Мозг в колбе
Неизбежно следуемый из выдающихся умов страх, сопоставимый более с навязчивой идеей, который между тем обнимает индивидуальные грезы каждого, я привык называть «страхом перед пустотой». Этот страх, я настаиваю, самый рациональный в человеческой природе, а потому имеет распространение и вне научного сообщества, поскольку посещает нас в период отрочества.
Он всем прекрасно знаком и чаще представляется в виде абстракции, имеющей нескончаемую густую протяженность, чью ширину и глубину определить затруднительно, но чей образ постоянно преследует нас и отпечатывается на решениях. Его главная особенность заключается в возникновении апостериори, а сам человек не прикладывает непосильный сизифов труд, чтобы страх возник как таковой, так как он возникает совершенно непринужденно. И точно так же совершенно естественно покидает разум, оставаясь единичным эпизодом внезапного ужаса.
Впервые об этом явлении мне довелось узнать чуть больше в период студенчества 2018/19 года на одной из многочисленных лекций журфака, лектор которой лишь на две-три минуты затронул тему пленизма ввиду переполненности многих публицистических статей студентов. Здесь, в сущности, избыточное заполнение в искусстве сравнивалось с забитостью текста. Однако даже такого беглого ознакомления тотчас хватило, чтобы привлечь мое внимание и прервать сопение, заставив жадно схватывать слова доцента.
Уже после лекции я подошел осведомиться у него, какие первоисточники следует читать, на что в ответ седой доцент, расчесывая щетину и отводя взгляд вправо сослался на известного греческого философа.
Подобной ссылки было достаточно для первого старта, поэтому отблагодарив до сих пор говорящего с самим собой лектора-доцента, я в дипломатической манере намекнул тому, что сильно спешу и этим спасся от лишней дискуссии.
В тот же промежуток времени я переехал в Санкт-Петербург вследствие учебы, снимая жилье у знакомых задешево. Сами апартаменты располагались всего в двух кварталах езды, так что я не имел право на опоздание. И все-таки несмотря на сказанное, оно оставалось систематическим из-за сбитого режима сна и внезапных кошмаров, посещающих меня раз в неделю. Корень этого, как я полагал, рос прямиком из моих интересов относительно осознанных сновидений, чей контроль давался с трудом, а также из особого интереса к мысленному эксперименту «мозг в колбе». Меня потому занимал вопрос: «видит» ли мозг в колбе сны? и, следовательно, способен ли он репродуцировать их? способен ли он на страх? Многие месяцы я вынашивал эту идею, и каждый раз пытаясь составить единый тезисный ответ, обнаруживал, что снова бьюсь головой о стену.
Наряду с подчеркнутым, с моей стороны неоднократно публиковались очерки и эссе, призванные распространить наблюдения подключив заодно самый широкий круг читателей. Однако они постоянно терялись на фоне крупных статей и новостного сора. В какой-то момент болезненная потребность в дополнительной информации стала настолько сильна, что я начал нарочно заболевать, дабы выбить неделю-другую на ее сбор; даже всерьез задумывался об академическом отпуске. В одном особенно показательном случае увидев в почтовом ящике письмо, я сломя голову ринулся на почту, ожидая получить желаемую тематическую монографию. Но забыв вскрыть письмо, на почте я получил кое-что иное – посылку из дома. Последнее меня разозлило, потому что вместо ответов получил только одежду, старые записи и прочий хлам. Наконец, поняв, что так продолжаться не может, мое мнение все же ограничилось утверждением, что если бы мозг в колбе «видел» сны, то воспринял бы их за чистую монету, как и все искусно создаваемые для него переживания. Таким образом, адекватное познание изнутри колбы точно так же сводится к нулю. Ничего нового не было найдено.
Это был провал, поскольку разум искал решение уравнения среди других нерешенных уравнений. Вообще же, признаюсь, это патологическое любопытство тянется с детства, выражаясь затем эксцентричными поступками и неспособностью объясниться в интересующем феномене. Все проще: просто я внушал себе, что изучаю нечто важное. По возвращению же в здоровое состояние проявилось глубокое раскаяние и огорчение в потраченных напропалую сил и средств.
К счастью, благодаря невероятному стечению обстоятельств, я рад, что оказался на той самой лекции. В самом деле, бегло озвученная тема не просто заставила заиграть новыми красками предыдущие идеи, а наоборот – произвела мгновенное озарение, решив остроумную головоломку. Короче говоря, услышав словосочетание «боязнь пустоты» из уст доцента, активность мозга внезапно сместила с альфа-ритма на бета-ритм, сложив давно забытую мозаику как обычно это происходит, когда мы откладываем идею в долгий ящик на осмысление.
Воодушевленный резким пробуждением, я слегка встревожился, ощутив резкий скачек давления и глядя отстраненным, но одновременно звереющим взглядом куда-то вдаль лекционного помещения – совсем мимо осанистого, тужащегося доцента. В такие минуты на лице каждого человека можно заметить зловещее средоточие мысли, одержимой воспоминанием или хронологией последних дней. Чаще всего нас окрикивают поименно, заметив это нездоровое глазение в прорубь пространства.
Дождавшись окончания занятия и попрощавшись с доцентом я быстрым шагом начал спускаться в гардероб, быстро минуя этажи, сгорбленных, дурнопахнущих, считающих себя померившими студентов. То была зима, распространяющая леденящий климат даже там, где, казалось бы, оттепель. Холод особенно любил проникать внутрь здания по открытию общего входа новоприбывшими и уходящими людьми; так он пронизывал собою всю вахту и первый этаж, включая гардероб.
Получив куртку, заправляясь на ходу я покинул факультет. Впереди были выходные.
На горизонте простирался еще невидимый, помалу обрастающий пейзажем, белокрыший, застеленный легким слоем снега город. Белый пейзаж был настолько ослепительным, что самый свет начал остро колоть глаза.
Готовясь к торжеству, аккуратно идя домой, я начал трясти интернет. Ища новый материал, мне лишь довелось узнать, что первозданная трактовка термина «horror vacui» встречается в аристотелевской физике, а далее подвергается теоретике.
Пройдя квартал, можно сказать, что мой взгляд был полностью прикован к экрану телефона, игнорируя хлобыстающий лицо ветер вместе с замерзшими ресницами. Все это казалось неважным, поскольку, исследуя тему, я наткнулся на специфичную статью, сообщающую о страхе уже пустых помещений, что в очередной раз меня осенило. По окончанию ее помню, как шепотом произнес: «Конечно!..»
После этого мне вдруг пришло в голову оглядеться. И не успев поэтому заметить слева мчащуюся машину, собственно, как и того, что внезапно перехожу улицу, я отпрыгнул наперед, пытаясь как бы избежать столкновения. Но благо водитель резко затормозил и мои руки успели протяженно упереться о капот. Мы поругались. Спор я признал проигранным и снова продолжил путь. Вот только с этого момента смутно помню дорогу домой. Помню, что дошел до подъезда, переоделся и до глубокой ночи писал исследование, но не саму дорогу. Задумываясь перед сном, я списал это на провал в памяти из-за стресса.
На следующее утро я проснулся с совершенно иными ощущениями; так, словно не спал целый век и помимо прочего не мог вспомнить предыдущий день и, хотя я знал, что вчера нечто произошло, мне показалось, что вчерашнего дня вовсе не было.
Сделав над собой усилие воли, оттесняя угнетенное состояние, я понял, что не помню крайний месяц. Тотчас я бросился в ванну, чтобы осмотреть голову на наличие травм.
Ничего.
Это меня успокоило.
Между тем привычные питерские апартаменты сменились роскошными обоями, редкостной винтажной мебелью (что всегда многократно мной мечталась) и белыми, натяжными потолками, непохожими на высокие, рыхлые потолки моей съемной квартиры. При этом в сознании не возникло явное противоречие, и никакого оклика в виду непривычной смены декораций не произошло. Могу поклясться, что я не мог испугаться. И отнюдь не из-за сдержанности или высокого уровня самосохранения, а потому, что я резко обнаружил обделенность страхом, как если бы он был изъят толковым хирургом без согласия.
Именно это лишение ветхозаветного испуга перед столь юродивым кошмаром делало ситуацию противоестественной. В придачу бесплодные попытки вызвать то, что я никогда не ценил и презирал, сетуя на бесполезность – оставались безуспешными. Но на данный момент важно было сориентировать с тем, является ли происходящее со мной результатом исступления или преждевременной деменции.
Не стоит думать, что, шаркая от точно такой же неизвестной, обновленной кровати до ванны, мой довольно наблюдательный глаз не заметил и этого. Наоборот, последовательное пробуждение вынуждало сначала проверить главное, перейдя затем к обману зрения.
Пробыв затем в ванной с минуты две, исключив, что внешне и внутри полный порядок, именно: физически и психиатрически я здоров, тут же стала закрадываться мысль о приступе амнезии, впрочем, которую я быстро выкинул из головы. «Думай дальше, – мысленно приказал я сам себе». Отсюда необходимо вытекал спектр рассуждений и переживаний, которые мной не вызывались, однако следовали в уме произвольно. Я не был их властителем; они производились как бы до их изобличения. Аналогичным образом они рождались одна за другой, происходили друг из друга, как антитезис из тезиса, осуществляя затем ход умозаключений.
За окном рисовался все тот же город белых ночей, та же квартира, просто видоизмененная. И вот, пытаясь свободно рассудить о том, почему эта фантасмагория не вселяет ужас в меня, и вдобавок не расстраивает, наконец, не дает вспомнить события предыдущих дней, я осознал, что не могу вспомнить события прошлых лет. В памяти напоминалась зима, студенчество и... все! Дальше разум отказывался что-либо вспоминать.
После недолгих рассуждений, я решительным шагом направился к двери, стараясь вытеснить все поступающие, бессвязные ассоциативные рассуждения. На тот момент намерение спуститься вниз почему-то показалось мне единственно верным решением, коим должно достучаться до правды и понять, что здесь происходит.
Подперев дверь ногой, я уже машинально потянулся к ручке ее. И все бы ничего, да вот только никакой ручки не оказалось.
Мысленно выругавшись, одновременно ощупывая гладкий материал дерева без единого отпирающего механизма, я убедился, что происходящее вроде не является плодом галлюцинации, а уж тем более шуткой преисподних.
Дальнейшие попытки хоть как-то выломить дверь не увенчались успехом; чувствовалось, что за ее пределами выделана бетонная стена, а главное – из проема не дул ветер. Вся эта нелепица с дверью окончательно вывела меня из себя, отчего я отчаянно зарядил кулаком в стену. Боли не было. Точнее, она была фиглярской, запоздалой, точно кисть руки состояла из бутафории.
Затем, не придав тому значения, едва обернувшись, я заметил, что там, где несколько мгновений назад располагалось окно – сформировалась стена, обыкновенно заполнив собой форму его. Подобное производило впечатление, что самого окна тут никогда и не было, как самих людей в комнате. И общее неудобство отсылало к недоказуемости того факта, что люди здесь когда-то жили или будут жить.
Окончательно потеряв отсюда дар речи, но не теряя хода суждений, я резко озадачил себя вопросом, перебив абсурд: «Как я сюда попал?»
«Это-то пробудило меня. Представляешь? – вдруг обратился я к жене. – Никогда не снилось ничего более жуткого!»
Между тем, женат я никогда не был. Вернее, не помню, что вообще женился... И все-таки имеющийся в наличии опыт подсказывал обратное, что якобы женат больше трех лет. Дальше – хуже. Стоящая напротив особа казалась давно знакомой, сколь парадоксально это не звучало. Правда, сам я не мог вспомнить ее, несмотря на то, что глаза играли наперед. Черты лица попросту забывались до их запечатления. Поэтому после немногочисленных усилий, я забросил оное дело, так как меня больше интересовал факт очередного попаданчества.
Та подала завтрак приговаривая, что всему виной работа в издательстве, где я, исходя из контекста, долгое время гну спину.
На сей раз сила, благодаря которой неожиданная смена обстановки довлела над рассудком, имела среднюю выраженность. Это прямо-таки ощущалось.
Воспользовавшись потому случаем, я не упустил возможность тотчас осмотреть кухню, в коей внезапно опомнился против воли, пересказывая «сон». Окружающая обстановка прекрасно выдерживалась в лучших традициях скандинавского стиля, что мне претит. Стояла электрическая плита, имеющая железную отделку, а совсем рядом – засоренная раковина, с приличным количеством посуды, приконченной, видимо, ради завтрака. И среди прочего то там, то тут виляет эта незнакомка, отныне прозвавшаяся женой, честно говоря, сочетающая с общим убранством в отличии от меня.
Вслед за тем обладая достаточной властью над собственной памятью и обладая долей знания, что царящая вокруг обстановка ограничивает свободу воли менее интенсивно, – тело, впрочем, не прекращало выполнять предопределенный набор действий. Для наглядности, правда заключалась в том, что я представлялся чревовещательной куклой. Достаточно даже вообразить себя наблюдателем в запертом теле, который может лишь глядеть, не вмешиваясь, чтобы лучше понять мои переживания на тот момент; неврологический аналог – синдром запертого человека.
Разобравшись отныне с происходящим, первое время я думал, что «пробудивший» меня вопрос имел ультимативное значение.
В моих страшных снах он, могу поклясться, вырвал бы сознание из объятий Морфея. Однако сейчас трудно ручаться за него, поскольку приходится лицезреть, похоже, вырожденный случай амнезии. Ибо иного ответа я просто не мог подобрать, несмотря на мое увлечение всевозможными теориями сна и ирреальности, кажется, нарочно оставивших ум.
Через несколько мгновений, не успев повторить тот же спасительной вопрос, в конце коридора раздался неприятный трезвон дверного звонка. На пороге красовался знакомый доцент. А между тем профессор с женой, слушая весь мой рассказ у гостевого дивана не переставили рассматривать меня своими пустопорожними, стеклянными и притом ни разу не моргнувшими глазами.
Вот опять.
Не помню как попал в гостиную.
Почему я забыл то, что было между?
Когда я окончил пересказ, псевдожена скрестила руки, отшутившись про чудовищ сна. Профессор же, подхватив замечание ее, начал описывать состояние экзистенциального ужаса, что иносказательно было не к месту.
Вскоре решившись повториться, я осведомился у тех, как сюда попал. Но, ожидая избавления от явной пытки, получил, как вы сами увидите, новую порцию безумия.
Издав сиротский вопрос уставшим и неуверенным голосом, естественно, посреди светской беседы я получил гнетущий, столь же панический ответ. Смертельный ужас охватил меня тогда, когда профессор и жена одновременно застыли. Голоса смолкли разом, сосредоточив тот же пустой взгляд на мне; капилляры глаз их побагровели.
Это зловещее окаменение продолжалось недолго и те, выйдя из остолбенения спустя пару-тройку секунд разразились душевнобольным смехом, истерически переглядываясь и по-лошадиному ударяя ногами о пол. А оскал их обнажал голые десна, горизонтально расширяя область рта подобно жабам.
Мгновение спустя меня окликнул доцент, справляясь о моем пространном взоре вдаль, что встревожило его и псевдожену. Судя по всему, я испустил немой, жалобный вопль и, успев понять, что то была галлюцинация – я потерял сознание.
Ближе к вечеру, всепроникающий спичечный свет из окна начал потихоньку раздражать мои слипшиеся ото сна глаза. Постепенно раскрывая их, размытость рядом стоящих вещей сменилась четкими образами. Сам факт наличия окна обрадовал меня, поскольку это означало, что увиденное следовало всего лишь сном и что, следовательно, сейчас я нахожусь у себя.
Как это обычно и бывает, победоносно и громко выдохнув, тем привлекаешь чужое внимание. В самом деле, в углу комнаты на одном из кресел расположился читающий книгу профессор, обратившийся в слух.
Он, услышав шевеление, немедленно подошел ко мне, заверив равнодушным голосом, что сейчас беспокоиться не о чем; он также поведал про потерю сознания после моих рассказов и что они с женой решили не вызывать врача, предположив переутомление.
Услышав это, я почувствовал, как кровь в жилах похолодела. Что-то снова было не так. Быстро окинув взглядом комнату, я только подтвердил сомнение: та же поддельная комната. Отличие, пожалуй, заключалось в том, что всепоглощающая воля, заправляемая неизвестной природой, перестала охватывать меня. Иначе говоря, я зафиксировал полноценный контроль над телом и мыслями, хотя львиная доля воспоминаний по-прежнему оставалась в тени разума.
Конечно, как и прежде мне не было известно, где нахожусь, что происходит и сон ли это. Единственная хронология событий, хорошо вспоминаемая мной этапировалась следующим образом: комната, дьяволиада, кухня, гостиная и снова комната.
Замогильный кошмар продолжался.
Неохотно покинув кровать, я лениво спросил доцента, каково его мнение, на что тот молниеносно разыграл монолог, напоминая, дескать, кому как не мне рассуждать о толковании сновидений, изучая вдобавок специфику осознанных снов. И действительно, памятуя крайние месяцы, я был буквально поглощен темой сновидений, феномена их осознания и чем-то особенно важным... «Будь человек, скажем, шизофреником, – вдруг заявил я, – как ему доказать истинность собственных грез? Если задействовать здравый ум, тогда получится, что опыт видений опережает гипотезу окружающих об его заболевании, и действующее лицо верно грезит то, на что другим не хватает слов и грубых катализаторов для опровержения; его бессилие потому черпается могуществом внешних причин, уходящих от адекватного пояснения, поскольку тот знает, что нечто видимое им не вредит окружающей обстановке, а значит, воображается» – «Вот как? – сказал доцент и с любопытством глядя на меня, потребовал приложения» – «Наш мозг тем великолепен, что способен отличить явь от выдумки, но ровно до тех пор, пока тому не перекроют доступ к памяти или воссозданию нового опыта, – сказал я профессору, перекачиваясь с ноги на ногу посреди комнаты. – Сверх того, – громко прибавил я, – значительны процессы, благодаря которым, образование сновидений напрямую связано с преобразованием душевных переживаний, как первостепенного источника, выступающего затем материалом для репродукции содержания сна».
Озвучив это, я вспомнил, что, переживая весь бред, я ни разу не подумал про свое исследование. Во время бреда мне так или иначе встречались определенные странности, которые не успевая раскрыться до конца, каждый раз безобразно обрывались. Всюду акцент смещался, будь то исчезновение окна или лицо псевдожены и заканчивая появлением доцента. Последнее возбудило во мне подозрение.
При мысли о том, что этой паузой я подаю невербальный сигнал собеседнику, я невзначай спросил его, какова причина визита, чтобы отвлечь внимание. Тактика сработала, поэтому доцент сообщил, что беспокоился о состоянии исследования.
Чем больше обсуждали мы сны и монографию, тем сильнее узнавали мнения друг друга. В частности, мы говорили про декартовский принцип, способный дать определенный ответ посредством сомнения во всем: «Как при этом в осознанном сне доказывается принцип?» – «Полагаю, – начал он, – сомнением в адекватности происходящего, отсутствием смысла» – «Если так, – нравоучительно подхватил я, – тогда по пробуждению следовало бы усомниться в действительности вообще, поскольку сама реальность порой предоставляет много бессмысленные ситуации, как во сне» – «А я о чем говорю! – тихо добавил он» – «Я изучал затем является ли осознание последнего плодом возникающих, рефлексируемых рассуждений и идей. Ведь если так, то данная область сновидений есть редкое, но объяснимое явление. И наоборот, потому как описанное ложно, тогда это означало бы лишь одно, что прогрессирующая сила фантазии сна опережает мысли и намерения сновидящего, и что осознанность ничто иное как фикция» «А поскольку из двух противоречащих суждений верно одно, остается искать адекватные, соответствующие доказательства и аргументы, – растерянно подытожил я».
Доцент спохватился: «Друг мой, все в порядке?»
Я опешил. Ко мне стремительным порывом вернулся рассудок. И странно: мне, право, никогда не нравился собеседник, да и отношения у меня с ним натянуты, не говоря уже о том, чтобы тот дружелюбно посещал мои покои. Что много страннее, я никогда не рассказывал об исследовании лично ему, а газетные очерки, эссе он вряд ли читал. Мало того, он интересовался ее законченностью, но забыв суммировать дважды два, решился не вызывать врачей, зная, что состояние монографии зависит от моего здоровья? Какая чушь! Передо мной, следовательно, стоял незнакомец, всего-навсего контрабандист и лжец, облачившийся в кожу старого профессора.
Почувствовав триумф, сердце мое бешено заколотилось.
Осознание этого факта не пробудило меня, но и не прервало череду умозаключений. Собственно говоря, очередное обнаружение отсутствия у двери ручки и замка вбило последний гвоздь сомнения.
«Если в чем-то нет смысла, то одно из предположений ошибочно, – задрав нос проговорил я, – значит, наиболее вероятна ложь, ведь с нее начинается правда» – «Простите? – смутился лжедоцент» – «Говорю, ежели ложь выдает себя за правду, верно довести ее до крайности. Пока иллюзия обладает толикой смысла, мозг позволяет ей развиваться; если лишить ее смысла, превратив в абсурд, тогда она утратит власть. Например, как я попал сюда, почему не могу вспомнить прошлые годы и откуда здесь ремонт? Травм нет, психически здоров, рассудок при мне, но вас я никогда не знал, и наоборот. Про увлечение не трепался. Я никому не рассказывал, что мне любопытны осознанные сны, так как они не интегрированы в публикуемых статьях, допустим, которые вы могли прочесть. Отсюда вопрос: откуда вы знаете то, что знаю я?»
При этих словах комната погрузилась в мертвенную тишину, подобно той, коей наполняется пустая, безлюдная комната или вакуум.
Мы оба косились друг на друга. Основательно и долго. Спичечный свет давно сменился аквариумным освещением окна; за ним же не шелестел ветер и не шел снег. Мир за его пределами был безмолвен. Так вот он какой – ужас пустоты!
Доцент собирался оборвать тишину. Намереваясь раскрыть рот, он встретил сопротивление с моей стороны. Желая уличить лжеца рядом провокационных вопросов, я начал тираду следующим образом: «В чем по-вашему мнению состоит отличие бодрствующего человека от человека во сне? Верно: отсутствием не предопределенной воли, памятью, наглядной болью и страхом, что в реальности мыслятся одновременно понятийно и образно, а не исключительно образно, как во сне. Общая логика сновидений и схожих процессов сводится к демонстрации переработки прошлых дней, переживаний, аффектов и информации поступающих из органов чувств. По сути сновидящий мозг прерывисто галлюцинирует, переключаясь с гипнагогии на гипнагогические галлюцинации. Эти состояния часто встречаются при сонном параличе, околосмертных переживаниях и т. д. Выходит, если изолировать мозг отдельно от мира, приставив к нему электроды, передающие кино, тот, казалось бы, не заметит разницы, когда на самом деле он подчеркнет для себя неспособность воссоздать новый опыт, новое страдание, новое знание. Формально, он будет запечатан в собственных, регрессирующих целую вечность чертогах, точно специальный лимб для сознания. Бесконечные сны Ктулху» – «Друг мой, вы опять сходите с ума?» – «Опять? – переспросил я» – «Да, когда вы в гостиной видели всякое, то...» В ответ я насупился, прекрасно зная, что ни о каких видениях не проговаривался: «Нет, не видел, – возразил я» – «Но вы всполошились от увиденного!» – «Это была галлюцинация» – «Нет, вы...» – «Значит, и это тоже галлюцинация, – произнес я, пытаясь приоткрыть глаза»1.
Вокруг меня слышался приглушенный однозвучный звон кардиомонитора: «Итак, время смерти: 21:37, – озвучил неожиданно чей-то уставший голос, установив гробовое молчание на несколько секунд» – «Сообщу родителям, – пробормотал через маску кто-то второй».
Вдруг стало немного светлее. Меня не интересовало затем, что услышанное, вероятно, относится ко мне. В данный момент меня завораживал зияющий вверху операционный светильник. Никогда прежде я не чувствовал себя спокойнее.
Что же он скрывает, черт возьми?
Вскоре я догадался, что тот дорожный инцидент не был простым, нелепым происшествием, и через несколько часов, на операционном столе, не приходя в себя, я издал последний вздох. Однако, – не знаю, случилось ли оное в морге, не помню подписывал ли согласие донора, но чьи-то руки вынимая мозг, поместили его в отдельную колбу, заполненной неким аналогом ликвора.
Меня впоследствии поставили на одну из многих лабораторных полок, указав внизу номерной знак вместе с отчеством и именем. Поэтому на сей раз экзистенциальный страх перед пустой был мне нипочем, поскольку не существовало почвы для него. К тому же, тревога никогда не возникнет там, где нет угрозы. Отныне.
Кажется, с тех пор я возвращался к данной мысли стократ, лишь изредка стараясь фантазировать о том, чтобы какой-нибудь работник неловким движением руки уронил меня вниз, разрушив таким образом стены бездонной темницы. И каждый раз, когда я снова продолжал размышлять о том, какой бы стала моя жизнь умей я контролировать свою одержимость – мое рассуждение оставалось без изменений. Без грусти, без мук совести, без страдания. В конце концов, чем может занять себя мозг в колбе, если не воспоминаниями?
Мысленный эксперимент «Мозг в колбе» (в бочке, пробирке) является классической иллюстрацией бессилия и зависимости человека от его субъективных переживаний. Часто апеллирует к тому утверждению, что наша реальность лишь симуляция с гиперреальностью и своими симулякрами, внутри таких же миров, следовательно и т. д.
Обычно предлагают вообразить чей-то мозг, полностью отделенный от тела, помещенный в банку или колбу с питательным раствором; потом добавляют, что к мозгу подключены электроды, тянущиеся от компьютера, которые генерируют электрические импульсы, симулирующие реальность. Таким образом утверждается, что головной мозг в колбе способен производить и получать точно такие же импульсы, как он делал бы это находясь в черепе. Биологический эквивалент – «Изолированный мозг».
Имеет широкое распространение среди научного, философского сообщества, а также безызвестность в массовой культуре. В частности, теоритезируется для лучшего понимания того, на каких основах должна зиждиться виртуальная реальность и каким образом следует интегрировать мозг в виртуальное пространство. Имеет свое фантастическое воплощение в: кинотрилогии «Матрица», фильме «Когда умирает мозг», «Мозг, который не может умереть», «Завещание профессора Доуэля», «Город потерянных детей», мультсериале «Футурама»; в литературе: Говард Лавкрафт «Шепчущий во тьме», Сергей Снегов «Люди как боги».