Приблизилось Царство Небесное
Рейс на Астрахань вылетал ранним утром. Дымов не выспался, и всё казалось ему чуждым, будто из другого сумрачного мира. В самолёте на соседнем кресле бледная женщина в платке без конца бубнила что-то – кажется, молилась. Бормотание это раздражало, не давало забыться сном.
Хорошо было бы выпить перед полётом, но полторы недели назад, узнав результаты анализа, Дымов решил отказаться от алкоголя. Он боялся принять опьянение за начало конца, за дебют болезни, как это называл Костя.
Восходящее солнце било в иллюминатор. Дымов представлял, что вот сейчас откажут двигатели, самолёт рухнет, и всё закончится. Но самолёт летел. Наверное, благодаря молитвам бледной женщины. Так и подмывало стукнуть её, чтобы она наконец заткнулась.
При заходе на посадку объявили, что в городе ясная погода и двадцать пять градусов тепла. На самом деле оказалось жарче.
Багаж появился с задержкой. Дымов взял с ленты транспортёра сумку, но тут же замер в нерешительности. Он не мог понять, его это багаж или чужой. Дымов таращился на сумку, соображая, что делать. Может, заглянуть внутрь? Но если сумка чужая и хозяин окажется рядом, получится некрасиво. Наконец он догадался сверить номера багажной бирки и посадочного талона. Сумка оказалась его.
Дымов покинул зону выдачи багажа с неспокойным сердцем. Вот и первые звоночки. Забывчивость, спутанность сознания, рассеянность. Только непроизвольных движений не хватает. Не успел он об этом подумать, как начало подрагивать колено.
Посидев немного в зале ожидания, Дымов убедил себя, что это обычные следствия бессонной ночи. Колено перестало дёргаться, он успокоился немного.
В институт надо было явиться к одиннадцати. После заселения в гостиницу оставалось лишнее время, и Дымов решил прогуляться.
Вчера он много читал о проказе, и теперь в каждом встречном мерещились её отметины: бугорки на коже, деформированные уши, скрюченные пальцы. Наверняка под одеждой люди прятали белые пятна и трофические язвы. Астрахань – эндемичный регион по лепре. Прогулка не приносила удовольствия. Дымов заскочил в аптеку за дезинфицирующим средством и поспешил скрыться в гостинице. Такси он вызвал в десять.
Узнав, что нужно ехать к институту лепры, водитель начал посматривать на пассажира косо. Дымов тоже приглядывался к таксисту. На его руке краснело пятно. Или показалось?
Институт оказался точно таким, как его показывали в фильмах, которые Дымов смотрел вчера: невысокий синий забор, открытая калитка и хлипкий шлагбаум на въездных воротах. Вокруг стояли многоэтажки, а за ограждением – раскидистые деревья и маленькие разноцветные домики. Всё это походило скорее на дом отдыха, чем на лепрозорий.
Надеяться Дымову оставалось только на чудо, и вряд ли оно отыщется в таком захолустье. Однако Костя, друг детства, который работал в Минздраве чуть ли не начальником управления, уверял в обратном.
По словам Кости, доктор Севин из этого лепрозория – гений. Ещё будучи студентом, он давал профессорам сто очков форы, потом работал в университете Пирогова, был на хорошем счету, но два года назад вдруг бросил всё и перевёлся в Астрахань. По телефону Севин сказал, что болезнь Дымова можно вылечить, но не стал объяснять, как. Пожалуй, никто в мире не рискнул бы на такое заявление в случае с хореей Гентингтона.
Дымов сунул папку с документами под мышку и направился к проходной. Сказал охраннику, что ему надо в лабораторно-экспериментальный отдел к Севину, и тот объяснил, куда идти.
Встретиться с Севиным оказалось непросто. Он находился в грязной зоне, а посторонним туда нельзя. Дымов решил подождать и устроился на скамейке под деревом.
Он читал, что проказой не так просто заразиться, однако ж на всякий случай побрызгал на руки дезинфицирующим средством.
– Вы тогда и в нос попшикайте, – услышал Дымов гундосый голос.
Перед ним стоял смуглый мужчина в мятой футболке и тёртых джинсах.
– Лепра передаётся воздушно-капельным путём, так что об органах дыхания забывать нельзя, – сказал мужчина и уселся на лавку. – Хотя, наверное, будет щипать.
Дымов решил, что это один из здешних пациентов, и отодвинулся подальше.
– Вы хотели меня видеть? – спросил мужчина, протянул руку и представился. – Глеб Севин.
Дымов спрятал в карман дезинфицирующее средство и пожал протянутую ладонь.
– Я знаю, что тут заразиться невозможно...– начал оправдываться он, но Севин его прервал.
– Лепрофобия – обычная вещь. Нормальные люди так и должны реагировать. Вы от Константина? Давайте бумаги – я посмотрю.
Севин взял папку, открыл и начал листать.
– Мне сказали, это хорея, и ничто не поможет. Но Костя говорил, у вас есть наработки. Я понимаю – это из области фантастики, и не стоит надеяться. Пожалуйста, скажите сразу, как есть, – зачастил Дымов, приходя в волнение.
– Да. Болезнь Гентингтона, – сказал Севин, закончив листать документы, и пристально посмотрел на Дымова. – Уже началось?
Дымов понял, о чём речь, и неуверенно пожал плечами.
– Не знаю. Кажется, нет. Но первые симптомы трудно уловить. Рассеянность, забывчивость, неловкость – это и у нормальных людей бывает. Но руками пока не машу и в пляс не пускаюсь.
Севин отложил бумаги и поднялся.
– Да, – сказал он. – У меня есть наработки. Но я сразу предупредил, что этот метод не испытан и не всем подойдёт. Тут вопрос выбора. Сначала вам надо кое с кем познакомиться.
Севин, не оглядываясь, зашагал по дорожке. Дымов поспешил за ним.
Они шли мимо розовых клумб. Пару раз навстречу попадались пожилые люди со стигмами проказы. Севин, здороваясь, демонстративно обнимал каждого, похлопывал по плечу, спрашивал, как нога или рука.
Дымов понимал, что эти пациенты давно санированы и не выделяют бактерию лепры. Однако ж зараза наверняка сидела у них внутри, и такая мысль держала в напряжении.
Владения НИИ лепры простирались далеко, и всё здесь было любовно обихожено, покрашено и побелено. Газоны зеленели, среди деревьев стояли аккуратные домики. Дымову начало казаться, будто он гуляет по парку при усадьбе какого-нибудь графа.
Перед синим домиком на скамейке сидела девушка с букетом меленьких цветочков. Дымову она показалась очень милой, как будто из книг позапрошлого века или с картин, но уж точно не из этой жизни.
– Утро доброе! – приветствовал девушку Севин. – А где Яков Борисович?
– В доме. Сюрприз готовит и велел не подглядывать.
Севин хмыкнул.
– Раз так, подождём.
Он уселся на лавку рядом с девушкой, касаясь бедром её бедра.
Дымов отметил, что в этом заведении телесный контакт – правило хорошего тона. Дотрагиваясь до человека, показываешь, что не брезгуешь им, не боишься подцепить заразу. Впрочем, девушка, наверное, из персонала и не может быть прокажённой. Дымову тоже хотелось вот так усесться с ней бедром к бедру, но он посчитал это неприличным и занял место на краю скамьи со стороны Севина.
– Яков Борисович цветов набрал, – сказала девушка.
– Опять за забор лазил, – предположил Севин, потом указал на Дымова. – Это Иван Александрович из Москвы. А это Ника.
– Очень приятно, – сказал Дымов и поправил. – Иван Алексеевич.
Ника молча кивнула.
– У Ивана Алексеевича хорея Гентингтона, – сообщил Севин. – Редкое наследственное заболевание из-за лишних CAG-повторов на гене HTT. От этого в мозге накапливается мутантный белок, и люди годам к тридцати-сорока начинают дёргаться, как марионетки, и с ума сходят. У Ивана Алексеевича до сих пор не произошла манифестация, но это вопрос нескольких лет, а может быть, и месяцев.
Такой разговор о его болезни, тем более в присутствии девушки, был Дымову неприятен. Он растеряно посмотрел на Нику, желая понять, какое впечатление на неё произвела эта новость.
Ника ответила на его взгляд мягкой улыбкой, потом вдруг наклонилась через Севина и погладила Дымова по плечу.
– Вы не расстраивайтесь. Может быть, всё закончится хорошо.
Дымов смутился от прикосновения. Вдруг захотел положить ладонь поверх руки девушки, но тут Севин резко встал, повернулся к скамье и сказал ехидно:
– Иван Алексеевич думает, что я могу его вылечить.
– А ты можешь? – спросила Ника. – В твоём раю и генетика исправляется?
Севин покрутил головой, разминая шею, почесал нос и ответил:
– В раю всё исправляется.
Окно ближайшего домика распахнулось, весёлый баритон прокричал:
– Ника! Иди смотреть!
– Пойдёмте, раз Яков Борисович зовёт, – сказал Севин. – С ним-то я и хотел вас познакомить.
Все разулись в крошечной прихожей и прошли в комнату, посреди которой стоял долговязый улыбающийся мужчина лет пятидесяти. В руках он держал пышный венок из таких же цветов, как и в букете Ники. Увидав Дымова, он спрятал венок за спину.
– Здравствуйте, Яков Борисович! – церемонно поклонился Севин. – А мы решили в гости зайти. Это Иван Алексеевич из Москвы. Он очень хотел с вами познакомиться. Для кого вы такой венок смастерили? Дадите померить?
– Для Ники. Но, если хотите, я вам отдам, а потом ей другой сделаю, получше, – с готовностью ответил Яков Борисович и протянул венок Севину.
Тот принял подарок, водрузил его на голову и уселся на стоявшую у входа заправленную кровать.
Странный пациент для лепрозория, подумал Дымов. Видимых меток проказы на нём не было, а поведением он походил на малого ребёнка. Кажется, слабоумие не по профилю этого института.
– Позвольте представить профессора Якова Борисовича Высветова, – торжественно произнёс Севин.
– Я пойду гулять, – неожиданно сказал Яков Борисович и направился к двери.
– Уходить от гостей – невежливо. Побудьте с нами, – потребовал Севин.
Яков Борисович покорно вернулся в комнату, сел на стул и сложил руки на коленях.
– Мне тут скучно, – сообщил он.
– Так займитесь чем-нибудь, – посоветовал Севин. – Нарисуйте, например, Ивана Алексеевича. Ему будет приятно.
– Если я стану всех рисовать, кого вы приводите, то скоро вешать некуда будет, – возразил Яков Борисович.
Только тут Дымов заметил на стене пять карандашных портретов, выполненных в духе гравюр Дюрера. Изображённые на них мужчины и женщины были чем-то неуловимо похожи друг на друга. Наверное, иконописным укором и обречённостью во взгляде. Дымов внимательно посмотрел на Якова Борисовича.
– На стене ещё много места, – ответил Севин. – К тому же, я надеюсь, что скоро перестану докучать вам своими визитами.
Яков Борисович вздохнул, достал из тумбочки альбом и карандаши.
– Пока профессор занят, я немного о нём расскажу. – Севин поудобнее устроился на кровати. – Яков Борисович в своё время был известен как выдающийся инфекционист. В тридцать восьмом году он во главе небольшой экспедиции отправился на Нижнюю Волгу, чтобы исследовать распространение чумной палочки среди степных грызунов.
– В каком году? – с удивлением переспросил Дымов.
– В тысяча девятьсот тридцать восьмом, – повторил Севин. – Так вот, находясь в этих краях, Высветов слёг от неизвестной болезни. Симптомы указывали на энцефалит, однако жара не было. Наоборот, наблюдалась гипотермия. Скоро профессор поправился, но его умственные способности серьёзно пострадали. Интеллект Якова Борисовича оказался на уровне пятилетнего ребёнка. Родственников, пожелавших о нём заботиться, не нашлось, поэтому профессора поместили в клинику для душевнобольных, да и забыли.
Однако к концу пятидесятых из этой клиники сообщили, что слабоумный пациент Высветов категорически отказывался стареть. За двадцать лет с ним не произошло возрастных изменений, хотя при поступлении профессор уже был, скажем так, мужчиной не первой молодости.
Дымов посмотрел на Якова Борисовича и решил, что это глупый розыгрыш.
– Сколько же ему лет?
– Скоро будем справлять сто тридцать шестой день рождения, – ответил Севин без тени улыбки. – Так вот, исследовать феномен принялись с энтузиазмом, и результаты вышли неожиданными. Мало того, что Высветов не старел, так он вдобавок не поддавался заболеваниям. Чем только не пытались заразить профессора, однако его иммунитет был непробиваем.
При этом умнеть Яков Борисович не собирался. Однако он сохранил моторные навыки: прекрасно рисует и может сыграть на фортепиано, хотя и не любит этого. Физически мозг Высветова не изменился, но работать начал странно. Он как будто разделился надвое. Одна часть продолжала действовать по обычной схеме, а вторая занималась неизвестно чем. Есть мнение, что вот эта вторая часть мозга как раз и поддерживает гомеостаз организма в состоянии совершенства. А один впечатлительный товарищ как-то ляпнул, что она, мол, с Богом общается.
– Так это ты и ляпнул, – вставила Ника.
– Может быть и я, – усмехнулся Севин. – Впрочем, поддержание гомеостаза и общение с Богом – это одно и то же. Как там говорится? Всякое дыхание и вся тварь Тя славит1.
Яков Борисович отложил карандаш, закрыл альбом и спрятал его под подушку.
– Я пойду курить, а вы пока не подглядывайте – ещё не готово, – сказал он, вынимая из кармана пачку папирос.
– За десять лет исследователи кое-чего достигли, – продолжил Севин, когда Яков Борисович вышел. – Самое интересное касалось теломер и их связи с продолжительностью жизни. Это такие хвосты на концах хромосом. На них записана бесполезная информация, но роль теломер в другом. Когда делится клетка, ДНК не копируется полностью – кусочек на самом конце хромосомы остаётся непереписанным. С каждым делением хвосты становятся короче, пока обрезка не съедает все теломеры и не добирается до участков ДНК с важной информацией. После этого наступает предел, за которым разделившаяся клетка не может работать. Так приходит старость. Однако в стволовых клетках всё иначе. В них действует фермент, из-за которого ДНК копируется целиком, со всеми хвостами, поэтому число их делений не ограничено. Так вот, у Якова Борисовича этот фермент активен всегда и во всех клетках.
– Что же, он, получается, бессмертный?
– Теоретически – да, – заключил Севин. – Если, конечно, его топором не рубить.
В это время Ника выглянула в окно и крикнула:
– Яков Борисович! Слезьте с дерева! Идите в дом – у вас рисунок не доделан!
Дымов не понимал, каким образом эта история поможет ему с надвигающейся хореей. Однако сейчас он был настолько поражён рассказанным, что на время позабыл о своём несчастье.
– Выходит, профессор вечно будет жить с неполноценным разумом? Но кому нужно такое бессмертие?
– Мало кому, – согласился Севин. – Но, кажется, Яков Борисович чувствует себя превосходно. Он хорошо спит, кушает с аппетитом, лазит по деревьям, рисует, курит. Его уровню нейромедиаторов можно только позавидовать. Почему бы так не жить?
Яков Борисович вернулся с улицы и уселся за рисунок. Дымов наблюдал за его сосредоточенным лицом и думал, что так жить можно только в том случае, если не помнишь, как было до этого.
– Постепенно исследования зашли в тупик, – рассказывал Севин. – Больше ничего полезного из Якова Борисовича науке выжать не удалось. Все соглашались, что его необычное состояние – это следствие болезни, однако какой именно и какова физиология радикального переворота в организме, объяснить не могли. Интерес к вопросу Высветова падал. Наука не любит феномены. Какой в них прок, если эффект нельзя ни повторить, ни объяснить? Те, кто начинал опыты с профессором, со временем состарились и умерли, а новое поколение занялось решением новых задач, оставив тупиковую проблему до лучших времён.
Потом наступили девяностые, начались проблемы с деньгами, а Яков Борисович жил себе и не старился. На одном из обследований у профессора обнаружили высокий уровень антител к лепре, хотя самого возбудителя не нашли. На этом основании, чтобы оптимизировать расходы, Высветова поместили сюда, так как в лепрозориях проблем со свободными койками не было.
– Неужели никто сейчас не занимается этим явлением? – удивился Дымов.
– Почему никто? Я занимаюсь. Специально для этого сюда перевёлся. А если вдруг наметится прорыв, сейчас же коллеги набегут сотнями. Впрочем, далеко не все знают о профессоре. Многие документы под грифом, так что вы особо не распространяйтесь об услышанном. – Севин приподнял наползший на глаза венок и обратился к Якову Борисовичу. – Ну что, готов уже портрет?
– К вечеру будет готов, – ответил Яков Борисович, не прерывая работы. – Но этот человек уже может уходить. Я его запомнил и по памяти дорисую.
Севин положил венок на кровать и развёл руками.
– К сожалению, пора в лабораторию. А разговор закончим вечером, в свободной обстановке. Скажите номер телефона, я пришлю адрес.
Дымов продиктовал номер и начал прощаться. Ника, глядя ему прямо в глаза, пожелала скорейшего выздоровления, а Яков Борисович, кажется, не замечал ничего вокруг, целиком погрузившись в работу над рисунком. Дымову стало интересно, что там получается, однако он постеснялся заглянуть в альбом.
До административного корпуса Севин и Дымов добрались вместе, не проронив ни слова. Потом Севин свернул куда-то, и дальше Дымов шёл один.
После тенистой прохлады лепрозория он оказался на городской жаре. Мимо сновали машины. Такси он вызвал, отойдя от института на два квартала, чтобы не смущать водителя нехорошим адресом.
Добравшись до гостиницы, Дымов растянулся под кондиционером. Тут позвонил Костя, чтобы узнать о результатах поездки. Дымов сказал, что долетел благополучно, встретился с Севиным, однако пока ничего не ясно. Костю интересовали детали, но Дымов помнил о секретности и решил не болтать лишнего по телефону.
– Я и сам толком не понял. Эзотерика какая-то.
– Это в духе Глеба. Ладно, обсудим после. Ты сам-то как? Не киснешь?
– Не кисну, – сказал Дымов, хотя, на самом деле, похоже, кис.
Дымов без аппетита пообедал в гостиничном кафе, а потом долго ходил по номеру. Он думал о Нике, вспоминал её слова, жесты и искал в них скрытый смысл. Вот она дотронулась до его плеча, вот взглянула при прощании – это ведь не просто так.
Дымов желал верить, что Нике он понравился. Когда видишь привлекательную женщину, и самому хочется как-то соответствовать. А соответствовать трудно, если ты болен. Зачем только Севин рассказал ей, да ещё так грубо?
Мысли Дымова незаметно переползли к болезни. Хорея Гентингтона. Это слово он узнал, потому что однажды вдруг вздумал отыскать свою мать, ушедшую, когда Дымов был совсем маленьким. Полгода назад умер отец. Своей семьей Дымов не успел обзавестись, и его вдруг начало тяготить генетическое одиночество. На встрече одноклассников он хорошо выпил и вывалил Косте тяжёлые мысли на этот счёт. Костя сказал, что найти человека проще простого. Вот сейчас он позвонит знакомому из МВД. Хотя сейчас уже поздно. Завтра позвонит.
На другой день Дымов уже и не помнил об этом разговоре, но к вечеру позвонил Костя и сообщил тревожные известия. Оказывается, мать Дымова давно скончалась от хореи Гентингтона. Получалось, есть один шанс из двух, что недуг таится и в Дымове. Костя уже договорился насчёт анализов – их можно было сдать уже завтра. Дымов в спутанных чувствах поехал сдавать. Он думал, это недоразумение, и всё встанет на свои места, когда выяснится, что никакой хореи у него нет.
Через пару дней Костя огласил приговор. Хорея досталась-таки Дымову в наследство от матери. Костя сразу посоветовал съездить в Астрахань к Севину, потому что другого шанса, даже призрачного, нет и быть не может.
И вот, Дымов здесь, в этом душном городе.
Пиликнул телефон – пришло сообщение с адресом, куда следовало прибыть к семи часам. Дымов надел свежую рубашку и вызвал такси. По адресу оказался ресторан восточной кухни, и когда Дымов вошёл в зал, Севин уже был на месте. С ним за столиком сидела Ника. Дымова это и обрадовало, и смутило.
Севин развалился на диване с пестрыми подушками и одной рукой приобнимал Нику за плечи. Перед ним стоял наполовину пустой стакан с тёмным питьем. Ника потягивала через трубочку коктейль цвета малины. Они весело болтали и не замечали Дымова, пока тот не уселся напротив. Севин встретил его добродушной улыбкой, пододвинул меню и сказал, что скоро принесут кальян. Дымов терпеть не мог кальяна. Он заметил, что Севин слегка навеселе.
Подошёл официант, и Дымов попросил чай.
– Возьмите хотя бы пива, а то Ника не пьёт, вы не пьёте, и я буду как белая ворона, – сказал Севин.
– Не думаю, что мне это поможет.
– Ну уж точно не навредит. В вашем положении только и остаётся, что пить.
Севин, не слушая возражений, запросил у официанта пиво и ещё по коктейлю себе и Нике. Он старался держаться развязно, и выглядело это нелепо.
Принесли кальян. Севин потребовал добавить углей, потом затянулся, выдохнул фруктовый дым и передал мундштук Нике. К сожалению Дымова, она тоже курила эту гадость.
После нескольких затяжек Ника протянула мундштук Дымову, тот взял неизвестно зачем, покрутил в руках и вернул обратно.
– Итак, продолжим историю, а для этого снова вернёмся в тридцать восьмой год, – сказал Севин и одним махом опустошил стакан. – Дневники экспедиции Высветова велись небрежно, словно для проформы, а в личных записях профессора за это время имеется лишь две цитаты из Библии. Если же проследить маршрут, становится ясно, что Высветова не интересовала чума. Ему было нужно другое.
Официант расставил напитки и тарелки с закусками. Дымов посмотрел на пиво и удержался от искушения приложиться к кружке. Севин почему-то замолчал.
– Так что же ему было нужно? – спросил Дымов.
– Проказа, разумеется, – неожиданно громко сказал Севин.
Люди в зале как один обернулись на этот возглас.
– Высветов приехал сюда за проказой. Дельты рек, древние места, библейские болезни. С лепрой профессор работал давно, ещё на заре карьеры. Кстати, по слухам в тот же период он интересовался каббалистикой и, вроде бы, состоял в масонской организации. Тогда Высветов регулярно публиковал результаты исследований, но потом вдруг умолк на два года, хотя работу всё это время продолжал. Кажется, профессор узнал о проказе нечто, не предназначенное для широкой публики. После он вдруг забросил лепру и переключился на туберкулёз, а затем – на чуму.
Похоже, в тридцать восьмом году Высветов вернулся к своей первой теме. Он шёл по следам лепры от очага к очагу, пока сам не подцепил какую-то заразу. К слову сказать, очень вовремя подцепил.
Для медиков тогда начинались плохие времена. Ленинградское дело было впереди, но академика Зильбера уже арестовали. Кажется, Высветов знал, что и его не ждёт ничего хорошего. Скорее всего, болезнь спасла профессора от лагерей. Вот я и подумал, а не специально Яков Борисович себя заразил?
– Чем?
– Может, водки попросим, раз у нас такой серьёзный разговор? – спросил Севин, – Официант! Триста водки!
– Завтра же на работу, – робко подала голос Ника.
Севин рассмеялся и потянулся к ней, чтобы чмокнуть в щёку. Ника уклонилась от поцелуя.
– Так чем, по-вашему, заразил себя профессор? – повторил Дымов.
– Проказой, разумеется! Разве можно быть таким непонятливым?! – с раздражением воскликнул Севин, чем снова привлёк внимание публики.
Показалось, слово «проказа» он специально старался произносить так, чтобы все слышали.
– Но у проказы другие симптомы, – возразил Дымов.
Севин вооружился кальянным мундштуком, напустил перед собой дыма.
– Обычно – да, другие. Но, кажется, есть исключение. Вот сейчас выпьем водки, и я вам расскажу, что за библейские цитаты записал в дневник Яков Борисович.
Принесли графин, рюмки. Севин предложил тост за бессмертие и выпил. Дымов смотрел на него с брезгливостью, но слушал с интересом.
Завеса смога над столом начала рассеиваться, Севин сделал несколько глубоких затяжек и начал гундосить, как будто из облака:
– «Если же проказа расцветёт на коже, и покроет проказа всю кожу больного от головы его до ног, сколько могут видеть глаза священника, и увидит священник, что проказа покрыла всё тело его, то он объявит больного чистым, потому что всё превратилось в белое: он чист»2. Это из книги Левит.
Выше говорится, что даже при одной язве человек нечистый и его надо изгнать из общества. Но если всё тело покроется проказой, больной вдруг становится чистым. Как это может быть?
Дымов не нашёл, что ответить.
– И не следует ли из этого, что проказа может быть разной: одна частичная, грязная, а другая – полная и чистая?
– И что это за «чистая» проказа?
– Сейчас объясню. Лепре жить на нас – сплошное мучение. Иммунитет её хорошо подавляет, инкубационный период в несколько лет, очень медленное размножение. Если проказа проявилась-таки, она потихоньку, будто нехотя, объедает человека снаружи. Кожу жуёт, периферические нервы, хрящи. Внутрь бактерия почти никогда не забирается, потому что там для неё слишком жарко. Наши тридцать шесть и шесть ей уже некомфортны. В общем, мы для проказы – далеко не рай.
– Зачем же она так мучается? – усмехнулся Дымов.
– Так ей негде больше жить. Кроме нас лепре подходят только броненосцы и пара видов обезьян, которые прохладнее человека, – вот и весь выбор. – Севин выпил ещё рюмку, наклонился к столу и заговорил тихо. – Но по моей теории для проказы есть идеальное место обитания. Так сказать, родной дом. И он вот здесь. – Севин постучал себя пальцем по лбу. – Человеческий мозг. Попав туда, микобактерия расцветает стремительно, замыкает на себе часть ресурсов нервной системы и регулирует организм так, чтобы обеспечить ему бессмертие. Беда в том, что добраться до мозга она не может. Для неё это всё равно, как перейти через реку лавы. Но что, если раньше люди были похолоднее? Что если в прежние времена мы жили с лепрой в симбиозе? Мы жертвовали ей ту часть разума, которая сейчас идёт на коварство, зависть и самокопание, а она дарила нам вечную молодость и беззаботность? Такой вот золотой век человечества, райский сад, всеобщая наивность. Станьте как дети, иначе не войдёте в Царство Небесное. Но после грехопадения люди начали нагреваться, и теперь лепре вход в наш мозг заказан, если ей не помочь, конечно. Она, как жилец без ключей, бьётся в двери, пытается высадить окна, ковыряет стены, но лишь только попадёт домой, сейчас же начинает чинить своё жилище. Возможно, и сама она – ключик от запертых ворот Эдема, который нам оставили из милости.
Вот и вторая цитата из дневника профессора. Она из Евангелия от Луки: «Быв же спрошен фарисеями, когда придёт Царствие Божие, отвечал им: не придёт Царствие Божие приметным образом, и не скажут: «вот, оно здесь», или: «вот, там». Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть»3.
Понимаете, внутри нас есть. Кстати, профессор пометил, что этот текст следует сразу за историей об исцелении десяти прокажённых.
– Ты становишься похожим на сумасшедшего, когда говоришь про Эдем, – сказала Ника.
Севин поморщился – замечание ему не понравилось. Он действительно сейчас смахивал на чокнутого, но слушать его было занятно.
– Я немного запутался, – признался Дымов. – Что же в итоге произошло?
– По-моему дело было так. Уж не знаю, из каких источников, но Высветов предполагал, что случается, если микобактерия лепры оказывается в мозге, однако в исследованиях этим знанием почему-то не пользовался. Потом перед профессором встала угроза ареста, и он решил всех одурачить. Яков Борисович запустил микобактерию в свою голову и впал в блаженное детство. Какой после этого смысл его арестовывать?
– Вы думаете, профессор решил навсегда стать дураком?
– Яков Борисович не дурак, – возразила Ника. – Он поумнее остальных, просто не умеет обманывать и притворяться.
– Вот именно, – подтвердил Севин и прислонился к Нике плечом, та отодвинулась. – Впрочем, я не думаю, что профессор предполагал остаться в таком состоянии. Он как раз экспериментировал с производными сульфаниламида, и, надо думать, сделал препарат против микобактерии. Наверное, предполагалось, что, когда внимание компетентных органов ослабнет, верные ученики убьют лепру в мозге профессора, и Яков Борисович вернётся к обычной жизни. Однако двое из пяти участников экспедиции сами попали под чистку, а потом началась война. Отследить судьбу остальных мне не удалось. В начале пятидесятых бывшая аспирантка профессора обращалась с просьбами об установлении над ним опеки, но ей отказали. Так Яков Борисович и застрял в положении, в котором, может быть, сначала и не хотел застревать.
– Всё это бездоказательно, – заявил Дымов.
– Доказательств у меня много, но все они косвенные, – сознался Севин. – Про необычную разделённую работу мозга я уже говорил. Так не лепра ли управляет второй его частью? Про потрясающую бессмертность – тоже шла речь. Прибавлю, что температура тела профессора не поднимается выше тридцати четырёх с половиной градусов. А если покопаться в местных архивах, можно найти два случая чудесного исцеления от проказы как раз в тех местах, которые посещал Высветов. Ну и наконец, в спинномозговой жидкости Якова Борисовича я нашёл микобактерии лепры. Единичные, но они там есть. А откуда бы им взяться в ликворе, если их нет на периферии? Можно получить и прямые доказательства, но для этого надо взять биопсию мозга профессора. Кто же мне это позволит?
– Может быть, вы и правы, – кивнул Дымов. – Но как это связано с моей проблемой?
– Да что же вы за недотёпа такой! – воскликнул Севин и взмахнул рукой так, что чуть не задел Нику по лицу. – Микобактерия попадает в мозг и исправляет всё в организме хозяина, от прыщей до Альцгеймера. Если подсадить её вам, она исправит и хорею.
Предложение Севина было до того диким, что повергло Дымова в оторопь. Пока он подыскивал слова для ответа, Севин успел выпить водки, пролив немного себе на подбородок.
– А что вам терять? – спросил он, утираясь.
Дымов посмотрел на Нику. Она мяла в руках платок и, кажется, старалась не слушать, о чём сейчас говорят.
– Вы уверены, что это поможет? – неуверенно спросил Дымов. – Ведь у меня генетическое. Разве бактерия может это исправить?
– Уверен, что может, – осклабился Севин. – У Якова Борисовича, например, имелся врождённый дальтонизм, а теперь исчез. Я делал анализ. Кроме влияния бактерии это ничем нельзя объяснить. Если она с этим как-то справилась, то уж заблокировать ваши лишние повторы для неё раз плюнуть. В общем, я вам предлагаю симбиоз с наукой. Вы получите здоровье, а она – прорыв.
Севин стремительно пьянел, язык заплетался, и это не прибавляло доверия к его словам. Но Дымову не из чего было выбирать.
– После заражения вы точно сможете вернуть меня обратно? – спросил он, а потом вдруг в голову пришёл другой вопрос. – Почему же вы Якова Борисовича до сих пор не излечили?
Севин часто заморгал, почесал нос.
– Почему? – повторил он. – Потому что это не нужно. Что будет делать профессор, если разум вернётся после стольких лет? Работать не сможет – безнадёжно отстал от времени. Все его друзья давно умерли. Прежнему Высветову нет места в этом мире.
– Вы уже испытывали метод на ком-нибудь?
Севин замялся и ответил после некоторой паузы:
– Нет, конечно. На ком же я испытаю? Разве что на себе.
Под потолком замигали разноцветные лампы, заиграла музыка. Несколько женщин вышли на середину зала и принялись вяло покачиваться, имитируя танец.
– Я, пожалуй, откажусь, – сказал Дымов, но Севин не расслышал его из-за музыки.
– Я отказываюсь! – повторил Дымов громче. – У меня есть ещё время. Может быть, потом, когда начнётся.
– Воля ваша. Только потом может быть поздно. – Севин повернулся к Нике и протянул ей руку. – Пойдем танцевать!
– Я не хочу.
– Тогда я один пойду.
Он опустошил рюмку, выбрался из-за стола и двинулся к танцующим, выделывая по пути что-то, похожее на твист. Дымов решил вернуться в гостиницу. Ника печально смотрела, как Севин отплясывает вокруг длинноволосой блондинки.
– Пойдёмте вместе, – сказала она. – Глебу и без нас хорошо.
Дымов отправился к барной стойке и расплатился по счёту.
Они ушли, не попрощавшись с Севиным. Когда Дымов собирался уже вызывать такси, Ника вдруг предложила:
– Давайте прогуляемся. Не хочется домой.
Дымову тоже не хотелось оставаться одному, и он согласился.
Узкими улицами они вышли на людную набережную, и Ника взяла Дымова под руку. Он подумал, что у Ники и Севина давний роман, и вся эта прогулка – лишь способ досадить расшалившемуся возлюбленному. Однако ощущать теплоту касания девушки было приятно, и Дымов не отнимал руки, хоть и чувствовал себя глупо.
Ника рассказывала забавные истории про Якова Борисовича.
– Кстати, а как там мой портрет? – вспомнил Дымов.
– Яков Борисович его закончил и повесил на стену. Хорошо получилось. Если не появитесь больше в институте, я вам фотографию пришлю. Но, думаю, вы появитесь.
– Почему?
Ника взглянула на Дымова.
– Иначе зачем было вообще сюда приезжать? Вам же сказали, шанс есть, а Глебу можно верить, даже нужно. Если не воспользоваться шансом, что останется? Я посмотрела видеозаписи с больными хореей. Любой на что угодно согласился бы, лишь бы не такое. Простите, – добавила Ника грустно. – Не стоило так резко говорить. Просто я уверена, что вы решительный, волевой человек, который будет бороться за жизнь.
Какое-то время они шли молча, а потом Дымова вдруг прорвало. Да, всё это ужасно. Дёргания, корчи, затухание разума – представить невозможно, как с этим жить. Наверное, лучше умереть сразу. Но он читал, что бывают разные варианты. Бывает, что болезнь протекает в более мягких формах, и есть лекарства, которые немного помогают.
Дымов говорил долго, сбивчиво. Ника слушала молча. Вдруг Дымов заметил, что она смотрит на него как-то странно, почти с испугом.
– Что-то случилось? – спросил он.
– Ничего, – ответила Ника. – Мне показалось, что у вас угол рта книзу поплыл.
Дымов с тревогой начал ощупывать своё лицо.
– В любом случае это не жизнь, когда каждую минуту боишься, – тихо добавила Ника. – Простите ещё раз. Я не имею права так говорить.
– Да я, в общем-то, согласен, – сказал Дымов. – Это не жизнь.
После этих слов он почувствовал себя спокойнее. Больше разговор к его болезни не возвращался.
Постепенно Дымов раздухарился и начал нести, всё, что в голову приходило: про детство, про работу, про политику. Он захотел пострелять в тире и был уверен, что выиграет плюшевого медведя. Но то ли ружье было испорченное, то ли руки у Дымова дрожали. В итоге он добыл только резинового утёнка. Ника была рада и утёнку. Она смеялась незатейливым шуткам и соглашалась со всем. В журнале, который когда-то читал Дымов, говорилось, что это верные признаки женской симпатии.
Они гуляли до глубокой ночи, а потом Дымов отправился провожать Нику до дома. При прощании она рассмеялась:
– Я думала, ты попытаешься затащить меня к себе в номер, ну и так далее.
– У меня был шанс? – шутливо спросил Дымов.
– Похоже, что был, – вздохнула Ника и погладила Дымова по щеке. – Пока не попробуешь – не узнаешь.
Она пожелала ему сладких снов и скрылась в подъезде.
Дымов повторил в уме её последние слова, а потом написал Севину, что согласен на эксперимент. Ответ пришёл сразу же. Видимо Севин был не так уж и пьян, как казалось.
На следующий день Дымов отправился в НИИ с твёрдым решением начать лечение. Он надеялся встретить Нику, но не застал её – то ли отъехала куда-то, то ли была занята. Взглянуть на портрет, сделанный Яковом Борисовичем, тоже не удалось.
Севин сказал, что начать можно уже в субботу. На месяц Дымов должен исчезнуть для всех. Такие манипуляции незаконны, поэтому нужно позаботиться, чтобы никто вдруг не начал его разыскивать и поднимать панику.
Устроить такое было несложно. Дымов позвонил на работу, договорился об отпуске, предупредил Костю и ещё пару знакомых, наврав про рыбную ловлю в глухих местах.
В ночь на субботу он почти не спал и до того растревожился, что почти готов уже был отказаться от эксперимента. Если бы не тот разговор с Никой, Дымов, наверное, так и сделал бы. Но теперь отказываться было стыдно. Иначе выходило бы, что никакой он не волевой и не решительный, и готов мириться и со страхом, и с болезнью.
Утром Дымов долго стоял под душем, потом долго чистил зубы и брился. Вера в благополучный исход понемногу возвращалась. Он выселился из гостиницы и с вещами направился по заранее оговорённому адресу.
Там его ждали Ника и Севин. Ника выглядела волшебно, Севин же, наоборот, смотрелся так, будто его только что прокапали после недельного запоя. Он был бледен, понур, однако спиртным от него не пахло.
Ника чмокнула Дымова в щёку. Севин, заметив на себе неодобрительный взгляд, сказал:
– Не обращайте на меня внимание. Я всегда такой, когда стою на пороге эпохального открытия. Ну что, едем?
Все погрузились в припаркованную рядом машину. Ника села за руль, Дымов занял переднее сидение, а Севин полез назад и, кажется, собрался поспать.
Ехали долго – сначала городом, потом по степи, мимо каких-то дач и деревень. Перебрались через два моста. Радио начало шипеть, заикаться, а потом и вовсе умолкло. Дымов чувствовал себя космонавтом, которого вот-вот отправят к звёздам. Потом ему пришло в голову, что роль его до космонавта никак не дотягивает. Он, скорее, дворняжка, которую приманили на улице сарделькой и хотят запустить чёрт знает куда. Ника с тревогой поглядывала на Дымова, повторяла, что всё будет хорошо, а Севин спал.
Они переправились на пароме, проехали ещё минут десять по плохой дороге и остановились у облезлого дома на окраине какого-то селения. Дымов не успел разглядеть указатель с названием.
В доме пахло мышами и лекарствами. Притолоки были такими низкими, что приходилось нагибаться. Казалось, внутри не так давно пытались навести порядок, но всё равно дом имел вид нежилой, неопрятный.
– Вот и наш исследовательский центр! – весело сообщил отоспавшийся Севин.
Они зашли в комнату, посреди которой стояла чугунная ванна. Севин бросил в неё шланг, включил воду, потом притащил откуда-то два мешка со льдом. Ника в это время возилась с какими-то пузырьками и колбами.
Дымов осмотрелся и спросил, неужели его будут оперировать прямо здесь.
– Никакой операции не потребуется, – усмехнулся Севин. – Нужно только охладить тело до тридцати четырёх градусов, пшикнуть в нос из ингалятора, и лепра по обонятельному нерву сама доберётся, куда надо.
Дымов поёжился.
– Сколько по времени это займет?
– Дня три, потом около недели будете без сознания, пока бактерии обживают мозг и перестраивают тело, а после очнётесь благостным и бессмертным, как Яков Борисович. Останется только уничтожить лепру. Активная фаза лечения продлится недели две, и уже тогда станут ясны результаты. Но препараты придётся принимать минимум год.
После таких объяснений тревожных вопросов у Дымова стало только больше. А что, если проказу не удастся убить? Или же умственные способности после этого не восстановятся? Или хорея снова вернётся?
– Ну что вы, в самом деле? – покачал головой Севин, вооружился совком и начал сыпать лёд в ванну. – Я же не наобум Лазаря действую. У меня есть понимание, что и как надо делать для достижения результата. Но стопроцентной гарантии, конечно, дать не могу, особенно по второй части эксперимента. Так что, если желаете, можем остановиться на первой. Будете жить, как в раю, светло и безмятежно. Честно признаться, я бы на вашем месте так и поступил. Здоровое тело и необременённый заботами дух – что ещё надо человеку?
Дымов посмотрел на Нику и ответил:
– Я бы хотел пройти процедуру до конца.
– Как скажете, – довольно ухмыльнулся Севин. – В таком случае раздевайтесь и лезьте в ванну.
Ника подошла к Дымову со шприцом и попросила:
– Дайте руку, пожалуйста.
– Это подавляет дрожь, чтобы она не мешала телу остывать, – объяснил Севин.
Дымов позволил сделать себе инъекцию, после чего начал снимать одежду. Раздеваться в присутствии Ники почему-то было совсем не стыдно.
От ледяной воды ноги свело судорогой. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы погрузиться в ванну полностью. Зубы начали отбивать дробь, и мышцы затрясло в ознобе, но скоро это прошло. Наверное, препарат начал действовать.
– Сейчас мы вам снотворное вколем, чтобы не так скучно было остывать, – сообщил Севин.
Ника подошла со шприцом, достала откуда-то выигранного в тире утёнка и посадила его в ванну.
– На удачу, – сказала она.
После второй инъекции растревоженные страхом и ледяной водой силы начали потихоньку уходить из Дымова. Он смотрел на жёлтого утёнка, на свои покрытые гусиной кожей синюшные руки, ощущал плавающие у подбородка кубики льда, слышал, как Севин и Ника переговариваются о чём-то, но всё это происходило уже как будто не здесь и не с ним.
– Если хотите, я вам почитаю что-нибудь для развлечения, – предложил Севин.
Дымов не хотел, однако усталость так навалилась на него, что лень было даже качнуть головой.
Севин вытащил из шкафа толстенную книгу и начал гнусаво читать про Бога, который сотворил землю и небо, а земля была безвидна и пуста. Его бормотание сливалось в одно длинное, нескончаемое слово, в котором сразу находились и человек, и плод, и змей, и ангел с пылающим мечом, стерегущий дерево. Дымов вдруг вспомнил о броненосцах, которые, как и человек, страдают от проказы. Ведь они вроде бы в чешуе и с лапами. Может быть, броненосцы и есть тот самый змей до того, как его заставили ползать на чреве?
– И сказал Господь Бог: вот Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простёр он руки своей, и не взял также от древа жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно4, – бубнил Севин. – Видишь! Значит, можно сразу вкусить и от древа познания, и от древа жизни!
– Я это уже слышала, – сказала Ника, взяла руку Дымова и начала надевать манжет, чтобы померить давление.
Глаза её были насторожены и прекрасны. Может быть, она обманщица? Змей обольстил её, и она взяла плодов, и дала мужу своему, а сама не ела. Но ей-то и незачем, у неё ведь нет хореи. Да и Дымов ей не муж. Ей, скорее, Севин – муж. Но кто же тогда Дымов? Выходит, змей. Или броненосец.
Мысли тяжелели, опускались на дно, исчезали. Это доставляло удовольствие.
Ника возилась с термометром.
– Тридцать пять и одна, – сказала она.
– Хорошо, – кивнул Севин и отложил книгу. – Надо ещё льда принести.
Дымов не ощущал холода, но понимал, что очень и очень остыл. Ему хотелось, чтобы до него дотронулся кто-то тёплый, но в то же время уже ничего не хотелось. Он заснул без грёз и видений...
Темнота перед глазами Дымова вдруг ярко вспыхнула. Как будто огненный меч вошёл в его ноздри и начал медленно погружаться. Боли не было, а только удивление и трепет, как при виде чуда.
– И он мне грудь рассёк мечом, и сердце трепетное вынул5, – напевал где-то противный голос Севина на весёленький водевильный мотивчик.
А Дымов нежился в огне и в свете. Казалось, не прошло и минуты, как глаза его разомкнулись. Дымов обнаружил, что лежит на мягкой постели в комнате с низким потрескавшимся потолком. Хорошо и прохладно. Он повернул голову и увидел целующихся Нику и Севина. Смотреть на них было до того приятно, что Дымов рассмеялся.
– С пробуждением, Иван Алексеевич! – поздравил его Севин, отстранив Нику. – Вот и прибыло в полку бессмертных! А теперь пора подкрепиться хорошенько. Нас ждёт обратный путь.
Ника вышла из комнаты и вернулась с тарелкой супа. Севин помог Дымову подняться, усадил за стол и вручил ложку. Всё это казалось таким забавным, что Дымов опять рассмеялся. Он зачерпнул супа, хлебнул и зажмурился от удовольствия.
– Это за папу, – сказал Севин.
Дымов ел и не мог остановиться. В окно вовсю светило солнце. Ника приносила новые тарелки. Глядя на него, она улыбалась. Наконец Дымов понял, что, пожалуй, хватит, и больше просто не влезет.
– Сейчас я немного полежу, а потом пойдём гулять, – сказал он и поковылял к кровати.
– Ложитесь, Иван Алексеевич, – согласился Севин. – А на прогулки у нас времени нет. Пора обратно вкушать от древа познания. Посмотрели на рай – и хватит.
Дымов не понял значения этих слов, но почувствовал в них что-то нехорошее.
– Я не хочу вкушать, – сказал он. – Я и так уже объелся.
– Иван Алексеевич, – покачал головой Севин, – если бы вы это заявили неделю назад, когда я спрашивал, тогда было бы другое дело. Но теперь поздно – выбор уже сделан, и...
– Может, и правда, не надо? – перебила его Ника. – Вдруг опять получится как с теми?
– Что значит, не надо?! – заорал вдруг Севин. – Выходит, я зря совершенствовал антибиотик?! Я зря подбирал все эти нейропептиды, нейромедиаторы?! Не будет, как с теми! Не в этот раз! Теперь я её обгоню. Я буду быстрее! Она не успеет сжечь мосты. И он ведь сам согласился. Сам сказал, что хочет идти до конца, так пусть и идёт! С чего это мы взяли, что можем решать за него?
– Но он сейчас сказал...
– Это не он сказал. Это уже ангел небесный сказал, а ангелы ничего не могут решать. Они существуют – и им всё хорошо. Ты в меня уже не веришь?
– Верю, – хмуро ответила Ника. – Но, по крайней мере, анализы... Вдруг хорея ещё не исчезла?
– Время, Ника! Время! – кричал и размахивал руками Севин. – Я пять раз брал анализы, пять раз ждал результаты и терял время. Сама знаешь, что получалось в итоге. С каждым днём бактерия въедается глубже, и бить по ней надо прямо сейчас!
Эти вопли испугали Дымова. Он заткнул уши и зажмурил глаза.
Ника принесла пакет с мутной жидкостью, закрепила его в штативе капельницы, начала вставлять трубку в канюлю на руке Дымова. Тот не сопротивлялся, сидел тихо, подтянув колени к подбородку. Его укололи иглой, и это было больно. Белый свет в его зажмуренных глазах вдруг потёк багровыми разводами. Полыхнуло и рассекло. Броненосцы ползли к дереву. Ангел проснулся и взялся за огненный меч.
Дымов орал и бился в припадке. Его с трудом удавалось держать так, чтобы трубка капельницы не вылетала.
– Я же говорила! – рыдала Ника, вцепившись в руки Дымова. – Я же говорила, что снова так будет!
– Не в этот раз, – со злостью повторял Севин.
За всю дорогу до города они не проронили ни слова. Ника довезла Севина до дома и сказала, когда тот уже заходил в подъезд:
– Когда-нибудь тебя посадят в тюрьму.
– Это вряд ли, – ответил Севин. – Москвич поехал на рыбалку неизвестно с кем, и пропал. Утонул, наверное. Такое сплошь и рядом случается. А даже если и найдут тело, то всякому будет ясно, что там обычный инсульт.
– Я больше не буду этого делать.
– И это я слышу в шаге от победы? Неужели ты уже не хочешь, чтобы люди были бессмертны? По дороге я как раз понял, где была ошибка, и как надо делать в следующий раз. Ещё пару месяцев, и я...
– Яков Борисович и так бессмертен, – прервала его Ника.
– Он – ангел, а это не считается.
Ника взяла резинового утёнка, подбросила его несколько раз на ладони, а потом зашвырнула в кусты и уехала, так и не дослушав про план следующего эксперимента.
Поднимаясь по лестнице, Севин начал набирать номер, а ответили ему, когда он добрёл до своей маленькой неприбранной квартирки и запер дверь.
– Опять мимо, – сказал Севин в трубку вместо приветствия.
На том конце линии молчали.
– В этот раз я подобрался совсем близко. Ещё пару месяцев на доводку антибиотика, и нужно будет снова пробовать. Семь – счастливое число. А ещё, Костя, хочу сказать, что ты подлец. Ведь не было у этого Дымова никакой хореи. Мне только вчера результаты от генетиков пришли, а если бы раньше знал, то ни за что бы за это не взялся. Ты зачем другу левые анализы подсунул?
В трубке откашлялись и сказали сухо:
– Во-первых, не другу, а просто приятелю. Во-вторых, думаешь легко тебе неизлечимых добровольцев искать? У меня их тут склад, что ли? Ну ладно. Через два месяца, может быть, кого-нибудь придумаю. Если не выйдет, у тебя там, кажется, посвящённая ассистентка есть. Сам говоришь, что семь – счастливое число. Может быть, как раз на ней получится.
Севин промолчал.
– Кстати, недавно интересную статью читал – тебе будет любопытно, – продолжил Костя. – Какие-то там англичане неизвестным способом подсчитали, что за последние сто лет температура тела в среднем по человечеству понизилась на целый градус. Якобы, так и дальше будет продолжаться, и ещё лет через двести мы как раз к тридцати четырём градусам подойдём.
Севин пробормотал что-то невнятное.
– Не понял, что ты там говоришь.
– Говорю, приблизилось Царство Небесное, – сказал Севин и дал отбой.