Отпуск

Я не понимаю, что происходит со мною. Вернее, что произошло. Или даже так: произошло – с кем?

Татьяна А. велела мне записывать мои мысли и воспоминания – просто так, для себя. «Дневник – это точка сборки», – сказала она. Татьяна А. – психолог, ей виднее.

Посмотрим, что тут у нас.

Хорошо помню летний вечер, тёплый свет сквозь розоватые лепестки гортензий. Рыжие тени скользят по зелёной стене. Я вернулся с работы, заехал за бабушкой и повёл её в кафе, и вот мы сидим на открытой веранде с цветами (искусственных больше, чем живых, но выглядят они при этом достовернее, что ли). Я утомлённый после офисной «отсидки», голодный и немного злой. Официантка, проходя мимо нашего стола, толкнула его бедром и чуть не опрокинула бабушкин стакан с соком. «Корова тупорылая», – подумал я и проглотил раздражение. Бабушке уже 81, и я старался ценить каждую минуту, проведённую с ней, так что всякие досадные мелочи не должны были меня отвлекать. У меня своя жизнь, друзья и меняющиеся подружки, но к тридцатнику как-то начинаешь ценить простое, тёплое общение с самыми близкими людьми.

– Вот бы на том свете можно было ходить в кафе, – сказала бабушка. Я непроизвольно кивнул, но она не заметила. У неё было благожелательное настроение, однако постоянные мысли о смерти не оставляли её никогда. – Лежишь в могиле, но время от времени тебя отпускают повидаться с внуком... Как бы отпуск во время смерти.

Я улыбнулся. У бабушки всегда была отменная фантазия.

– Что ты, бабушка, – сказал я, – живи долго, незачем вообще об этом думать.

– Ну а как же, Стасик, – вздохнула она и сжала мою руку в своих сухих, прохладных ладонях. – Жизнь кончается, к концу твоя бабушка идёт...

Я привык к этим разговорам, и они вовсе не угнетали меня. Наоборот, что-то в этом есть: постоянная память о смерти заставляет острее переживать течение жизни. Древние недаром говорили: мементо мори. Они же призывали жить «здесь и сейчас». Мудрые были, собаки.

Не помню, что мы ели в тот вечер. Пили апельсиновый сок, и у меня началась изжога.

 

Бабушка оказалась неправа, я умер раньше неё.

О том, что умру, узнал во время ФГС. Врач был явным садистом. Я лежу такой на кушетке, с трубкой в горле, и борюсь с рвотными позывами, а он в глазок разглядывает меня изнутри и мрачным голосом спрашивает:

– В семье онкология у кого-то была?

Меня как ошпарило, я кивнул. Ну да, и дед, и отец от рака умерли, но уже в возрасте, а мне-то только тридцать, мне же рано!

– В пищеводе у Вас опухоль, плоская, большая и нехорошая.

У меня даже пальцы онемели от шока, и рвотные позывы накатили так, что этот ирод наскоро стал шланг свой из меня вытягивать.

Будь он боднут козою, врач этот тупорылый.

Я слово «тупорылый» часто использую, потому что я его мысленно произношу часто. Прицепилось, ещё когда в вузе учился. Одногруппник всё так ругался: «тупорылый», да «тупорылая». Вот и прилипло словечко. Только он вслух произносил, а я про себя, в лицо никому никогда такого не говорил, только думал. Бесят же иногда люди всякие. Тупорылые.

Ну там потом были обследования, анализы, и узнал я, что уже мало чем можно помочь, и что четвёртая стадия. Я ходил как робот, меня как будто электричеством шибануло. И самочувствие ухудшаться стало изо дня в день. А до этого врача-садиста была же только изжога, ну боль иногда после еды в лопатку отдавала. И что, сразу – рак? Я будто и заболел-то как раз когда мне во время ФГС про опухоль сказали. Как будто она в тот момент и появилась.

Ладно, что там, дела давно минувших дней.

Я новостную ленту проматывал на смартфоне, оттуда и узнал про институт ревитализации им. Сергея Брюхоненко. Будто бы они там научились восстанавливать повреждённые ткани, и едва ли не бессмертным можно стать после этого. Только вроде как на людях экспериментов они ещё не делали.

Приехал к ним, у меня тогда химия очередная закончилась, уже без волос ходил тогда, да и анальгетики глотал тоннами. Слабость, головокружения, а так-то жить можно. Я никак не верил, что три месяца осталось. Ходишь, вроде бы, существуешь, а потом, что – отключат просто? Или со дня на день на койку сляжешь и больше подняться не сможешь? Короче говоря, за соломинку хватаешься в таких ситуациях. Помню, фантазии всякие тогда в голове бродили, я их уже с реальностью начинал путать. Всё придумывал себе, что вылечусь, что не сдохну, что когда коронавирус был, народ вообще на ровном месте умирал, а я ещё вроде как ничего, сам передвигаюсь. Жёсткое было время, но теперь, после смерти, мне ещё хуже, хотя ничего и не болит.

Настолько уже к врачам и больницам привык, что в институте этом мне как-то не по себе стало. Ни регистратуры, ни очередей, ни палат с кушетками. На офис походит, даже у входа какие-то менеджеровидные сотрудники курили в костюмах, без всяких там халатов медицинских.

Я на проходной сказал, что мне надо на консультацию к С. И. Комаринскому (погуглил, как там у них зам. директора зовут). Охранник допытываться не стал, паспорт глянул, данные записал и пропустил. Чисто там было, скромно, как будто профилакторий под офисное здание переоборудовали, даже растения здоровенные стояли по углам в деревянных, советских ещё, кадках.

Комаринского ждал минут двадцать, думал, он меня сразу пошлёт, а он принял радушно, терпеливо, как менеджер Сбера, если кредит хочет втюхать. Меня такая приветливость сначала даже напрягла, а потом я как-то расслабился. Кресло у них кожаное, мягкое, классное. Под попой не скрипит.

– Стас, – представился я. – Стас Апухтин.

– Редкая фамилия, поэтическая, – улыбнулся Комаринский. На вид мужику лет сорок пять, но подтянутый такой, борода оформленная, из кармашка вейп торчит. Молодящийся, короче. – Я так понимаю, Вы о нас через Интернет узнали – мы рекламы ради делали маленький вброс. Ну, если вкратце, наши технологии действительно работают, ткани ревитализируются. Расскажите немного, как Вы себе сами представляете, чем мы тут занимаемся? И чем, с Вашей точки зрения, мы бы могли Вам помочь?

Я, честно, от такого поворота немного прифигел. Мужик был вменяемый, с какой-то обволакивающей, мягкой улыбкой.

– А рак вы можете вылечить? – спросил я. – Или, например, вырезать всё что надо, выжечь все метастазы, а на их месте нарастить новую ткань...

– Стадия четвёртая? – спросил он, и у меня почему-то слёзы на глаза навернулись. Прорвало меня, я стал ему рассказывать, что у меня и как, и всё говорил, говорил, а потом уже повторяться стал, и мне перестать говорить страшно было, потому что знал: я закончу, и он скажет «нет, мы такое не делаем, мы такого не можем».

Он и правда сказал что-то подобное, я не помню уже, в каких словах, так мне стало скверно. И комок у горла. И этот тупорылым оказался, думаю...

– Что же вы тут делаете? – просипел я. – Вы вообще хоть кому-то помогли с этими вашими технологиями?

– К нам обращаются люди, – кивнул Комаринский, – и с такими же проблемами как у Вас. Но пока что опытов с людьми не проводилось. Технологии работают следующим образом: мы, скажем так, не восстанавливаем отдельные ткани в организме, мы восстанавливаем организм целиком.

Я не понял, но сказать ничего не мог, ком в горле душил просто. Комаринский пояснил:

– Мы, скажем так, можем восстановить человека целиком, без изъянов и болезней и, насколько позволяют судить имеющиеся данные, без угрозы старения.

– И смерти? – как-то совсем беззвучно спросил я и почему-то подумал, что со стороны, наверное, похожу на рыбу – глаза навыкате, ртом воздух глотаю.

– Мы полагаем, что восстановленный организм бессмертен, – сказал Комаринский, затянулся своим вейпом и выпустил в сторону струю дынного пара.

– И при этом вы никого ещё не... восстановили?

Он покрутил головой.

– Добровольцев нет, процедура сложная, результат не определён.

Мне удалось проглотить ком этот противный.

– В смысле добровольцев нет? Никто не хочет бессмертия? Я думал, у вас тут очередь из желающих! Наверное, денег много надо?

– Денег не нужно, нас грант финансирует, – сказал Комаринский и как-то по-отечески на меня взглянул, в самые глаза, с теплотой какой-то. – Просто для того, чтобы мы ваш организм смогли ревитализировать, Вам нужно умереть. Как показывает практика, даже смертельно больные на это не могут решиться.

 

Мне под конец нашего разговора, в принципе, логика стала ясна. Чтобы тебя воскресили («ревитализировали», как выражался Комаринский), нужно пройти через клиническую смерть, то есть согласиться на добровольную эвтаназию – с укольчиком, быстро, на операционном столе. Эти их технологии живой организм подлатать не могут, им нужно восстановить каждую клеточку «с нуля».

– После Вашей смерти, – объяснял он мне, – из Вашего сердца извлекается кардиома – нитеобразное мышечное образование, содержащее память о Вашем организме и всей прожитой жизни. Из клеточной субстанции, которую представляет собой эта нить, происходит ревитализация тела и мозга со всеми его воспоминаниями, даже Ваш характер будет воссоздан без искажений. Кардиома, как нам удалось установить, несёт информацию о самосознании, генетике, характере и так далее. Из клеток кардиомы выращивается тело – генетически скорректированный дубликат, скажем так. Это будет именно Ваше тело, Ваше сознание, это будете Вы сами, но без физиологических дефектов.

– А мозг? – удивился я. – Сознание же в мозге находится, а тут какая-то каридома...

– Кардиома, – поправил он меня. – Мозг – это просто орган, его можно ревитализировать. Сущность человека заложена в кардиоме, – он хлопнул ладонью по собственной груди, как раз рядом с карманом, из которого торчал вейп. – Она представляет собой тонкий волосок внутри сердечной мышцы. Не то чтобы мы нашли новый орган, нет, просто никто никогда не придавал значения этому образованию, никто его и не видел толком-то, настолько он неотличим по внешнему виду от остальной мышечной фактуры. Знаете, в мифах и религиях говорилось о том, что личность человека, его, скажем так, естество находится не в голове, а в сердце. В сущности, только сейчас нам удалось установить верность этих догадок.

Я не то чтобы очень понял, но Комаринский как-то по-хорошему меня к себе располагал, и мне почему-то сразу поверилось, что всё будет так, как он говорит: ты умираешь, из тебя достают эту самую кардиому и восстанавливают тебя без опухоли в пищеводе.

Будто со стороны услышал я свой голос:

– Я готов.

Комаринский было снова за вейпом потянулся, а тут даже в кресле откинулся.

– Готовы... к эвтаназии? – переспросил он.

Я кивнул.

 

Прошло три дня. Самые болезненные воспоминания. Я подписывал какие-то бумаги, перед какими-то людьми по несколько раз повторял, что соглашаюсь на эвтаназию и понимаю, что имею дело с экспериментом, что он может пойти не по плану. Там такие люди приходили... Премьер-министра не хотите? Короче, шишки знатные, но никакой прессы, никакого шума. Эвтаназия у нас так-то запрещена, но тут такие люди были вовлечены, что, видимо, проблема отпала. И все эти прощания, эта боль невыносимая... Я не имел права разглашать суть эксперимента, просто сказал родным, что иду на операцию. Может быть, вылечат, может быть, добьют. Как-то так. Бабушка плакала, мама бледная стояла как столб. Об этом писать не хочу.

 

Ну и кто тут тупорылый? Видимо, я сам и есть. По сути, только на операционном столе я маленько начал осознавать, во что ввязался. То есть я и раньше всё понимал, но настоящее осознание как-то поздно пришло. А здесь больничный этот запах – смесь лекарств, хлорки, спирта, формалина, ну чего там ещё?.. И я будто очнулся. Люди в костюмах сменились наконец людьми в халатах. Я забрался на узкий стол, белая лампа светила в глаза, как в зубном кабинете, а я в таком оцепенении был, что глядел на неё не моргая. Это же я сейчас умру. И пусть там вроде как воскресну через какое-то время... ну а как не воскресну? Это же всё, навсегда...

– У Вас не будет неприятных ощущений, – заверил меня мужчина в медицинской маске. Он загородил головой лампу, но я так засветил сетчатку, что видел на месте его головы чёрно-жёлтое пятно. – Мы введём Вам коктейль из анестетика и кое-каких барбитуратов, Вы просто уснёте.

В горле саднило от сухости. Говорят, что страх может парализовать. Охотно верю.

Укола я почти не почувствовал, слышал, как женский голос считает от пяти в обратном порядке. «Не надо», – хотел сказать я, и не смог. Стало тепло и приятно.

Не то доза их снотворного была маловата, не то мой организм за месяцы употребления анальгетиков попривык к ним, но через какое-то время я снова стал всё слышать и, к несчастью, чувствовать.

Они сообщали друг другу о поочерёдном отказе органов в моём теле (печень, почки, лёгкие), я слышал писк кардиограммы, сердце билось сначала бешено, потом всё слабее, но билось... Я почувствовал удушье, это гадкое ощущение – вдруг осознать, что уже не дышишь. А потом они начали пилить мои рёбра, чтобы добраться до сердца. Комаринский же говорил, сердце разрежут только после смерти! Я то проваливался в какое-то подобие сна, то снова всплывал. Ничего не видел, но всё чувствовал. Если есть ад, то я был в нём. Хуже всего был скрип пилы по рёбрам.

Потом стало темно и тихо, и тут каким-то проблеском вернулось зрение, я увидел себя как будто со стороны – голое тело с разъятой грудной клеткой и трёх людей в халатах над ним. Пальцы в синей перчатке достали сердце, пунцовое, как гриб. Потом картинка сместилась вбок, будто показанная с другого ракурса, будто смотрел уже не я. Кровавый скальпель в руках хирурга сиял нестерпимо, отражая свет лампы. Скальпель разрезал сердце, ковырнул где-то внутри, потом крючком, будто рыболовным, потянули наружу что-то тонкое, алое. Потом всё пропало, уже насовсем.

«Какие же вы все тупорылые», – подумал я.

 

Представьте себе состояние глубокого сна без сновидений, когда нет совершенно ничего, ни мыслей, ни снов. Временами мелькают ощущения и образы, слишком мимолётные, чтобы успеть их ухватить. Я сейчас что-то припоминаю из того зыбкого, бессознательного состояния, но что из этого было реальностью, что сном, а что я, может быть, просто придумал уже позже – судить не берусь. Например, мне казалось, что я поднимаюсь с кровати и с кем-то говорю, хотя речь и мышечная активность вернулись ко мне гораздо позже. Да и лежал я тогда не на кровати, а в каком-то стеклянном саркофаге, как спящая царевна. Это потом я узнал, что ревитализация тела и органов заняла два года, а для восстановления функций сознания потребовалось ещё 11 месяцев. Маме вроде как выдали справку, что я в коме в стерильном блоке, и никого ко мне не впускали. И хорошо. Представляю мамин шок, покажи ей кровавую нить в колбе, обрастающую волокнами белка и завязями органов, и скажи: «Вот, это Ваш сынок».

Перед смертью я думал: открою глаза в новом теле, и мне скажут: «Добро пожаловать, с возвращением». Президент приедет руку пожмёт, я встану и сразу пойду навещать друзей и родных. Вот хрен. Сознание возвращалось медленно. В сущности, невозможно припомнить момент, который можно было бы считать моим окончательным возвращением в жизнь. Не было такого, была череда мучительных пробуждений и мгновенных засыпаний, растянувшаяся не на недели даже, на месяцы.

Перед тем как заново осознать своё существование, я начал видеть сны. Помимо обрывочных воспоминаний о прошлой жизни и видений того, что творили со мной тупорылые хирурги (Татьяна А. говорит, что ужасы в операционной – это ложные воспоминания, что я сам себе так придумал ситуацию своей смерти, и ничего такого на самом деле не было), всё чаще тревожил меня сон о том, что я, бестелесный, летаю вокруг своего тела, закопанного в землю, и сквозь доски гроба вижу, как разлагается моя плоть, как черви и насекомые ползают по дёснам, по глазам. Только спустя месяцы, заново научившись есть ложкой и членораздельно говорить, я смог описать эти повторяющиеся сны Татьяне, приставленной ко мне в качестве психо-кого-то-там, короче, мозгоправа. Со мной много кто возился, конкретно она отвечала за мою психическую реабилитацию после пережитых потрясений.

– Ложные воспоминания, – сказала она по поводу моих снов. – Такое бывает у людей, прошедших через кому или клиническую смерть. Это пройдёт, Стасик.

Она меня только так и называла, ласково – Стасик, – и этим обращением напоминала мою бабушку. От Татьяны пахло жасминовыми духами. У нас во дворе возле дома растёт жасминовый куст, я с детства этот запах знаю, пронзительный, как шило. Мне он снился в моём посмертном бреду, уж не знаю, Татьяна ли ко мне приходила в те минуты или мне снилось воспоминание о запахе...

– Почему Вы так уверены? – спросил я. Татьяна была одного со мною возраста, худенькая, невысокая, черноволосая. Но я её воспринимал как врача, и язык не поворачивался сказать «ты». – Где вообще было моё сознание, пока не был полностью восстановлен мой мозг? Нельзя ли допустить, что оно летало где-то вокруг моего похороненного тела?

Татьяна изобразила на лице добрую, терпеливую улыбку.

– Исключено, – сказала она. – Твоё тело не лежало в земле. Оно здесь, в институте, в заморозке.

Занятная ситуация, надо сказать. Ты живой и здоровый, у тебя ничего не болит, и мышцы твои становятся послушнее и сильнее с каждым днём. Ты хорошо выглядишь (я не звезда с обложки, но моё лицо в зеркале нравится мне сейчас как никогда, даже несмотря на полное отсутствие волос и щетины – их, кстати, у меня больше не будет, потому что клетки в ревитализированном теле, отмирая, заменяют друг друга копиями, организм не стареет и не меняется, даже ногти больше стричь не придётся). У тебя нет пупка, веснушек, родинок и вообще ничего лишнего. И в это время твоё же тело, мёртвое, пронизанное корнями метастаз, разрезанное, без сердца – лежит в холодильнике где-то рядом, рукой подать...

– Я должен увидеть, – начал я, но голос меня подвёл. Язык и голосовые связки ещё не полностью подчинялись мне.

– Это можно устроить, – сказала Татьяна. – Близкий контакт с телом не кажется мне уместным, но ты сможешь присутствовать при кремации. Мы опасались, что ревитализированные органы дадут сбой и придётся делать тебе пересадку, хотя это противоречило бы сути эксперимента. Теперь уже ясно, что твой новый организм функционирует без перебоев, так что старое тело можно подвергнуть выбраковке. Это будет твоя первая большая прогулка, Стасик.

 

Большая прогулка вымотала меня так, что назад меня отвозили в инвалидном кресле, для профилактики вколов в мягкое место транквилизатор.

Начиналось всё неплохо. Ноги, конечно, всё ещё были ватными, и в правой руке у меня была трость, а левой приходилось опираться на мою хрупкую спутницу. После медленного продвижения по коридорам и лестницам я оказался в затемнённом бетонном помещении. Здесь было холодно, но я отказался от предложенной пуховки: то, что мертво, заболеть не может. Меня к тому моменту успели уже убедить не только в моём бессмертии, но и в невосприимчивости к разного рода заразе. Мне даже интересно было, как поведёт себя мой новый организм после переохлаждения (спойлер: да никак; не простыл я).

Тело, моё тело лежало на столе за толстым стеклом, метрах в десяти от меня. Струйки талой воды с крупицами льда стекали по белой коже. Отверстая грудная клетка, лицо и гениталии были прикрыты больничным вафельным полотенцем. Тело было совсем, совсем неживое, странное, уродливое... и при этом такое родное, такое моё... Я разглядел и крупную родинку над локтем, и давний шрам на бедре – последствие неудачного катания на коньках. Если Татьяна полагала, что вид этого распаханного трупа поспособствует тому, что я быстрее свыкнусь со своим новым организмом, то планы её потерпели крах. Я остро, до тошноты ощутил своё одиночество без старого тела, и всё непонимание произошедшей перемены, всё отчаяние свершившейся и миновавшей смерти нахлынули на меня. Я упёрся ладонями в холодное стекло и смотрел, смотрел, забывая дышать, как пришёл в движение стол, на котором лежал я – мёртвый, – как в левой части застекольного отсека открылась дверца и блики разгорающегося пламени крематория заиграли на кафельных стенах и на облысевшем после химии – моём! – черепе. Быстро, слишком быстро труп въехал в адские врата и исчез там, дверца закрылась, и где-то в огненном нутре печи моё тело разлетелось облаком пепла. Всё.

 

– Я по-прежнему вижу сны, – сказал я Татьяне сегодня. После моей кремации прошла неделя.

– Сны – это хорошо, – улыбнулась она и присела на мою кровать. Не помню, с какого момента она перестала спрашивать разрешения. Наверное, постепенное уничтожение межличностных границ было частью разработанной для меня реабилитационной программы. – Яркие, запоминающиеся сны – свидетельство активизации самосознания и окончательного восстановления процессов памяти.

– Дело в том, – попытался объяснить я, – что это какие-то не мои... сны.

Она наклонила голову, демонстрируя интерес. Из окна, расположенного за моей спиной, вялый зимний свет падал на её лицо, и оно впервые показалось мне привлекательным.

– Дело в том, – повторил я, – что я по-прежнему снюсь себе как бы бестелесным, кружащим вокруг мёртвого тела. Я убеждён теперь, что это тело не моё, да оно и вправду на меня совсем не походит, я обознался поначалу. По сути, каждую ночь я вижу разные тела, все закопанные в землю. Мужчины и женщины на разных стадиях разложения. И я как будто пытаюсь... войти в них, что ли. И не могу.

Татьяна слегка нахмурилась, и вертикальная морщинка легла между её бровей, как трещина.

– Не волнуйся, Стасик, – сказала она и взяла мою руку в свои мягкие ладони. Это было очень приятное ощущение. – Всё это – последствия шока, ложная память.

Но спокойствия во мне не прибавилось. Меня чертовски напрягали эти повторяющиеся сновидения. Я присел в кровати, и моя рука нечаянно выскользнула из Татьяниных пальцев. Эх, жаль.

– Чья, чья это память? – вырвалось у меня. – Во сне, наблюдая всё это трупное гнильё, я вовсе не чувствую себя собой! Я вообще ничего не чувствую, разве что... интерес какой-то. Но это не я, не я летаю вокруг мертвецов, это что-то... другое... то есть... я не знаю как объяснить. Меня там как бы и нет вовсе, есть только взгляд, который принадлежит мне, но он не мой, и этот взгляд рассматривает мертвецов. Вы уверены, что мой новый мозг воскрес как надо, что я не очнулся дурачком тупорылым?

Видно было, что эта вспышка встревожила Татьяну, но её спокойный голос не изменился.

– С твоими органами всё в порядке, – сказала она. В её дыхании чувствовались нотки недавно выпитого кофе. – Твой мозг абсолютно здоров и невредим. Мы, конечно, не знаем, как в точности происходят ментальные процессы в ревитализированном мозге и какие сюрпризы может преподнести твоя нервная система. На то и эксперимент. Расслабься, твоё состояние отслеживают лучшие умы, ты на госконтроле. Не исключено, что первое время могут быть какие-то неприятные ощущения во время отстройки твоего сознания и интеллекта. Я уверена, что это пройдёт.

Я кивнул.

Меня постоянно взвешивали, измеряли, брали пробы всего чего только можно взять, от слюны до спермы, так что я чувствовал себя куклой в руках учёных. Но уж лучше быть живым подопытным, в хорошем самочувствии которого заинтересованы все окружающие, чем куском падали или горстью пепла. Время от времени я просил привести ко мне родных, но в этом мне деликатно отказывали, говоря, что чем меньше контактов, тем чище эксперимент. Полгода – столько мне велели ждать до того момента, когда я смогу увидеть маму. Ещё через год пообещали возвращение к нормальной жизни, общению с друзьями. И если на встречу с родными я очень надеялся, то в возможность скорейшего возвращения в мир не верил совсем. Ага, так они и отпустят меня! А если я под машину попаду? Или обколюсь наркотой? Они же удавятся оттого что потеряли свой образец – единственный, если верить им на слово...

Я постарался настроить себя позитивно и ждать. Я слушал радио и по полчаса в день смотрел телевизор (больше не разрешали, говорили, что глазные мышцы должны окрепнуть). Какие новости по телеку? По сути, всё по-старому. Тот же президент, те же проблемы на мировой арене, Крым по-прежнему наш, но по-прежнему в роуминге. У моей любимой группы «Эфирный джаз» впервые за 10 лет вышел альбом – «Реанимация». Что-то в память о Летове. В моей ситуации название судьбоносное, ничего не скажешь. Играют ребята по-прежнему здорово, хотя все уже старички. Появился айфон 21-й с биометрией, это мимо меня, я такими игрушками никогда не баловался. А в целом ничего нового. Со смерти-то моей прошло всего три года с небольшим, из которых я только месяца 3 пребываю в сознании.

Стоя перед зеркалом, я часами изучал своё тело и получал от него, если можно так выразиться, эстетический восторг. Даже от интимных частей, даже от пальцев на ногах. Мне нравилось напрягать мышцы и чувствовать их послушную силу, делать зарядку, проводить ладонью по коже. Отсутствие волосяного покрова, родинок и пупка не смущало меня совершенно. Иногда я просто стоял и смеялся оттого что был жив, оттого что ничего не болело, от лёгкости моего дыхания. Новое тело! А смерть – больше никогда.

 

Во сне меня нет.

Если Татьяна и вправду думала, что моё самосознание перестанет давать сбои и всё восстановится, она ошиблась жестоко. Всё только ухудшается. И если наяву я ещё как-то сохраняю способность думать о себе как о целостной личности, то сны – это апофеоз кошмара. Я вижу поля мертвецов – людей и животных; порою зрение как-то странно смещается, и я вижу совершенно странные формы. Припоминая картинки в учебнике биологии, догадываюсь, что это бактерии и вирусы. Мёртвые, распадающиеся на части. Порою меня отбрасывает в какие-то совсем уж фантастические места, и я вижу массивные, бесформенные туши, огромные, распластанные под палящим солнцем и в глубинах заросших болот. Всё гигантское, ядовито-зелёное, мёртвое. Что это? Динозавры? Я начинаю верить, что во сне увижу всю земную эволюцию в её трупном обличье.

Но когда я пишу «я вижу», это вовсе не правильная фраза. Вижу – но не я. Наяву я припоминаю эти сны, но во снах меня нет, есть нечто иное, что-то, живущее в моей голове (или в сердце? теперь уже чёрт разберёт) вместе со мною и – иногда – вместо меня. Это не описать. Оно – не имеющее формы и цвета, запаха и голоса, совершенно пустое... Впрочем, иногда я как будто улавливаю отголоски его бытия, которое заключается в одной эмоции: интерес. Оно интересуется падалью, смертью, формами мёртвых тел. Я верю, что когда-то оно видело все эти трупы, что они вполне реальны, а значит, мне снятся его воспоминания. Получается, интерес и память – вот то, что присуще ему. Или им? Мне кажется, их там много.

 

– Доброе утро, как поживает наш Христос? – бодро спросила Татьяна, входя в комнату.

Она в последнее время каждый день так шутила – видимо, у моих реаниматоров появилось для меня прозвище, которое все сочли остроумным. Вдобавок к этому, санитар Лёха – рыжеволосый знаток древнегреческого и латыни, – назвал меня «Стас-Анастас» во время очередного забора крови. Ну да, Христос воскрес из мёртвых. А на Страшном Суде, интересно, ангелы тоже будут «ревитализировать» тела из останков человеческих кардиом – и так случится всеобщее Воскресение?

Мы приветливо кивнули Татьяне.

Она подсела на кровать и начала оживлённо рассказывать, какие замечательные результаты продемонстрировали мои последние анализы.

– Скоро пойдём с тобой на прогулку! – заявила она и погладила меня по руке. Наше тело отозвалось на эту мимолётную ласку волной удовольствия. Татьяна определённо мне нравилась, и нравилась всё сильнее.

– На улицу? – я придал своему голосу удивление. Настоящей радости я почему-то не испытывал, да и вообще с каждым днём чувствовал усиливающееся отстранение от действительности.

– Да! – кивнула она. – А ещё дней через десять тебя, думаю, навестят родственники. Они пока не в курсе, что ты вышел из «комы», пусть ещё несколько дней будут в неведении. А потом вы встретитесь, и мы им всё расскажем. Про твою ревитализацию, я имею в виду. Это тайна, конечно, от них потребуют неразглашение. Но они же имеют право знать, правда?

Мы кивнули, потом, решив, что его радость может показаться неубедительной, кивнули ещё раз, выразив на лице больший энтузиазм. Внутренне мне было всё равно.

Она, конечно, заметила нашу инертность и спросила с заботой в голосе:

– Что, опять тебе сны не дают покоя?

– Уже не так как раньше, – сказали мы. – С каждым днём ощущаю себя всё более цельной личностью.

– Все тесты и осмотры говорят о том, что у тебя нет и не было никаких намёков на какое бы то ни было расщепление сознания, – сказала она, и они согласно кивнули, ничего не сказав в ответ.

Незачем тревожить её, она всё равно не поймёт.

Её взгляд упал на тонкое одеяло, оттопырившееся от моей эрекции, и она отвела взгляд, покраснела. Где-то на задворках разума я почувствовал укол смущения.

Она давала мне снова всякие тесты – и те, где нужно отвечать на вопросы, и те, где нужно по картинке предположить, что изображено, и те, где нужно руками собирать головоломки. Я выбирал верные ответы, не дочитав вопроса. С головоломками мы тоже справлялись почти не глядя.

– Ого! – одобрила она его решения. – Интеллект твой, Стасик, как будто бы выше стал, чем был до... всех твоих приключений. Ну, я побежала. К тебе, кстати, Комаринский сегодня зайдёт.

Она вдруг приблизилась ко мне, окружила жасминовым ароматом и поцеловала в лоб.

– Знаешь, какой ты умничка! – сказала она. – У нас там кое-кто сомневался, что эксперимент будет успешным, но сейчас-то все видят: всё получилось. Ты, так сказать, смертию смерть попрал, теперь вся мировая общественность узнает, что мы тут в России создали бессмертного человека! Ну, я ещё приду к тебе...

Она ушла вся раскрасневшаяся, с блеском в глазах. Я чувствовал её торжество и понимал, что источник его – не только отработанный грант. Она и вправду радовалась за меня.

Наша эрекция так и не прошла. Когда дверь закрылась, мы встали с кровати и надели брюки поплотнее. Незачем Комаринскому видеть, как хорошо работает наш организм, он об этом и по результатам анализов должен знать.

 

Комаринский пришёл с улыбкой до ушей – ко мне в последнее время все так заходили. Моё состояние их очевидным образом радовало.

– Как же нам с тобой повезло, – сказал он, пожав нам руку. Его ладонь была потная, не то от радости, не то от волнения. – Эксперимент официально признан успешным. С тобой, пожалуй, вся наша элита захочет встретиться. Сейчас в Кремле, скажем так, и разговоров только что о бессмертии. Из политиков и бизнесменов уже образовалась негласная очередь. Причём не все там тяжело больные, скажу тебе, и не все хотят ждать естественной, скажем так, смерти. А как про это дело узнает мировая общественность, что начнётся...

Он театрально обхватил голову руками. Я заметил, что в кармане пиджака у него нет вейпа. Завязал, что ли?

– Спасибо Вам, – сказали мы, – за возможность вернуться к жизни.

– К вечной жизни! – поправил он меня.

Они смотрели на него моими глазами, изучали, нюхали моим носом, и их интерес как-то передавался мне. Нам было интересно всё, связанное с Татьяной, с Комаринским, с коллективом «избранных» врачей, которым было позволено работать со мной и погрузиться в тайну нашего бессмертия. Нам была интересна каждая букашка, бактерия, всякая живая душа. Я отстранённо наблюдал за Комаринским, за собой, за людьми, за всем происходящим. Когда надо, выражал эмоции, соответствующие ситуации. В сущности, мне всё было фиолетово. Я жил и чувствовал только вместе с этим совершенно пустым, но по-детски пытливым разумом (разумами?), поселившим(и?)ся в моей голове.

– Я с радостью встречусь с как можно большим количеством людей, – сказали мы. – Я всем буду рад, мне интересно абсолютно всё.

 

Татьяна пришла ко мне прошлой ночью, поцеловала в лоб, потом в губы. Мне казалось, что так уже было, что это не в первый раз. Она разделась и откинула одеяло. Наше тело было готово, оно ждало этого момента уже давно.

– Я люблю тебя, – шепнула она мне в ухо и села сверху.

Жасминовое облако, горячее внутри.

Она двигалась всё быстрее, и я окончательно утратил чувство реальности, и неважно стало, где я и кто, и сколько нас здесь. Моё бессмертное, здоровое, прекрасное тело торжествовало, всё в нём кипело и рвалось наружу. Я смотрел на Татьяну, запрокинувшую голову в свете фонарей из окна, и она была меловая, лунная, и мы изучали её изнутри. А когда кульминация обрушилась на меня, как лавина, пустота чужого сознания отбросила меня куда-то вглубь, в беспросветную, бесчувственную тьму, и тело перестало принадлежать мне. Не я двигал руками, сжимал Татьянину грудь, не я целовал её в шею. Мгновение растянулось в вечность.

Что это? Это не я, телом управляю не я, меня здесь нет. Что такое я? Клеточная память – всё то, что после моей смерти было перенесено внутри кардиомы из моего погибшего тела в это новое, бессмертное, прекрасное, не моё. Я – это воссозданный конструкт, ревитализированный, мать его, человек. Я – это только схема, сцепление нейронов внутри нового тела. Настоящего, того самого, живого меня здесь нет! Где настоящий я? Я умер на операционном столе, меня сожгли в печи крематория. Я – смертный, я из земли вышел и в землю вернулся. А этот, думающий за меня, живущий за меня – не я! Но даже не эта ревитализированная схема, которую я считаю собой, о которой думаю «я», даже не она владела теперь воскресшим телом. Нечто чужое живёт здесь, чужое и неописуемое. Оно вселилось сюда, когда умер настоящий я, и теперь оно вытесняло осколки моей личности.

Из глубины бесчувственного мрака я обратился к этому тёмному, пустому, множественному, единому, бесконечно заинтересованному во всём: КТО ТЫ?

Мгновение тянулось, всё расплылось в моём беззвучном, распадающемся на бессмыслицу, крике.

И пустота ответила каскадом образов-воспоминаний непостижимого, чужого сознания, и тогда в моей душной, давящей тьме всё как-то сразу раздалось в стороны, а в глубине вспыхнули жала далёких звёзд.

Оно было старше солнца и планет, но младше вселенной. Сложно сказать, в какой момент существования космоса оно появилось на свет и с чем было связано его появление. Я видел воспоминания, относящиеся, наверное, к очень давним временам, когда тьмы было больше, чем света. Я видел зарождение звёзд, космические катаклизмы, столкновения планет, взрывы сверхновых, облака астероидов, раскалённых и ярких, как сердце света. Воспоминания неведомого разума вливались в меня, я перетекал в них, так что можно было рассмотреть каждую крупицу, каждую горсть пыли на поверхности планет – всё то, что отпечаталось в его бессмертной памяти. Судя по всему, оно никогда не имело тела, было чистым сознанием, проницающим материю насквозь. Оно знало законы разрастания вселенной, траектории звёзд, историю каждой песчинки в огромном, мёртвом космосе. Оно знало всё, наблюдало за всем, изучало окружающий его мир и нигде не встречало ничего равного или подобного себе. Трудно сказать, понимало ли оно собственную сущность или своя судьба была для него тайной, но в своём всеведении и непрестанном интересе оно было одиноко.

Я не могу судить, передвигалось оно по космосу или разрасталось, охватывая всё новые и новые миры. Возможно, оно всегда было неподвижно и пронизывало всё сущее, мир вокруг нас, нас самих. Его внимание привлекали то скопления звёзд, то сбившиеся со своей орбиты планеты-парии, то струи метеоритных потоков. Однажды его внимание обратилось к новой звезде и горстке планет, попавших в поле её притяжения. Одна из них не была похожа ни на что, виденное ранее этим бестелесным разумом. Голубой, сверкающий мир манил к себе, и внимание космического сверхразума было приковано к нему, но все попытки бессмертного сознания исследовать его не приводили ни к чему. Рождённый в космической пустоте, одинокий разум не мог ухватить того, что составляло сущность этого мира, – саму жизнь. Повсюду он видел её свидетельства и следы, разнообразие телесных форм, но форм – мёртвых, истлевающих, смешивающихся с почвой. Бестелесное зрение ухватывало всё, что происходило в нашем мире – изменения климата, таяние ледников, перемещение материков, извержения вулканов, строительство дорог, появление небоскрёбов. И только живые существа, мельтешащие где-то на грани видимости, ускользали от него.

Оно разрывалось на части, оно страдало от своего неудовлетворённого любопытства, и когда однажды его привлекло тело – живое, но не меняющееся, не подверженное старению, вечное, как он сам, – бестелесное сознание влилось в него, как река. Я не был для него помехой; поначалу оно, похоже, даже не заметило моего присутствия внутри бессмертного тела. Оно не желало мне зла. И вот оно видит моими глазами, говорит моим ртом. Теперь оно обрело способность видеть другие живые формы, прикасаться к ним. Музыкой экстаза звучит для него человеческий голос, запах пота, шелест дыхания. Оно радо невероятному миру жизни, который открылся перед ним.

Кто я, чтобы мешать ему? Кто я, чтобы отказать ему в этой радости?

– Можно ли от тебя, бессмертного, забеременеть – хороший вопрос, – хихикнула Татьяна, вставая с кровати. – Я бы не отказалась...

 

Вот дорогие мне воспоминания: детство, рыбалка с отцом на реке, Барсик на моих коленях, первая поездка на море. Я отказываюсь и от них, пусть оно забирает всё, мне ничего не нужно. Оно завладело моей памятью, оно быстро учится, как и все дети. Почему я думаю о нём как о ребёнке? Не знаю. Но мне радостно оттого, что я наконец научился проводить грань между нашими сознаниями – моим и его (да, я научился думать о нём в единственном числе).

За последние месяцы я очень устал. Это какая-то депрессия, не иначе. Мне немного жаль себя: пережить собственную смерть, воскреснуть в новом теле, стать свидетелем сожжения старого тела, а потом утратить и новое. Есть пределы для человеческого терпения. А вообще, если честно... После того, что показал мне чужой разум, после этих космических воспоминаний, которыми он делится так охотно, после этого потока знаний... Мне стал неинтересен мир. Я хочу большего. Оно раскрыло передо мною вселенную – все звёзды, все планеты, все тайны... Потерять тело – не такая большая плата за это. Ему, бессмертному, подобает бессмертное тело. Мне, из праха, как говорится, созданному и умершему один раз, предстоит путешествие по необъятной и мёртвой вселенной. Воспоминания чужого разума беспредельны, и тысячелетия не хватит, чтобы пролистать их, как книгу. Это мой выбор, я ухожу. Может быть, однажды, наигравшись с телом, оно вернёт его мне. Тогда я снова обрету контроль над плотью и открою миру те знания, которые явятся мне в откровениях его беспредельной памяти.

 

– Сыночек, миленький, это чудо, это просто чудо, – говорила мама. Бабушка сидела рядом, тихо плакала и всё гладила меня по руке. Мы уже два месяца вместе, мне разрешено выходить в город, хотя ночевать я по-прежнему возвращаюсь в институт. И каждая встреча с родными, каждый день – праздник, как будто они до конца ещё не поверили в то, что смерть вернула меня им.

Кстати, они уже знают, что мы с Татьяной хотим расписаться.

И что она в положении.

Мы сидим в кафе, тёплый свет льётся сквозь лепестки гортензий. Я чувствую бабушкины руки на своих пальцах, я чувствую поверхность стола под моей ладонью – гладкую, прохладную. Запахи еды и цветов вливаются в ноздри, я радуюсь, я смеюсь.

Я хочу посмотреть на нас троих как бы стороны, но понимаю, что не помню своего лица. Между бабушкой и мамой сидит силуэт пустоты, млечный путь протянулся от плеч к пояснице. Скоро меня совсем не останется.

Я не буду уничтожать эти записи. За меня остаётся жить тот, другой, и он сделает так, чтобы никто не узнал о подмене. Может быть, однажды я вернусь и сам прочитаю свой дневник. Может быть, он допишет его за меня.

«Отпуск закончен, – думаю я. – Мне снова нужно расстаться с телом, я улетаю в чужие воспоминания, я – космонавт. Мнемо-навт – сказал бы, наверное, Лёха. До встречи, тупорыленькие мои. Меня здесь нет».