулся. Давно я не был в такой ярости. Никогда не был.

– Успокойся, – Глеб медленно поднялся с кресла.

– Где она? – повторил я, и Глеб проводил меня.

У криокамеры было толстое стекло, я почти не мог разглядеть черты того существа, что лежало там. Даже с дважды оперированными глазами.

– Я найду способ, – сказал Глеб и вновь хотел свалить. Но в этот раз я не собирался его отпускать. Я поселился в криозоне, в его кабинете, я сел ему на макушку и свесил ножки.

– Зачем ты это делаешь? – спрашивал я. – Нам же сказали, что шансов уже нет.

– Найду способ, – отвечал он.

Я поверил ему. Решил подождать. Но вскоре я понял, что это было невыносимо. Надежда, которая обычно ощущается лучиком, была сейчас конским волосом в разрезанной пятке. Хотелось уже отпустить. Прости, Оля, но я жаждал тебя отпустить.

Я пришёл к Глебу и попросил его прекратить. Я объяснял и молил. Но Глеб был неумолим.

Потом я уже кричал, неистовствовал, кидался вещами и один раз даже отхлестал его по щекам. Глеб лишь моргнул. Я просил вернуть её или уже дать ей покой. Глеб отвечал, что она ещё никуда не ушла.

Он не считал, что случилось что-то непоправимое. Для него это было лишь ещё одно препятствие. Всего лишь самое трудное. Каждый день он работал от и до, и каждый вечер он приходил к криокамере, гладил стекло и тихо шептал «Оленька... Оленька...».

– Она тебя не слышит! – кричал я. – Что б ты при жизни с ней столько общался.

Казалось, что и я застыл в криокамере. Сидел, ждал и наблюдал. Чем ещё заняться на почётной пенсии? Роботы-хирурги становились всё лучше и самостоятельней. Органы можно было выращивать чуть ли не на кухне. Кибернетические протезы из способа улучшения качества жизни вошли в повседневную моду.

Вот уже нанороботы проведут любую процедуру изнутри. Пришло время и генной инженерии. Рак уже не так страшен, как и многие врождённые болезни. Всё это прекрасно, но это так и не может излечить человека в криокамере, который ударился головой. Слишком много факторов. Если бы она ударилась сейчас – этому можно было бы лишь посмеяться. Но разморозка, гематома, старые импланты, химиотерапия, всё ещё блуждающий где-то рак – шанс после разморозки был один, и никто не давал гарантий. Глеб же не собирался даже думать о чём-то, вероятность чего была меньше твёрдой единицы.

Иногда я выходил на улицу. Проходил курсы полной нано-терапии. Не знал, правда, зачем. Наверно, больше по привычке. Снаружи мне нравилось всё меньше, чем в криозоне. Слишком долгая продолжительность жизни у одних, и слишком низкое качество жизни у других. Перенаселение, голод. Классовая пропасть всё шире, чьи-то карманы всё глубже.

Со временем я перестал выходить. Зачем? У меня всё ещё был мой кабинет, в который я изредка заглядывал, чтобы проверить, не заменил ли меня робот уже и на пенсии. У меня была криозона, где стоял льдогенератор, которым нельзя было воспользоваться.

Однажды я спустился туда с набором для приготовления «маргариты». Оля бы посмеялась. С возрастом приходит странное чудачество.

– Как дела, спящая красавица? Не замёрзла?

Я сидел в криозоне, и думал о шкатулке в сейфе.

– Если ты хочешь, чтобы я отключил к чертям всю эту Машину Голдберга – не моргай... Хорошо!

У криокамеры много ступеней защиты. Не спрашивайте, откуда мне это известно.

– Я знаю, что ты тоже разговариваешь с ней, - однажды сказал Глеб.

– У тебя нахватался.

Я был в трансе. Или в чистилище. Или в бардо. В бардо бывал, Линкольна не видал. Я не хотел больше мучений. Но если не так, то оставалось только смириться. Так странно было смириться не со смертью, а с чем-то... обратным.

– Хорошо, я помогу.

В ответ Глеб рассмеялся. Я никогда не видел, чтобы он улыбался, но в этот раз он по-настоящему хохотал.

– Ты? Ты хоть знаешь, какие умы над этим работают? Напомни, в каком корпусе сидишь?

Поймал меня. Но у меня есть время. Ничего кроме времени.

Сериалы в последние годы просто отстой.

– Ты не думал о том, что это лишь биологическая реакция? У тебя нет свободы воли. Ты лишь мешанина из всех тысячелетий эволюции, естественного отбора, полового отбора, генетики, пренатальных и социальных условий развития! А теперь две трети тебя ещё и чёрт знает что такое.

– Смотрю, ты добрался до Сапольски, – отвечал Глеб.

– Это не ты сам, это твой эгоистичный ген!

– Теперь ты просто бросаешься словами.

Ладно, я не сильно помогал. Но я пытался зайти со своей стороны. По правде сказать, с ней был ещё больший мрак.

Однажды я вошёл к нему в кабинет, когда он сидел за столом. Так, это не звучит как что-то значительное, но важным была странная решимость в его глазах. Не та, что обычно. Что-то во мне взвилось и лопнуло, однако на мой вопросительный взгляд Глеб лишь помотал головой.

– Кое-что есть, но... – он так и не закончил предложение.

Когда я встретил его в следующий раз он изменился ещё сильнее. С головы исчезли искусственные волосы – импланты, что были на ней, были явно другого уровня.

– Смотрю, ты одет по моде.

– Таковы требования, – ответил Глеб.

– Чьи?

– Тех, кому я продал тело.

Для всего нужны ресурсы. К несчастью, ресурсов на планете остаётся всё меньше, а цены на них всё больше. Глеб исчерпал свои возможности, и ему осталось только одно – получить инвестиции. Он отдал в залог самого себя со всеми потрохами, в буквальном и переносном смысле. Всё же он был гением, да и во многих других отношениях уникальным и желанным образцом.

Получив ресурсы, Глеб возобновил работу с новой силой. Я же мельтешил неподалёку. Написал на криокамере фломастером «Пандора сыграла в ящик». Глеб попросил стереть. Допустим, не самая удачная моя шутка.

– Однажды я вышел на улицу и не узнал город. Какой сейчас год? Сколько мне лет? Что вообще тут происходит?

– Хочешь, – Глеб неожиданно резко повернулся ко мне– я избавлю тебя?

–Эй... эй...

– От обещания нести эту ношу, – уточнил он.

– А я и не обещал.

Однажды я пошёл в бар и вышел из него не один. Ничему я, конечно, не разучился, но, мать моя, у нынешнего поколения такие странные вкусы.

– Корабль Тесея, – я ткнул Глеба пальцем в бок.

– Угу, – отозвался он.

Одним субботним утром я проснулся и пять минут смеялся от абсурдности существования.

– Почему я всё ещё жив?

– Тебе везёт, – ответил Глеб.

Одним пятничным вечером я смог добиться неслыханного и напоить Глеба.

– Вот закончим мы колонизацию Марса, – говорил я. – А дальше что?

– А дальше – дальше.

– Хорошо. Вот колонизируем мы Солнечную систему... Нет, Млечный Путь! А дальше что?

– Андромеда, – ответил Глеб.

– А дальше?

– Дальше, – пробурчал Глеб.

– А я тебе скажу. А дальше – тепловая смерть вселенной. Ну вот и что? Ну вот и зачем всё это было?

– Я не знаю, – сказал Глеб. – Это ненаучный вопрос.

Двадцать третьего декабря в три часа пополудни Глеб пригласил меня в свой кабинет. Ему повезло, что я был трезв. Глеб попросил вставить небольшой ресивер в порт за ухом.

– Ничего страшного, просто связь с квантовым суперкомпьютером, – сказал он.

Я вставил ресивер, подключилась система дополненной реальности и спустя несколько секунд...

– Эй, Лужин!

Она стояла передо мной как будто во плоти. Я знал каждую её чёрточку, каждую пору, каждый волосок – и они были там. Оля улыбалась. Как давно я не называл её по имени.

– Не сдерживайся, – сказал Глеб, – я тоже в первый раз...

Я зарыдал. Вырвал ресивер и кинул прочь от себя. В тот вечер я хотел напиться, но не смог. Да это бы и не помогло.

– Я знал, что ты вернёшься, – сказал Глеб на следующий день, протягивая ресивер.

Оля улыбалась.

– Как давно я Лужин?

– Так и знала, что ты взбесишься– хихикнула она.

– Как давно я Лужин?

– Ты больше не Лужин– серьёзно сказала она. – Я помню.

– Кто ты?

– Я Оля.

– Кто ты?

– Дурак?

– Ты осознаёшь своё существование? – спросил я.

– Эти системы ещё не настроены, – перебил Глеб. – Она не ответит.

– Что ты сказала мне в тот раз, перед третьей химией?

– Я сказала... Я сказала... – Оля выглядела озадаченной.

– Ну, понятно, – вернул ресивер Глебу.

– Гематома обширная, – развёл руками Глеб. – Но по кусочку, по аксончику.

– И что потом?

– Через пару десятков лет мы сможем загружать сознания в искусственные тела.

– Я тебя ненавижу.

– Это не имеет значения, – даже голос Глеба звучал как-то механически.

Я вышел и спустился в криозону. Сидел и думал. Но все мысли, что мелькали в голове, уже были в ней, тысячи и тысячи раз. Я вернулся в кабинет.

– Сколько ещё? – спросил я. – Сколько ещё ты собираешься продолжать?

– Я не понимаю вопроса, – ответил Глеб.

– Послушай, оловянный солдатик, даже ты не вечен.

– Пока нет, – отозвался Глеб.

Тогда я понял окончательно. Его отношение к собственному здоровью и телу. Его строгий график жизни и карьерные стремления. Когда-то он хотел жить достаточно долго. Он никогда не хотел быть вечным для себя самого.

И он никогда не остановится. Я встал и направился прочь из кабинета.

– Я отзываю твой доступ в криозону, – остановил меня голосом Глеб. – Ты не смог бы нарушить работу системы. Но я избавлю тебя от соблазна пытаться.

– Знаешь, – сказал я. – Я тоже искал ответ на вопрос бессмертия. Искал как мог.

Глеб вопросительно посмотрел на меня.

– И вот что я понял. Человек никогда не достигнет истинного бессмертия, пока не ответит на вопрос, что есть существование.

– Ты всё равно вернёшься. Захочешь увидеть.

– Она мертва, – сказал я.

В своём кабинете я уселся за стол, достал виски и стакан. Недалеко от меня стоит сейф, в котором лежит шкатулка. Ключ от шкатулки спрятан в потайном отделении стола. Как ты думаешь, Оля, мы встретимся там?

– Тьфу. Какая глупость.

Я налил себе виски и выпил.

В моём кабинете стоит сейф, в котором лежит шкатулка. Ключ от шкатулки спрятан в потайном отделении стола. Мне кажется, я очень и очень устал.