Колыбельная всегда для двоих
Да, это я убил отца. Сперва разбил череп дежурному у лифта, затем нанёс тяжкие телесные повреждения двум телохранителям, прошёл в палату и затеял потасовку, в результате которой сломал руку жертвы, чем спровоцировал у неё сердечный приступ. Суд в совокупности назначил мне пятнадцать лет заключения, весь срок которого я провёл в состоянии сна, так как в те годы ещё не знали, что делать со спящими по нескольку десятилетий подсудимыми.
Вы же об этом хотели поговорить? Не о том, почему я его убил, а о том, как моя болезнь изменила общество. Но вы боготворите не того человека. Клянусь всеми незаконнорождёнными синапсами своего мозга, в восемнадцать лет я ничем не выделялся из серой массы таких же лоботрясов. Кроме, разве что, денег.
Мой папа был из тех странных людей, что мечтали жить в 90-е, когда всё было дозволено и всё можно было изменить. Он часто жаловался, дескать, его молодость пришлась на нулевые, в которые как бы ты ни рыл носом землю, «всё равно роешь себе могилу». Как-то раз после очередной бессонной ночи за сочинением сценариев он сказал мне: «если ничего не добьюсь до сорока пяти, то вскроюсь». Помню, как теребил тогда школьный рюкзачок и почему-то извинялся.
И вот в какой-то момент нашу семью завалило деньгами. Тем специфическим типом денег, которые пахнут потом, кровью и «ты палец о палец не ударил, пока я пахал в твои годы». Помпю, как он дышал на меня пятничным перегаром и уговаривал найти работу. В тот день я зашёл в его офис за очередной подачкой:
Я: «Прости, бать... в общем, баблишки на карте того».
О: «Баблишки того? Репетиторы, коррекция дислексии, а у него того!».
То был последний раз, когда мы, по сути, говорили друг с другом как отец с сыном. Одной из побочек моего нынешнего состояния является гипертемизия. Это синдром, при котором очень хорошо всё запоминаешь. В тот момент я ещё не страдал гипертемизией, но очень хорошо запомнил одну деталь: фоторамка на рабочем столе отца была развёрнута к креслу собеседника (словно папа её кому-то показывал), а внутри фоторамки находился мой детский рисунок.
Я: «Короче, пап, я понимаю, что такому, как ты, бывает стыдно за, ну... сына-остолопа...»
О: «Жопа слиплась от сиропа. Шуруй уже отсюда... наркоман».
Отец неловко потрепал меня по щеке и сунул в нагрудный карман откупную сотку баксов. Прошло полтора столетия, а моя щека до сих пор горит от того прикосновения. И нет, я не «наркоман». Что бы ни писали потом биографы, наша семья не имеет никакого отношения к наркотикам. Впрочем, признаю, спустя пару часов я действительно потратил всю подаренную сотню на пакетик травки и собирался убить ещё один вечер под накуркой. Но неожиданно получил удар судьбы.
Полагаю, заражение началось именно с этого удара: она бежала к лифту, но споткнулась и упала прямо на меня, в результате чего я получил сотрясение мозга. Вы знаете эти сцены в фильмах, когда герой ныряет лицом в женскую грудь? Так вот тут её грудь в буквальном смысле припечатала мой затылок к стенке лифта.
Она: «Стой! Придержи, пожалуйста, лифт!»
Тоже она: «Ой! Божечки, я такая растяпа. Прости-прости!»
Высокая, необъятная дева зажала меня в кабине своим телом. Она начала оправдываться, неловко заелозила молочными железами, присела на корточки, стала мять русым затылком мой пах в попытке собрать какие-то вывалившиеся из пакетов пирожки. И всё это могло бы выглядеть интимно, если бы не чудовищная головная боль.
Я: «Ты тупая... короче, тварь ты, Полка. Какого, это... ты спешила в лифт?»
П: «Но ведь мы же живём на одном этаже».
Полка смотрела на меня сверху вниз и улыбалась. Рядом с ней я казался каким-то карликом. Дородная баба смеётся над тщедушным дислектиком? Вот уж ещё один гвоздь в гроб сегодняшних унижений. Как будто их было мало.
Я: «Ты это, ну... начрочно. Да? Отвали в общем!»
В тот вечер мне хотелось лишь поскорее покурить и залипнуть в сладкой самоуверенности, что завтра я по какой-то причине всё-таки найду силы прийти к отцу и сказать «прости, пап, я больше таким не буду». А он ответит коротким «и ты меня», после чего мы обсудим, как давно у него на столе стоит та фоторамка.
А не почему его сын такое ничтожество.
10.
Я лёг в кровать с адской головной болью и очнулся спустя сто шестьдесят восемь часов сна.
Вы когда-нибудь спали целую неделю? Звучит, как мечта студента, но есть нюансы. К примеру, за семь дней мои веки и слизистая пересохли, а капилляры почему-то полопались, из-за чего во рту скопилась кровавая крошка. Несколько следующих дней было очень больно пить и есть. Ногти отросли на два миллиметра, а засохший кал скрепил простыню с бедром, так как перистальтика «дала сбой». Сейчас до такого безобразия, конечно, не доходит, но в годы моей молодости дециклические сны выглядели весьма нелицеприятно. Впрочем, все последствия странного «сна» я поначалу списал на бэд-трип. Кроме одного момента:
Я: «Доктор, я не сплю уже третьи сутки».
После недельного сна мозг перестал уставать, словно кто-то прописал чит-код на выносливость. Я сидел за компьютером, читал, бездельничал, но абсолютно не хотел спать. И, разумеется, это пугало. Наша семья имела собственного лечащего врача, у которого мама раз в два года безуспешно лечилась от алкоголизма. Меня приняли на обследование:
В: «Вы даже здоровее, чем раньше. Имелся ли какой-то стресс, предшествовавший бессоннице?»
Я: «Просто выпишите побольше снотворных».
Доктор назвал пару препаратов.
Я: «Нет. Эти я уже пробовал. Есть что-то по рецепту?»
В: «Ваш отец предупреждал, что вы, как человек с зависимостью...»
Я: «Понятно».
В тот первый осмотр доктор не заметил моё заболевание. Возможно, я бы так и не успел воспользоваться новым положением в первый цикл бодрствования, но из квартиры пропала простыня. Буквально за час до ухода к врачу скомканный продукт бессознательной дефекации ещё лениво вонял в углу моей спальни. А потом простыня пропала.
9.
«Он у вас особенный».
Именно так в детстве сказала учительница рисования, когда показывала папе тот рисунок из офиса. Помню, как отец переводил взгляд, то на меня, то на рисунок и удивлялся. Представляете, как бы он удивился, увидев простыню с калом?
Я: «Открывай! Куда ты её дела?»
Мои кулаки избивали дверь Полки. Отец платил ей за уборку моей квартиры (как мне тогда казалось, в целях шпионажа), поэтому «похититель» был очевиден. За дверью послышались ленивые шаги. Наконец, она отперла: грудь круглится под мешковатой майкой, в руке зажата куриная грудка, а лицо почему-то заливается краской.
П: «Это... правда ты?»
Я: «А ну дай пройти! Где ты прячешь простыню!?»
Я ринулся в квартиру, и на секунду наши несоразмерные тела сблизились, словно Луна с Землей (до сих пор помню, как от «Земли» пахло жаренной курицей и хлоркой), после чего нога споткнулась о моющее ведро. Я упал в лужу. Полка невольно засмеялась. Она в принципе любила смеяться.
П: «А помнишь, как мы в детстве убирались в шалаше?»
Я: «Помню, что ты любишь посмеяться — если бы ты была коровой, тебя можно было бы доить серотонином; вот чего ты вечно надо мной смеёшься, ты же просто очередной переросток, которому папа платит из жалости, потому что когда-то трахал в этой квартире твою маму, и будет платить даже при нулевом профиците твоего неуместного клининг-менеджмента, так что можете занюхнуть вместе мою простыню и...»
Я не договорил. Впервые в жизни мой рот выдал без запинки что-то настолько длинное. Разве дислексики способны так разговаривать? Как мне подобное удалось? Я ошарашенно побрел назад в квартиру.
И так и не захотел заметить дрожащие губы Полки.
8.
Мой рот теперь не только быстро говорил — он ещё и постоянно требовал еды. Подкожный жир таял на глазах, в первую же неделю бессонницы я потратил на продукты все деньги и до жути боялся идти к отцу за новой подачкой.
Угадайте, как поступит человек, у которого закончились деньги, зато появилась супер-речь? Разумеется, попытается на этом заработать.
Я: «Вы правда нанимаете райтеров без портфолио?»
Тоже я: «А дадите уединится с ноутбуком на пару минут?»
В итоге я сумел написать тестовую статью всего за три минуты, и был нанят копирайтером на частичную удалёнку. Как вы понимаете, навыки письменной речи изменились пропорционально. И хотя пальцы по какой-то причине не контролировали силу нажатия на клавиши, из-за чего сломали работодателю клавиатуру, а зарплата для подобных навыков оставляла желать лучшего — я был счастлив. Пока не пришла Полка.
В какой-то момент она материализовалась прямо посреди комнаты: улыбается своей типичной улыбкой, теребит в руках постиранную простыню и пялится на то, как я печатаю. В тот день её пухлые ляжки едва прикрывал какой-то нелепый сарафанчик. Помню, ещё подумал: из зачем было наряжаться в сарафан ради возвращения обосраной простыни?
П: «Прости, ты занят?»
Я: «Какого!?... Как ты открыла дверь?»
П: «У меня же дубликат. Ты опять неделю не выходил. Ты чем-то болен?»
Я: «В смысле не выходил?»
Я опустил глаза: клавиатура была сломана, а ногти коровоточили. Только сейчас до меня дошло, что суставы перестали сгибаться от перегрузки, и я печатаю, не сгибая пальцы. Оказалось, что теперь во время работы мозг выпадает из реальности на целые сутки. Тут-то и начали вырисовываться масштабы происходящего.
7.
Говорят, что подростки мастурбируют буквально на всё подряд. Так вот, забавный факт: на Полку у меня никогда не получалось. В детстве, когда я думал о её раздвинутых бёдрах, то не мог представить, как бы это у нас получилось... ну, когда я начну. Ведь она выглядела такой большой и мягкой, а я — таким маленьким и костлявым. Спать с ней было всё равно что засовывать палец в спрятавшийся между складок жира пупок.
Я: «Немедленно отдай дубликат!»
П: «Но ведь он для уборки...»
Я: «Живо!»
Полка заметила верно: я был болен. Моя школьная учительница рисования говорила, что раз в двадцать минут следует отходить от мольберта с рисунком, так как это время соответствуют периоду перебрасывания информации из кратковременной памяти в долговременную. Так мы учимся. Но представьте, что кто-то сделал кратковременную память бесконечной, и без стоп-механизма память начала нагружаться до изнеможения. Такое вот убийственное «обучение» с ломанием клавиш.
Я начал замечать и другие симптомы: как редко моргаю, забываю сглатывать слюну, как тяжело желудку переваривать пищу. Происходило нечто невообразимое. Всего за месяц мне удалось заменить целый отдел копирайтеров, но при этом я терял элементарные навыки моторики. Стоило один день не почистить зубы, и рука забывала, как держать зубную щётку. Обратной стороной гиперобучаемости стала утрата любых неиспользуемых умений.
1. А ещё я не спал уже четвёртую неделю;
2. ел от пяти тысяч калорий в сутки;
3. научился за день перемножать числа до шестого знака (и так же быстро этому разучился);
4. сумел жонглировать шестью предметами спустя час тренировки (данный навык вскоре также пропал при отсутствии практики);
5. и когда долго на кого-то смотрел, то мимические мышцы автоматически копировали лицевое поведение оппонента (чертовски неудобный навык).
Вы знали, что обычный человек тратит двадцать процентов энергии на мозг? Некоторые млекопитающие расходуют столько же энергии на усвоение пищи. Чем больше ресурсов мы тратили на мыслительный орган в процессе эволюции, тем сильнее «упрощался» желудок. И раз конкретно мой мозг теперь нагружался сверхурочно, то желудок с мышцами соответствующим образом деградировали в приступе скороспелой эволюции.
Проще говоря, я стал умнее за счёт того, что тело накрыла тотальная атрофия. Но я лишь спокойно стоял перед зеркалом в одних трусах и рассматривал складчатую, как у шарпея, кожу. Ногти слоились (теперь их приходилось стачивать пилочкой), в душе копились пучки выпавших волос. Я же грезил о невозможном: что вот-вот приду к отцу и гордо скажу «а видел ли ты, папа, сколько теперь зарабатывает твой сын?»
Помню, как одно из таких уродливых самолюбований у зеркала прервал Полкин стук в дверь. По какой-то причине она вновь и вновь врывалась в мою жизнь. На этот раз в ещё более цветастом сарафане и с огромным самодельным тортом в руках. На её растянутых в вечной улыбке щеках остался сметанный крем. Как будто эта дурочка так нервничала, что вылизывала края тарелки перед тем, как постучать:
П: «Вот, приготовила, хотела помириться за простыню...»
Я: «Убери. Мне больше не нужна такая пища».
П: «Но...»
Я: «И можешь передать отцу, что завтра я сам приду с ним мириться».
П: «Завтра лучше не приходи».
Я: «А, так ты всё-таки его шпионка!»
П: «Да как ты... козёл!»
В складки шарпея полетели самодельные жировые массы. Я стоял, измазанный тортом, и пытался понять: почему девушка, что пережила слово «корова», не смогла простить банальную «шпионку»? Мог ли я сразу догадаться о том, кто она, и от чего так обиделась?
Полагаю, Господь самолично прописал в Y-хромосоме неумение видеть леса за деревьями.
6.
В своих фантазиях я покупал лучший смокинг Москвы и ехал к отцу на лимузине, но в реальности продавец высмеял мою сморщенную фигуру взглядом и предложил утонуть в ближайшем «самом маленьком» пиджаке. В итоге пришлось добираться на метро в неуклюжей мешковине.
Знаете, как меня встретила мама? Сказала, что «лучше бы ты сегодня не приходил», ведь у отца сейчас «проходит невероятно важное» интервью. Она попросила переждать в спальне (прямо как в детстве). Из гостиной доносился голос какой-то молоденькой журналистки и вальяжные отповеди папы. Я приоткрыл двери:
Ж: «... именно поэтому продюсера Дрёмина винят во вторичности фильма».
О: «Да бросьте, дорогуша, и про старуху бывает порнуха».
Ж: «Но винят же конкретно вас как продюсера».
О: «Тут некого винить. Русские сценаристы пока не дозрели до игры на длинную дистанцию».
Ж: «Звучит, как обвинение русских сценаристов».
Я не мог разглядеть лица журналистки, но наслаждался этим деловитым третированием отца. Сладкий голосок девушки хотелось слизать с тарелки. В итоге папа не выдержал: положил руку ей на коленку и хищно улыбнулся:
О: «Послушай, доченька, ты задаёшь не те вопросы. Давай-ка ещё дубль».
Доченька? Он что, теперь даже мамы не стесняется? Я выскочил из спальни на свет операторских софитов со своими нелепыми рукавами пиджака (словно у Пьеро из советского мультика «Приключения Буратино») и остервенело завопил:
Я: «Какого черта, папа?!»
О: «Боже, сынок. Как ты здесь очутился?»
Сердце бешено застучало.
Я: «Ты, ты...»
Стук в груди почему-то усиливался.
О: «Послушай, это не то... Артём, ты же помнишь Катю?»
Тоже он: «Господи! Артём!?»
Ноги подкосило, и я неожиданно для себя упал. Присутствующие дружно ойкнули, после чего кинулись на помощь. Мне, наконец, удалось разглядеть лицо этой смелой журналистки. В психологии существует термин под названием «перцептивная слепота». Это когда ты видишь похожую на Полку девушку с большой, как у Полки, грудью, мощными (как у Полки) бёдрами и пышными, словно у Полки, волосами — но почему-то не понимаешь, что в соседней комнате сидит Полка.
«Полка, что ты здесь... ?», спросил я.
И уснул.
5.
Вы знали, что больше всего полигамных связей в Москве приходится на первое десятилетие СССР и на нулевые? Я вырос в один из самых «двоежёночных» периодов истории. «Вторая семья» папы располагалась прямо в квартире напротив. Отец развлекался на два фронта вплоть до смерти Полкиной матери. Кончина любовницы стала отличным поводом для переезда в квартиру подороже. Но меня почему-то оставили в прежнем жилье подобно ненужному шкафу.
И нет, я узнал случайно. Чокнутая мамаша Полки никогда не казалась мне достойной внимания. Она постоянно выпроваживала дочку из квартиры, а потом всякий раз орала «Катя! Полоумная! Катя! Где ты?!», после чего бежала на поиски дочери. Мы всем двором считали «полоумными» их самих. В итоге кличка закрепилась.
Полка уже тогда была высокой и мясистой. Только я с ней общался (и то, когда другие не видели). Мы играли в дочки-матери. Забавная игра. Ты находишь во дворе укромный уголок и обустраиваешь дом своей «семьи», в котором «папа» таскает ветки для крыши шалаша, а «мама» роет водоотвод к вынутой из мусорного бака клеенке.
Дочки-матери в итоге-то всё и раскрыли.
Однажды отец увидел, что я разбросал по полу фломастеры. Он специально купил эти фломастеры после похвалы той учительницы рисования. Папа начал собирать их и случайно заметил, что один из фломастеров протёк (кто-то в школе сказал, будто в стержне есть спирт, и я попытался выдавить синий фломастер). Папа в ярости отобрал всю упаковку. А на следующий день маленькая Полка принесла в наш шалаш аккуратно запечатанный конверт с подписью «Артёму Дрёмину». Она очень смущалась. Буквы были написаны теми самыми фломастерами. Я догадался, потому что каждая буковка оказалась разного цвета, но синего не хватало. Так я и узнал.
П: «Артём! Тёмочка!»
Я: «Полка, что ты здесь...?»
П: «Боже, ты проснулся! Теперь всё будет хорошо».
Я: «...?»
П: «Не пытайся говорить! Ты очень долго спал».
Я: «Спал?»
П: «Полтора года. Береги силы, отец и доктор уже выехали».
Первое, что я почувствовал во второе пробуждение — что кто-то держит мою ладонь. Потом прибавился запах — смесь топлёного молока и этилового спирта (так мог бы пахнуть фломастер, окунутый в сгущёнку). Полка дышала на меня спирто-сгущёночными нежностями и пыталась успокоить. Но паника не отступала. Захотелось сесть. Раздался плеск воды (или скорее слизи). Оказалось, я лежал в ванной нагишом. Она что, видит меня голым? Я бросился прикрывать пах. От резкого движения руки безвольно утонули в слизи.
Наш семейный врач был явно удивлён, увидев меня проснувшимся. Они с отцом развернули бурную дискуссию по поводу подобного «воскрешения»:
В: «Ни инъекционный, ни пероральный метод не оказал должного эффекта, поэтому мы на всякий случай поместили вас в питательный раствор. Вы, Артём, пережили своего рода летаргию, вызванную уникальной формой нарколепсии, поэтому...»
О: «Хватит говорить, чем он болен! Лучше скажите, чем он здоров?»
В: «Ваш сын здоровее всех нас. Клеточное старение, конечно, никто не отменял. Но клеточный распад, как и образование синапсов, это процессы, которые замедляются с возрастом, а тут организм за период летаргии перезагрузил эти процессы вместе с другими условными циклами, правда, без нашей помощи Артём бы умер, но...»
О: «Тоже мне, семь пядей в заду. Скажите нормально!»
В: «Нормально? Да ваш сын по сути болен бессмертием».
Впрочем, дело не в том, что говорил врач, а в том, как все смотрели на ожившего трупа: испуганная улыбка Полки, недоверчиво приподнятая бровь доктора, крикливые морщины отца. Папа взирал на меня будто на вновь обретённое сокровище. В жизни не видел его таким счастливым.
О: «Артём, я читал твои копирайтерские работы. Они невероятны. Ты... невероятен. Ты должен писать сценарии. А с этим твоим “бессмертием” мы обязательно разберёмся».
Писать сценарии? Неужели папа, правда, признал меня?
Иногда ты годами кого-то ненавидишь, а потом твои слёзные железы задыхаются в истерическом припадке.
4.
Знаете, я долго пытался понять, как не распознал голос Кати на том интервью. В какой момент зашуганная гусеница вылупилась в сочную бабочку? И откуда у неё такой вес в нашей семье? Ответы лежали на поверхности, но даже после истории с письмом до меня никак не доходило, почему отец заботился о Полке больше, чем о собственном сыне.
За полтора года сна папа так и не сподобился перевезти меня в нормальную лечебницу. Зато повыкидывал всю мебель из нашей старой квартиры, а взамен поставил медицинское оборудование с подозрительным превалированием диагностических приборов (о назначении которых мне следовало догадаться заранее).
А ещё папа купил принтер. Квартиру завалило распечатками сценариев. За шесть месяцев их скопились десятки. Из вымени моих извилин сцеживали по тексту в неделю. Гениальную «бурёнку» можно было доить и чаще, но отец не успевал столько читать. Уже тогда мне стоило бы обратить внимание, с какой одержимостью он глотает сценарии и как стремительно прибавляет в весе без видимых причин.
И да, я опять страдал бессонницей. Но полугодичное отсутствие сна, кажется, беспокоило лишь Полку. Семейный доктор заверил её, что приступов внезапного сна больше не повторится, если избегать стресса. Ну, а вы бы сами не повелись на такую заманчивую чушь?
О: «Потрясающе сценарии, сынок! Мы их издадим».
Я: «Издадим сценарии?»
О: «Тише едешь, больше бабок рубишь. Ну, чего тебе стоит переделать пару десятков сценариев в романы?»
Одобрение папы стоило куда дороже таких мелочей. Пожалуй, второй цикл бодрствования стал самым счастливым периодом в моей жизни. И одновременно — самым рабским. День за днём я шагал по беговой дорожке: правая рука набирала сценарии, пока левая играла на стоящем рядом синтезаторе (пальцы автоматически воспроизводили любую знакомую мелодию).
Синтезатор с дорожкой нужны были лишь для профилактики мышечной атрофии и перераспределения нагрузки мозга. На тот момент мой вес уже опустился до 40 килограммов. Чем меньше я двигался, тем хуже организм понимал, зачем ему сохранять мышечную массу. Эта беговая дорожка в итоге стала моим кошмаром. У спортсменов циклических видов спорта существует понятие «эйфории бегуна», когда тело во время нагрузок пускает в кровь так много эндорфинов, что вместо боли возникает чувство радости. Однажды я случайно увеличил скорость дорожки и застрял в такой эйфории.
К счастью, Катя вовремя вернулась из магазина, подхватила меня на руки — такого жалкого, с посиневшими губами — и мы вместе вывалились из беговой дорожки на кучу макулатуры. Представьте потного аноректика, лежащего в объятиях мягкой девушки, что весит вдвое больше него. От Полки пахло растворённым в тёплом молоке мёдом. Наши взгляды встретились, и мне стало стыдно портить этот улыбчивый румянец своим надсадным дыханием.
Я: «Ну, почему ты всегда помогаешь мне, дурочка?»
П: «Потому что когда-то мне самой помогли».
Я всё ещё лежал в её объятиях. Нам обоим стало неловко.
Я: «Ладно, мне, это... надо писать».
П: «Что, даже гении бывают косноязычными?»
Я: «Просто даже Кати, бывает, смущают».
П: «Дурачок».
Как вы знаете, романы под псевдонимом «Артём Дрёмин» стали бестселлерами. Меня пригласили на главную передачу страны. Но папа отправился на интервью за нас обоих, заявив, что болезненный аноректик лишь отпугнёт публику. Уже тогда (по наличию медицинских приборов в квартире) можно было догадаться, что он изучал дециклизацию и знал о болезни куда больше, чем рассказывал. Но в тот момент я лишь послушно кивнул.
Мы с Полкой готовились смотреть передачу из дома. Она очень старалась превратить папино интервью в праздник («в конце концов, это же твоя победа»). По случаю торжества я возился с новым костюмом (в этот раз сшитым на заказ) и никак не мог пробить дырку для ремня — не хватало сил. Полка присела на корточки и легко проткнула кожу. Уверенно затянула ремень, словно ребёнку. Со стороны мы, должно быть, смотрелись, как мать сыном.
Я: «Ты когда-нибудь проделывала дырки другим мужчинам?»
П: «Неужели ревнуешь меня к чужим дыркам? Сынок».
Мы рассмеялись.
П: «Кстати, я тут нашла в вещах. Решила, может, случай подходящий».
Она протянула тот самый целлофановый пакетик, с которого началась моя история. Я пошутил, что технически не курил уже целых два года. Полка в ответ призналась, что толком никогда и не пробовала. В итоге мы решили перестраховаться и растабчили оставшийся стаф на самокрутки.
К Полке приехал курьер с изнывающей сыром пиццей, а мне достался питательный коктейль цвета детского поноса (единственная пища, которую на тот момент переваривал мой желудок). Наши рты занялись едой. И в этой пищеварительной тишине я вдруг осознал, насколько завишу от её заботы. От мгновений, о которых думает лишь она.
Нас обоих повело с первых же затяжек. Полка мило держала самокрутку, оттопыривая мизинец, будто пила чай на приёме у королевы. Время застыло. И в этом мгновении родился один из самых важных разговоров в моей жизни:
Я: «Слушай, не понимаю. Почему ты всегда помогала такому ничтожеству, как я?»
П: «Знаешь. В детстве я ведь хотела убить нас с матерью».
Я: «?!»
П: «Да... она ведь заживо поедала отца, себя, меня, — ну, ты помнишь — и я тоже чувствовала себя, как ты сказал... ничтожеством. Понимаешь?»
Как же я понимал.
Я: «А потом?»
П: «А потом меня заставили почувствовать себя особенной».
Я: «Особенной? Но кто?»
П: «Ты».
Я: «Брось, я же ничтожество...»
П: «Но только ты соглашался играть, когда она выгоняла меня из квартиры».
Я вспомнил дочки-матери: неуклюжий шалаш, наши разговоры, смущённую Полку с конвертиком в руках и порванную бумагу.
Я: «Слушай. Ты же помнишь то письмо? Что в нём было написано?»
П: «Да... письмо».
Я: «Ты могла бы написать мне это письмо ещё раз? С теми же словами, как тогда».
П: «К-конечно...»
Я: «В этот раз я прочту его, обещаю. Напишешь мне его завтра?
П: «Завтра, обещаю».
Наши взгляды бегали друг от друга по комнате в клубах дыма. От неловкости спас голос телеведущей — началась долгожданная передача. В кадре показался отец в одном из своих парадных костюмов, в который папа теперь едва влезал (как вы понимаете, он болел дециклизацией уже тогда). Ведущая яростно аплодировала в камеру:
В: «Всем добрый вечер! Недавно закончились показы фильма десятилетия, и у нас в гостях отец автора тех самых романов. Встречайте, Венедикт Дрёмин!»
Мы с Полкой всё ещё боялись смотреть друг другу в глаза. Наконец, она решительно засунула в рот сразу полкуска остывшей пиццы и прочавкала:
П: «А хотел бы сейчас быть не его месте?»
Я: «Да какая разница... и так хорошо».
П: «Клянусь! Когда-нибудь ты тоже будешь давать такое интервью».
У меня до сих пор щемит в груди от осознания того, на что в итоге пришлось пойти Полке, чтобы сдержать своё обещание и обеспечить наш с вами разговор. Но это оказалась далеко не самая яркая фраза того вечера. Ведь именно на том интервью отец произнёс свою известную речь. На лицо ведущей вдруг легла печать ужаса, и я попросил прибавить громкость:
О: «...мой сын Артём, конечно, знал о болезни. Всё могло бы повернуться иначе. Но ведь перед смертью, как говориться, не напишешься».
В: «Вы что, хотите сказать, что Артём Дрёмин при смерти?»
О: «Боюсь, что да. Артём всегда был особенным...»
Я вскочил со стула. В груди застучала знакомая барабанная дробь.
О: «Таким талантливым мальчиком...»
Я: «Почему, пап? Да что я тебе сделал?!»
Я попытался швырнуть коктейль в монитор, но лишь беспомощно повалился на пол. Тело свело судорогой в приступе накатывающей летаргии. Вы, конечно, спросите: как мог родной отец публично объявить собственного сына мёртвым? Но взгляните с позитивной стороны: на том интервью папа впервые признал меня «особенным».
Хуже всего оказалось то, что я впал в летаргию во время наркотического опьянения. Это каким-то образом нарушило переход в сон. Некоторые животные обладают катаплексией — способностью имитировать состояние смерти при сохранении сознания. Так вот во время перехода в сон нечто сродни катаплексии произошло и со мной: из-за наркотика тело уснуло, а разум продолжал функционировать. Я двигался так, будто весь мой организм превратился в отлёжанную за ночь руку. Несколько часов Полка сжимала в объятиях мою неуклюжую костлявую фигурку, пока я барахтался в состоянии сна наяву.
А потом, наконец, пришло забытье.
3.
Как я и говорил, в прошлом дециклические сны пугали. С каждым разом моё тело справлялось всё хуже. Третье пробуждение можно сравнить с паникой в камере сенсорной депривации: первые минуты ты лишен боли, зрения и слуха. Разум скользит в пустоте. Лишь потом (когда появляются чувства) мозг получает точку опоры.
Но во время третьего пробуждения сенсорика восстановилась не до конца. Звук собственного кашля почему-то съехал налево. Помню, как подумал: почему ухо так плохо слышит? Зрение тоже не возвращалось. У кровати застыло какое-то мутное белое пятно. Халат? Медсестра? Пациент же проснулся — почему она не реагирует? Я дёрнул за провода. Лампочки мигнули. Медсестра встрепенулась и выронила на пол что-то тяжелое. В левом ухе раздался звук ударившегося об пол предмета.
Далее последовала самая жуткая сцена в моей жизни. Знаете, как выглядят глаза у покойников? Медсестра навалилась на койку, и я увидел высохшие роговицы. Затем — беззубый рот, редкие волосы, свисающие с челюстных костей щёки. Мы оба пришли в ужас друг от друга. Женщина бросилась прочь из палаты, а я пытался понять, не попал ли в иную реальность. Спустя пару минут сиделка привела Полку.
Я: «Ка... Катенька, почему я тебя едва слышу?»
П: «У тебя ссохлась правая перепонка, пока ты лежал на боку».
Я: «А зрение? Мои глаза словно разучились видеть».
П: «Сестра, принесите капли. Мы лишь недавно научились купировать этот симптом».
Мы? Купировать? В первые мгновения я подумал, что вместо Кати мне подсунули какую-то старуху. Теперь Полка носила врачебный халат, а в руке держала трость (которую неловко пыталась прикрыть халатом). Она словно уменьшилась вдвое. Кожа на костях обвисла мешком, как и у медсестры (как и у меня самого ещё с первого пробуждения). На переносице утонуло два маленьких кратера от очков. Наверное, Полка сняла их, когда вошла. Хотела выглядеть презентабельней.
Я: «Это он с тобой сотворил?»
П: «А вдруг я сегодня просто без макияжа, дурачок».
Я: «Но как?»
П: «Как оказалось, твоя болезнь имеет несколько штаммов — с частичными и полными нарушениями циклов. Заразен лишь первый штамм. Но наша лаборатория сумела привить мне полный цикл, как и у тебя. Я лучше других подходила по ряду генетических параметров».
Я: «Это он... Это он!»
П: «Зато теперь у нас есть интеллектуальные ресурсы, чтобы исследовать твоё состояние более тщательно. Не волнуйся, ты выглядишь куда лучше, чем я. Впрочем, последние пять лет меня будили превентивно, поэтому тело...».
Я: «Ты выглядишь потрясающе».
П: «Дурак. Может, лучше спросишь, как давно мы не виделись?»
Прошло семь лет. Прогрессия циклов предполагала, что в следующий раз я усну на 50-100 лет (если, конечно, сумею столько проспать). Полка оставила меня с сиделкой и пообещала скоро привести отца (будто и не считала его предателем). Медсестра наклонилась поднять то, что уронила во время моего пробуждения. Это оказалась книга с большими буквами на обложке: «Артём Дрёмин». Женщина мгновенно погрузилась в чтение. Никогда не видел, чтобы кто-то читал, истекая слюной на страницы. Я спросил, знает, ли она, что автор этого романа лежит сейчас перед ней. Сиделка скептически хмыкнула.
2.
Отец принёс еду на подносе.
Зашёл ко мне как ни в чём не бывало, неся перед собой порцию риса, салат и котлеты в пластмассовой таре (очевидно, рядом имелась столовая). За его спиной стояла Полка. Каким-то невероятным образом папа увеличился вдвое. Казалось, весь вес Полки перетёк в него.
Вспоминать интервью не было смысла. Я просто сказал: «мой желудок не переваривает рис с котлетами, пап». Он смутился. Завязался идиотский разговор. Отец оправдывался, словно персонаж плохого сценария: что всё это ради моего же блага; что я нулевой пациент; что дециклизация признана самым опасным вирусом современности. Что человечество вымирает.
О: «Но ты же можешь нас всех и спасти».
Я: «Да что ты?»
О: «Вы могли бы меняться с Катей, пока та спит. Согласна, Катенька?»
П: «Согласна...»
О: «А ещё мы хотим продавать интеллект властям».
Я: «Ну, надо же».
О: «И теперь мы фармацевтическая корпорация, лечим дециклизацию. Да, Катенька?»
Я: «А-а-а-а!»
Я набросился на отца с нечленораздельным воплем. Повис репейником на его пиджаке. Полка попыталась разнять нас, но я рефлекторно лягнул её ногой. Она отпрянула, словно пьяная. И как-то резко осела. Все в палате разом замолчали.
Тогда я впервые увидел со стороны переход в сон. Какое-то время Полка дёргалась в неком подобии эпилептического припадка, а потом поджала под себя конечности — так сжимаются мёртвые насекомые — и уснула.
О: «Что... ты наделал?»
Я: «Да я же случайно!»
О: «За случайно отвечают отчаянно».
Тоже отец: «Хочешь нас всех спасти? Становись снова умным!»
Забегая наперёд, скажу, что умным я так и не стал.
1.
Как вам известно, в каждую фазу сна мозг обрабатывает свой тип информации. В эти фазы мы, по сути, сами себя настраиваем. А теперь представьте новый тип «настройки» длиною в целые года. Сперва мне казалось, что главной особенностью болезни является повышение интеллекта, но истинная магия дециклических снов таилась в подобной настройке — в кодировании тела.
Папины учёные изучали лишь интеллектуальный аспект дециклизации (хотя наверняка штудировали мои заметки про жонглирование), и им даже не приходило в голову давать физическую нагрузку немощным пациентам вроде меня или Полки. Хотя очевидно, что гиперкомпенсация работала в обе стороны.
Не буду скрывать, я додумался до побега случайно — благодаря рису с котлетами. В отсутствие интеллектуальных нагрузок организм переваривал такую пищу вполне сносно, но голод никогда не отступал. Учиться орудовать вилкой приходилось с нуля. И пока я пытался схватить рисинки дрожащими пальцами, медсестра даже не собиралась отрываться от моей собственной книги:
Я: «Помогите, прошу».
М: «Не маленький, справишься сам».
И я справился: два дня учился запускать рисинки в лоб сиделки, после чего озлобленная тётка перебралась дежурить снаружи палаты. Меня оставили наедине с безумной мыслью: а чему ещё способно научиться это тело?
Первые дни я едва успевал обойти периметр палаты к моменту появления очередного подноса с едой, но к концу недели уже мерял больничные покои прыжками. Потом принялся понемногу отжиматься от кровати — и уже через месяц делал стойку на руках. Обычный атлет набирает до пяти килограмм мышечной массы за полгода. В моём же случае организм постепенно ускорял рост волокон. Тело захлебывалось в тестостероне: глаза постоянно косило на обвисший зад медсестры (за что мозгу до сих пор стыдно), а кулаки чесались отдубасить стену.
Под потолком палаты имелся телевизор. План состоял в том, чтобы обучиться драться с помощью телевидения, ведь мой высокий уровень мимикрии вполне позволял осваивать движения «на глаз». Впрочем, по ящику шли лишь дурацкие ток-шоу, а переключать каналы у меня не получалось. Сутками напролёт я смотрел передачи для домохозяек и невольно копировал ужимки телеведущих. Видели бы вы то, как на это буйство физиогномики реагировала сиделка. К слову, при просмотре ток-шоу бросались в глаза диспропорции участников программ с их то жирными, то анорексичными фигурами, а в моду вошла какая-то вычурная культура демонстрации дерматологических девиаций. Папа не соврал: с миром и правда творилось что-то неладное.
Как и со мной. Я стремительно глупел. Тело постоянно искало способы стимуляции навыков моторики за счет деградации речевых и аналитических функций. Чем эффективнее я тренировался, тем хуже соображал. В совокупности с расстройством лицевых мышц меня теперь можно было принять за пациента психбольницы.
М: «Артём, опять ты хлопаешь в ладоши как дурачок?»
Я: «Хлопать! Встречайте аплодисментами. Хлопать!»
М: «И как это понимать? Черт, зачем ты опять разбросал повсюду еду?»
Я: «Мало еды — мало бонусов! Покупай по акции! Делай больше еды!»
Поначалу отец думал, что я симулирую, и навещал с комиссиями врачей. Им всем очень хотелось выдоить из их единственного дециклиста побольше интеллекта. Но нейрологические тесты доказали снижение когнитивной активности. Наш семейный врач (вот уж кого не ожидал увидеть на замену Полке) объявил интеллектуальную деградацию пациента закономерным следствием болезни.
Впрочем, кое-что я всё-таки симулировал: хлопки, что чудились медсестре, были отжиманиями с отрывом рук от пола. Лишний шум отпугивал посетителей. Вскоре же мне какое-как удалось убедить сиделку подключить спортивные каналы. Тело крепло. Я оказался прав в теории гиперкомпенсации, хотя и не ожидал столь стремительной интеллектуальной редукции. Следовало составить план побега до того, как мозг окончательно ссохнется.
Но я никак не мог решить, чего хочу больше: убить отца или спасти Полку. Через зарешеченное окно виднелись остатки моего детского двора. Когда-то я играл в этом дворе в дочки-матери, а теперь от детства остался лишь контур дорог в окружении папиных бизнес-высоток. План когда-то жилого помещения недвусмысленно намекал, что отец и Полка находятся либо на первых этажах, либо где-то в пентхаусе. Лезть через окно я боялся, — вдруг остальные проёмы тоже зарешёчены — с другой стороны, палата не запиралась. Ничего не мешало просто выйти.
После изоляции заключённые часто боятся покидать клетку, но в тот момент я почему-то испугался лишь пола. Вы же в курсе, что пол, это лава? Глупый мозг не давал босой ступне полностью коснуться ледяного кафеля (какой-то тактильный приступ паники), из-за чего пришлось вернуться за одеялом. Должно быть, со стороны выглядело нелепо то, как чокнутый пациент закутался в больничный плед и крадётся на цыпочках в сторону дежурного, который и так прекрасно его видит посреди коридора. Далее последовал обмен глупейшими репликами:
Д: «О, это ты? А я думал, дециклисты едва ходят».
Я: «Пр-рочь».
Драка вышла ещё нелепее. В нужный момент тело забыло все увиденные по телевизору приёмы. Мы немного потолкались, а потом я долго бил голову дежурного о стену, пока та не сделала хлюп-хлюп (чисто животные реакции). Проход к лифту оказался расчищен, но я долго смотрел на светящиеся кнопочки и бессмысленно катался туда-сюда по разным этажам, пока в открывшихся створках не появилась уборщица. Представьте окровавленного психа, который указывает пожилой женщине на кнопки лифта и повторяет «Полка? Папа?». Быть глупым оказалось чертовски неудобно.
Лифт повёз меня куда-то наверх. Я сбежал из палаты ночью и ожидал, что народу в здании будет мало. Поэтому пентхаус отца вызвал новый приступ паники: верхний этаж кишел халатами и пиджаками. Так много лиц — и все как один таращатся на моё обезображенное мимикрией и идиотизмом лицо. Вторая реакция: огорчение. В зале оказалось так цветасто и нарядно — не то, что на этаже с той плохой сиделкой. Неужели папе настолько нет до меня дела? Почему все люди старательно прикидываются, будто я не существую? Быть глупым оказалось ещё и чертовски обидно.
Я растолкал толпящихся у лифта пиджаков, чем привлёк внимание охраны. В этот раз никаких нелепых реплик — в меня сразу пальнули из шокера. Тело на пару секунд свело судорогой, а в больничные штаны прыснуло пись-пись. Но я почувствовал скорее обиду, чем боль, поэтому быстро дал сдачи. От гормонального выброса рассудок помутился. Помню, что держал охранника над головой. А ещё — разлетающихся, словно кегли, людей. Охранники снова стреляли, махали дубинками — но бестолку. По сути моим оружием стала не физподготовка, а неадекватно высокая выработка адреналина. Безусловно, они вызвали подмогу, но, забегая наперёд, скажу, что это было уже не важно. Ведь я без труда обезвредил персонал и сразу нашёл Полку.
Найти её оказалось чертовски просто даже для такого идиота, как я: к палате Полки в буквальном смысле вели красные стрелочки. Вы, наверное, думаете, что она лежала в такой же зерешёченной камере, но нет, помещение скорее походило на мавзолей: яркий свет, прозрачные стеклянные стены. Катя покоилась в центре палаты, подобно то ли Ленину, то ли спящей красавице, причём к кровати вела красная бархатная дорожка, а на прозрачных раздвижных дверях имелись часы посещения. И снова в груди кольнуло: ей что, поклоняются? Почему папа заботится о Кате больше, чем обо мне?
Сам отец стоял на коленях у изголовья Полкиной кровати. Вы не поверите, но он даже не обратил на меня внимания. Я мог бы перебить весь пентхаус, а у него не нашлось бы и минутки на собственного сына. В сидячем положении папино толстое тело казалось аморфной массой: голова перетекала в шею, руки — в туловище. Я со всей силы ударил по прозрачному стеклу палаты, и жирная туша вздрогнула. Когда отец обернулся, в глазах его неожиданно стояли слёзы. В жизни не видел папу плачущим. Он что-то говорил, но я не слышал, пока не додумался подойти ближе к стеклу, и дверные створки не разъехались. Говорил только он:
О: «Сынок, как ты сумел сюда подняться?»
Почему ты плачешь, отец?
О: «Я ужасный человек, да, сынок?»
Почему ты так любишь Полку, а не меня, отец?
О: «Я так и не успел заслужить её прощение. Теперь ты убьешь меня за это, да?»
Я убью тебя, отец.
Лишь годы спустя до меня дошло, почему папа тогда плакал. Но в тот момент хотелось лишь поглубже вдавить пальцы в эти истекающие слезами глазницы. Я прыгнул вперёд. Но он — такой огромный и мощный — поймал меня под мышки, как щенка, и легко отбросил прочь от Полкиной кровати. А потом, сопя, подошёл, навалился коленом на грудь — и всё. Полтора центнера беспомощности! В ноздри ударил запах его давно нестиранных брюк. Папина скользкая от солёного пота рука неуклюже впилась мне в шею, затем мстительно метнулась к глазницам и наконец ухватилась за пучок волос.
О: «Спи!»
Жирная ручища приложила мою голову об пол.
О: «Усни, как она».
Ещё рывок за волосы. Кожа на черепе беспомощно натянулась.
О: «Почему ты не засыпаешь?»
В какой-то момент потная рука выскользнула, и папа растерянно уставился на вырванный клок волос. Я воспользовался заминкой, применил борцовский захват и сломал ему руку. Отец взвизгнул и принялся звать «охрана! Где охрана?!», но никто не приходил. Тогда он пнул меня в живот и пополз к щитку сигнализации у входа в палату. Мы устроили неуклюжую гонку на карачках. Со сломанной рукой и огромным пузом отцу приходилось перекатывался, поэтому я сумел нагнать его и впился зубами в ботинок. Он снова лгенул, добрался первым до кнопки сигнализации, но рука застыла. По какой-то причине папа не стал её нажимать и устало прислонился к дверям. Я тоже дополз до входа в палату и замер. Мы улеглись по обе стороны раздвижных дверей, тяжело дыша. Папа больше не пытался нападать. Он просто смотрел на меня каким-то бесконечно уставшим взглядом. И я тоже не мог ударить в ответ.
Пока готовился к побегу, думал, что буду колотить его, пока не прикончу. А в реальности не смог. Мой съежившийся до звериных размеров разум вдруг перестал понимать: зачем я это делаю? Чем таким папа мне насолил? За что я хочу убить собственного отца? А потом он вдруг выдохнул:
О: «Мне не надо было, сынок...».
Мой рот в ответ мог только рычать.
О: «Мне не надо было лишать тебя того интервью».
Я пытался ответить, но мимические мышцы лишь копировали его боль и слёзы. Наши лица слиплись в обоюдном сожалении. В тот единственный раз, когда мне по-настоящему потребовалось сказать папе нечто стоящее, глупая физиономия корчилась в гримасах мимикрии. Последнее, что я услышал от отца в жизни было: «думаю, ты бы хорошо смотрелся в том пиджаке, сынок». Представляете, насколько обидно ничего не ответить на такие слова?
— А что бы вы ответили отцу, если бы могли в тот момент говорить?
Что ж... наверное, я бы обнял его. А потом сказал, что мне больше не нужно твоё одобрение, папа, чтобы быть особенным. Теперь я могу быть особенным просто так. Ведь я же объективно особенный, правда? Даже без его одобрения?
— Безусловно.
Вам знакома эта специфическая мышечная слабость при скачках уровня адреналина? Когда папа замер, я подошёл к кровати Полки и взял её на руки этими ватными руками. Когда-то Катя могла поднять на руки меня самого, а теперь сама ощущалась словно пушинка. Маленькая, сморщеная.
В этой истории я опустил одну деталь: в нашем совместном побеге не было смысла. Даже если бы мы с Полкой оба выжили, наши циклы сна больше никогда не синхронизируются друг с другом. Нам не суждено заговорить снова. Это конец. Но я всё равно побежал куда-то с ней на руках. Не к лифту (оттуда уже спешила охрана), а вглубь этажа.
Я заперся в каком-то помещении, аккуратно положил Полку на стол, принялся баррикадироваться — и только тогда сообразил, что заперся в новом кабинете отца. На его рабочем столе спустя все эти годы стояла всё та же фоторамка с моим рисунком. И вот именно тогда (а не во время папиного требования уснуть) меня накрыл четвёртый приступ. Я смотрел на фоторамку и в тот момент понял всё. И про слёзы, и про Полку — вообще всё. Отец в итоге нашёл, чем меня усыпить.
Поэтично, не находите?
0.
Я часто думаю, можно ли познать любовь сквозь сны? В смысле — иметь семью. К примеру, что если мой ребёнок тоже будет болеть дециклизацией и станет взрослеть асинхронно с моими циклами? Что если его детство растянется на столетия? Как любить чадо, которого ты лишён возможности воспитать? Или жену — когда судьба разлучает вас при каждой попытке испытать вместе горе, а не только радость?
— Мы надеялись, этому нас научите именно вы.
Пустая надежда. Я всего лишь первенец нового мира и боюсь его куда больше вашего. Хотите знать мои чувства в последний цикл? Ангст! В психологии этим словом называют страх перед непознаваемым. Я открыл глаза, и ещё ни разу при пробуждении это не давалось так легко. Но со всех сторон в лицо ударил свет каких-то экранов, целый купол гомонящих изображений. Когда я успокоился, то неожиданно легко сел и уставился на своё обнажённое тело с почему-то ненатуральной мраморной кожей! А экраны над головой всё продолжали перешептываться:
Э: «...мы продолжаем марафон лучших киноадаптаций Спящего...»
Э: «...новый памятник Спящему открылся сегодня...»
Э: «...поклонники Спящего по всему миру...»
Я поморщился, и экраны в миг стали полупрозрачными. Остался лишь один-единственный экран, показывающий высоченные колонны с закрепленными колбами, кнутри которых покоились тела, — больше всего пугали дети — и все они спали. А на дне этого колодца из спящих тел горела полусфера размером со спортплощадку с надписью на входе: «Когда Спящий проснётся — храм Артёма Дрёмина». Сотни людей с мраморной кожей окружили храм и жадно глазели на какого-то проснувшегося лысого мужчину. Мужчина смотрел в единственный горящий на внутренней стенке купола монитор. Я провёл ладонью по лысой макушке, и человек на мониторе сделал то же самое. Толпа взревела:
Т: «С пробуждением, Спящий!»
Т: «Вы так прекрасны, Спящий! С пробуждением!»
Т: «Мы так ждали вас, Спящий! С пробуждением!»
Вы даже не представляете каково это — проснуться в окружении возбуждённого полчища фанатов, что мечтают потрогать твоё обнажённое мраморное тело. Толпа навалилась. И я инстинктивно потянулся к маячившей впереди знакомой фигуре. В это было невозможно поверить:
Я: «Пропустите, прошу...»
Т: «Всего пара вопросов, Спящий!»
Я: «Дайте мне её увидеть...»
Т: «Вы великолепны, Спящий!»
Кажется, я заорал:
Я: «Дайте же мне, наконец, увидеть мою сестру!»
Какие-то люди несли Полку на носилках, но она вырвалась, и толпа расступилась, дав нам утонуть в объятиях друг друга. Полка снова была высокой, в милом сарафане, и с такой же мраморной, как у всех вокруг, кожей. В тот момент меня не интересовало, сколько прошло десятилетий. Я лишь хотел убедиться, что это реальность.
Я: «Но как?! Почему ты не спишь?»
П: «Не могла уснуть, пока не отдам тебе».
Полка протянула расписанный разноцветными фломастерами конверт и обвисла на моих руках. Люди с носилками кинулись помогать. Только тогда я заметил признаки катаплексии. На тот момент она жила в состоянии сна наяву уже почти десятилетие, чтобы сравняться с моим циклом. Последние часы я плакал и баюкал её на руках. Мы просто смотрели друга на друга — улыбались и плакали. А потом я распечатал конверт. Хотите знать, что в нём было написано?
— Лучше ответьте, что вы будете делать дальше.
Что делать? Естественно, напишу ответное письмо с предложением поиграть в дочки-матери, а потом лягу спать по окончании цикла бодрствования. Вы когда-нибудь слышали про любовь по переписке?
— Слышал, что такая любовь невозможна.
Что ж, вам вашему поколению виднее. Но лично мне кажется, что любовь, это единственный тип циклов, которые по-настоящему невозможно отключить в человеческом теле. К тому же, вы кое-что упускаете.
— Что же?
Кто бы ни пел колыбельную, её всегда слышат как минимум двое: тот, кто поёт, и тот, кто слушает.
Ведь настоящее бессмертие — это цикл колыбельных, что мы поем друг другу.