Впереди вся вечность
– Сколько тебе лет?
– Ты думаешь, я делала зарубки на бревне? – усмехнулась Марта. – Таскала его за собой везде, пересчитывала насечки? Или ты думаешь, что у меня где-то хранятся все календари за прошлые годы? Вадим, не смеши меня. Всей этой комнаты не хватило бы для моих календарей.
– Но ты помнишь хотя бы примерно, когда родилась? Когда начала осознавать окружающее – что это было за время? Что происходило?
– Была чума... – она опустила глаза. Уголок её рта чуть дёрнулся, будто его потянули вниз за невидимую ниточку.
***
Вадим Лисицын прекрасно знал, о чём говорят за его спиной коллеги, как они снисходительно или презрительно смотрят ему вслед, чтобы потом, когда он отойдет подальше, закатить глаза и перекинуться парой скептических замечаний. Некоторые его жалели, некоторые сторонились. Другие же откровенно ненавидели. Его лаборатория была костью поперёк железобетонного горла научно-исследовательского института, который вот уже несколько лет надеялся её выхаркнуть.
На каждом отчётном собрании Вадим, как двоечник, старался сесть подальше от директора, затеряться за спинами коллег, и по-детски надеялся, что про него забудут. Но директор не забывал. Тогда Лисицын вскакивал с места и горячо принимался убеждать совет, что ему осталось совсем немного, что счёт пошёл на недели. Только нужны ещё деньги. Ещё оборудование, ещё реактивы. И будет результат, обязательно будет.
До сих пор у него получалось их переубедить. Всегда находился кто-то, кто чуточку верил в идею бессмертия. Всегда находилось немножко денег для продолжения исследований Вадима.
Так он и существовал – от одного отчётного собрания до другого. Пока однажды институт не напрягся и не отрыгнул Лисицина и его бесперспективный проект.
– Дмитрий Арсеньевич, ну как же? – мямлил Вадим, нервно растирая суставы пальцев. – Мне осталось совсем немного. Будет прорыв. Я в шаге.
– Вадим, я устал слушать одно и то же, правда. – директор раздражённо потёр висок и скрестил руки на животе. Упакованный в безупречно скроенный и идеально выглаженный дорогой костюм, он был похож на тесто, сбежавшее из кадушки – бледное одутловатое лицо с крупными брылами, носом-грушей и дряблым вторым подбородком, перетекающим из тугого белоснежного обода воротника на узел галстука – так и хотелось примять эту дрожащую массу, затолкать внутрь костюма поглубже.
– Мы будем первые, кто...
– Хватит, – Дмитрий Арсеньевич посмотрел на Лисицына тяжёлым взглядом. – У каждого из нас есть личные счёты и претензии к смерти. Все мы её боимся. И все мы очень надеемся, что однажды сможем стать бессмертными. Поверь уж, я на встречу с костлявой записан раньше тебя. Так что у меня тоже есть свой интерес. Но. Восемь лет работы впустую. Срок твоего гранта истёк. Финансирования больше нет. Платить за твои... кхм... изыскания из бюджета других проектов мы не можем. Они важные, нужные. Полезные, в отличие от твоей мифической гонки. Найдёшь инвестора сам – милости прошу. А пока, друг мой, увы...
В тот вечер Вадим безбожно напился. Купил в магазине у дома бутылку водки и высосал её до дна, сидя на кухне в ботинках и куртке, пеняя хромированному тостеру на судьбу заплетающимся языком. В заоконной вечерней хмари ярко горели окна соседних домов. Луна с наигранной стыдливостью продажной девки куталась в прозрачные обрывки облаков. Город жил, как ни в чём не бывало. Как всегда. И как всегда в нём умирали люди. От старости, болезней, несчастных случаев или чужого злого умысла. Умирали и не вспоминали Вадима Лисицына, блестящего учёного, светило науки, восемь лет назад горячо обещавшее всем вечную жизнь. За восемь лет забылись и его многочисленные интервью для прессы, и передачи на главном телеканале страны, где он, молодой, с горящими глазами, ещё свежий и нахрапистый, захлебываясь рассказывал о том, что намерен надрать смерти задницу.
– Я был во-от так близко! – Вадим смотрел на своё искорёженное отражение на дутом глянцевом боку тостера. Отражение строило рожи и презрительно кривило рот.
***
– Ты помнишь своих родителей?
– Каких по счёту?
Марта сидела ровно, как хорошая, послушная девочка. Прямо держала наивно-узкую трогательную спинку. Чуть косолапо поставленные ступни в белых мягких слипонах, тоненькие лодыжки, острые коленки, обтянутые больничной пижамой, хрупкие пальчики, спокойно лежащие на коленках – обычная девочка двенадцати лет. Только глаза... Вадим очень не любил смотреть ей в глаза. Большие, чёрные, блестящие, как обсидиановые бусины, они смотрели так, что холодок шёл по спине – с невыразимой усталостью и тоской. Дети не могут так смотреть.
– Самых первых, родных, – уточнил он, глядя в свои записи.
– А какая разница?
– Я хочу узнать о тебе больше.
– Помню. Это странно, да? Ведь люди забывают очень многое. Особенно, своё детство. Но я помню... Наверное, потому что я ещё ребёнок, – она тихо засмеялась. – Мы жили в маленьком городке. Названия не знаю. Позже я догадалась, что он был где-то во Франции. У меня были братья и сёстры. Большая семья. Началась чума. Сначала заболел отец. Я помню сочащиеся гнойники на его теле и знахаря, который вскрывал их и прижигал раскалённой кочергой. Отец громко кричал от боли. А мне нравился сладковатый запах горелого мяса. Представляешь? – она скривилась. – Жареное мясо мы ели очень редко. А тут такой запах... Потом заболела мать и два младших брата. Они умерли быстро, к счастью. И у них не было бубонов, только кровавый кашель. Потом – все остальные.
– А ты?
– Я не заболела. Я смотрела, как умирают мои родные и злилась.
– Почему?
– Думала, они притворяются. Играют со мной. Потом только, когда их тела начали раздуваться от газов и сочится гноем, я поняла, что это не игра.
– Тебя забрали в приют?
– Нет, меня заперли в доме и сожгли. Было очень больно.
Вадим нервно сглотнул, пытаясь унять накатившую тошноту.
– Чего ты такой бледный? – поинтересовалась Марта. – Забыл, как раньше лечили болезни? Это был мой первый опыт сожжения. Как говорят русские – почин.
***
После того стыдного вечера с исповедью тостеру Вадим ушёл в запой. Лишённый мечты, стимула, своего вечного двигателя, заставляющего его работать сутками напролёт без отпусков и практически без выходных, он чувствовал себя марионеткой с перерезанными верёвочками. Дни наслаивались один на другой, как липкие полоски клейкой ленты – мутные, противные, одинаковые. В голове плескалось какое-то вязкое дерьмо. Вся энергия, которую он раньше тратил на исследования, теперь расходовалась только на вылазки в магазин за водкой и дешёвой китайской лапшой в картонных стаканах. Все заботы – как не упасть на лестнице, спускаясь на ватных ногах, и как эти ватные ноги не обварить кипятком, заливая очередную порцию лапши. И даже, чёрт с ними, с ногами. Кому они нужны?
Засыпал он прямо на полу кухни, на грязном пятачке, свободном от пустых бутылок и смятых стаканов, остро пахнущих специями. Один раз хватило сил доползти до гостиной и взгромоздиться на диван, но лицо отца на фотографии, висевшей на стене напротив, смотрящее с укоризной и жалостью, долго потом виделось во сне, выжимая из Вадима пьяные слёзы. Ведь именно из-за болезни отца Лисицын затеял эту гонку со смертью. Затеял и позорно проиграл. Осталось только принять поражение и сдаться.
Отец болел несправедливо долго и тяжело. Вадим – тогда ещё щуплый шестиклассник Вадька, бесконечно любивший отца – каждый день прибегал из школы домой с надеждой, что сегодня папа сам откроет ему дверь, что наконец подействуют капельницы, уколы и таблетки. Но дверь открывала мать или бабушка. Отец медленно угасал, но перед сыном крепился как мог. Улыбался, пытался шутить как ни в чём не бывало. Сетовал, что какие-то, наверно, неправильные ему попались врачи.
– Пап, я вырасту и сам врачом стану. Самым лучшим! – заверял его Вадька, ободряюще пожимая слабые папины пальцы.
– Почему это вдруг врачом? – нарочно удивлялся отец.
– Чтобы сначала тебя вылечить, а потом таблетку такую изобрести, которую выпьешь – и больше никогда болеть не будешь!
– Прям никогда?
– Ага! Ни болеть, ни умирать. И всем-всем эти таблетки раздам. Тебе, маме, бабушке – вообще всем!
– Но тогда тебе надо учиться на одни пятёрки, друг мой. А то как ты таблетку-то эту изобретёшь с тройкой по ботанике?
– А я буду учиться! – горячо обещал Вадька. – Вот увидишь, на одни пятёрки буду учиться. Ты только подожди немножко. Я выучусь и сразу изобрету. Подождёшь, пап?
Папа смог подождать только до середины девятого класса. В конце января его не стало. В первый раз Вадим хоронил близкого человека. Тянущая, сосущая пустота внутри, распирающая рёбра до боли, до слёз, заполнялась мутной тёмной жижей сокрушительной тоски. Слушая, но не слыша слова соболезнований и утешений, спешно отводя взгляд от зеркал, накрытых тканью, Вадим бестолково и неуклюже слонялся по дому, полному чужих людей, скорбного шёпота и нестерпимо яркого света всех включенных ламп. И повторял про себя данное отцу обещание.
– Я изобрету таблетку, пап! Ты извини, что не успел...
Вадим сдержал обещание. По крайней мере, первую его часть. Окончил школу с золотой медалью. Потом институт. Магистратура. Кандидатская. Докторская. Всё экстерном, всё на высший балл. Быстрее, лишь бы успеть! Лишь бы обогнать смерть и не дать ей забрать кого-то из близких.
Заманчивые предложения о работе сыпались со всех сторон, исследовательские институты были рады заполучить к себе молодого талантливого учёного-геронтолога, горячо убеждавшего научный мир в том, что он подарит всем вечную жизнь.
Но Вадим облажался.
***
– А что было потом? После того, как тебя... сожгли? – Вадим проколол скарификатором безымянный палец Марты, чертыхнулся, проколол ещё раз посильнее. Вытер первую каплю крови, нацедил нужный объём в пробирку. – Прости, твоя регенерация... Забываю.
– Ничего... Ты знаешь... Я же мелкая была ещё, глупая. Я, конечно, и сейчас не особо умная, как видишь. Иначе тут бы не сидела. Но тогда совсем наивная была. Даже не догадывалась, что я какая-то особенная, – Марта усмехнулась. – Откуда мне было знать, что нормальные дети в огне должны сгорать? Что они растут, хотят есть, пить, что им холодно, жарко, живот болит и всё такое. Я-то думала, что я такая же, как все! А что обычному ребёнку надо? Дом и маму. Вот я и ходила... Искала... Никто не удивлялся. Девочка и девочка. Бродит по лесу одна, в лохмотьях. Мало ли во время чумы бродило таких неприкаянных? Меня подбирали добрые люди. А через несколько лет обращали внимание, что я не расту. Ну, или регенерацию мою замечали. Я ж ребёнок, постоянно какие-то раны да ссадины. А они сразу: «Ведьма! Ведьма! Бесовское отродье!» И на костёр. И так четыре раза.
Вадим загрузил пробирки с кровью в центрифугу, отметил в файле время забора и начала фракционирования. Бочком, бочком, стараясь не смотреть Марте в глаза.
– А потом кто-то заметил, что я не сгорела. Ух, что тогда было! Палача притащили, велели голову мне рубить, – девочка прыснула и покачала головой. – Это сейчас смешно, а тогда больно было и очень страшно. Он всё лезвие затупил, никак не мог позвонки перерубить. Шею измочалил жутко. Я догадалась, что надо мёртвой притвориться. Только тогда они отстали. Позже ночью я тихонечко сбежала с площади в лес и решила больше никогда не доверять людям. Но, чего стоит такое решение через сотню лет одиночества?
***
Звук дверного звонка сварливым дребезжанием заполнил квартиру, упрямо прогоняя тишину, как нарушителя порядка. Кто-то настойчиво давил на кнопку, пытаясь выскрести Лисицына из похмельного киселя. Вадим жалобно и сердито застонал, накрывая подушкой голову, будто это бомба, которая вот-вот взорвётся. Через десять минут стало понятно, что незваный гость обладает завидным терпением и не собирается уходить ни с чем.
– Кто там? – раздражённо спросил Вадим, прикладываясь к окуляру дверного глазка. На лестничной площадке в свете чахлой лампочки чернела фигура мужчины в деловом костюме.
– Вадим Лисицын? – вежливо поинтересовался мужчина.
– Ну?
– Откройте, пожалуйста. Неудобно через дверь перекрикиваться.
– Вы кто такой? – спросил Вадим, морщась от истерических ноток своего голоса.
– Я от Егора Андреевича Арбатского.
Арбатский... Лисицын наморщил лоб, вытаскивая из хмельного тумана памяти пафосную фамилию, а через пару секунд уже торопясь выкручивал ручку замка, чтобы впустить в квартиру представителя одного из самых богатых и влиятельных людей страны.
Спустя час Вадим, принявший душ и переодевшийся в чистое, ехал на заднем сидении дорогого автомобиля. В гости к господину Арбатскому.
О прошлой жизни Егора Андреевича Башкунова, теперь известного под красивой фамилией Арбатский, ходили разные слухи. Первый кирпичик в основании своей финансовой пирамиды он слепил ещё в девяностые, занимаясь делами обычными для тех лихих времён – торгуя, крышуя, воруя и убивая неугодных. Но, когда настало подходящее время, Егор вымыл испачканные в крови руки, а грязную задницу прошлого подтёр свежими зелёными купюрами. Да так хорошо и тщательно, что СМИ впали в блаженное забытьё, больше не связывая его фамилию с противозаконными делами. С той поры господин Арбатский появлялся в свете софитов исключительно как владелец крупнейшего фармацевтического концерна, меценат и филантроп, пекущийся о домах престарелых и лысеньких онкобольных детишках. Конечно, находились смельчаки, пытавшиеся открыть шкаф со скелетами Башкунова-Арбатского, но их одиночные выкрики тонули в лавине статей об очередном благом деле, которое Егор Андреевич сотворил для нуждающихся.
Подъезжая к загородному поместью Арбатского, Вадим, окончательно протрезвевший и слегка испуганный предстоящей встречей, зачаровано глазел по сторонам на глухой лес, по которому они ехали уже битый час. Свои обширные владения Егор Андреевич скрыл в самой чаще. Исполинские сосны, трёхметровый забор с колючей проволокой и смотровые вышки с автоматчиками охраняли его покой и немного бередили душу, напоминая те смутные времена, которые ему всё-таки пришлось провести в местах не столь отдалённых. Просторная вилла в стиле конструктивизма Ле Корбюзье смотрелась странным нагромождением кубов и параллелепипедов со стеклянными и бетонными гранями, брошенным на лужайку посреди леса.
Автомобиль остановился напротив главного входа. Смущённый своим потрёпанным внешним видом, так несочетающимся с роскошью виллы, Лисицын поднялся на крыльцо и оторопело уставился на батлера, который церемонно открывал перед ним дверь.
– Лисицын! Друг мой! Проходи, проходи! – Егор Андреевич вышел в просторный холл навстречу гостю. – Как добрался?
– Добрый вечер... – промямлил в ответ Вадим, пытаясь изобразить на помятом лице улыбку.
– Что с тобой? В дороге растрясло?
– А? Да нет, доехали отлично, просто... – Вадим застеснялся, как восьмиклассница. Ему было очень неловко за свой похмельный вид. – Просто перебрал вчера немного.
– Так это мы легко исправим!
– Я уже аспирин...
– Аспирин? Я тебя умоляю! Ох уже эта западная мода лечить похмелье аспирином. Сейчас я тебя в порядок приведу по своему рецепту.
Арбатский, низенький, полный, с кривыми плотными ножками, удивительно похожий на английского бульдога, наряженного в удобный домашний костюм, поспешил куда-то вглубь дома, прищёлкивая пальцами правой руки и отдавая указания батлеру. Вадим нерешительно пошёл следом, с опаской ступая по белому мраморному полу, расчерченному бледно-голубыми варикозными прожилками. Такие дома он видел только в кино, и сейчас чувствовал себя так, будто оказался внутри глянцевой картинки. Как Джон Траволта в известном меме.
– Ты уж извини, что я тебя тут встречаю, в сараюшке своей, – словно услышав его мысли, начал Егор Андреевич. – По-хорошему, надо было домой позвать, но душно мне там... Жена под себя всё заказывала, фрески на потолке, золото, мебель резная. А я мужик простой, мне это не нужно, понимаешь? Стол, стулья есть? Диванчик, камин – и хватит! Полешек подкинул, по коньячку с друзьями, вокруг лес, красота...
Вадим обескураженно смотрел по сторонам, пытаясь прикинуть во сколько обошлась хозяину эта «простая сараюшка» и её начинка. Но больше его удивляло непонятное дружеское отношение Арбатского.
***
– А что потом? – спросил он Марту после долгого молчания.
– А как ты думаешь? – Марта заправила прядку волос за ухо, почесала бровь. – Помню, я долго плакала от несправедливости. От того, что все против меня. Бродила по лесам, держалась подальше от людей. Но иногда натыкалась на какие-то деревушки и наблюдала... Знаешь, как чертовски обидно смотреть на обычных детей, которые бегают по двору, кур гоняют или играют в какие-то свои игры? Как мамы зовут их домой? Я смотрела и вспоминала ту свою короткую жизнь с родной семьей. Не очень счастливую, но... Обычную, простую. Ведь я тоже когда-то так бегала с братьями и сёстрами. У тебя умирал кто-то из близких?
– Отец.
– Больно было?
– Очень.
– А теперь представь, каково это, когда умирают все, кого ты любишь. Я говорю не только про свою первую семью. Их было ещё много потом, тех, кто принимал меня, кто заботился обо мне, несмотря на то, что я «особенная». И они умирали. Это хреново каждый раз, все сотни раз одинаково сильно хреново.
Вадим снова замолчал. Он вспомнил те дни после смерти отца, попытался умножить боль на сто. Получалось запредельно много.
– Знаешь, что меня смешит? – Марта устроилась на стуле с ногами, поёрзала. – Книги про бессмертных, которые пишут ваши смертные писатели. Вот уж где настоящая ржака.
– Почему?
– Ну ты сам их читал? – она хихикнула. – Почему-то все авторы описывают бессмертных, как красивых молодых или некрасивых старых людей, очень умных и образованных, обязательно богатых. Властных. Эдакие мудрецы-аристократы, да? Проживающие век за веком в своих замках, наслаждающиеся изысканными блюдами, ценители искусства и прочей пафосной ерунды. И всё-то у них в жизни прекрасно и гармонично. Сказка просто. Только, знаешь, что? – Марта подалась вперёд и пристально посмотрела Лисицыну в глаза. – Эти ваши писатели упускают один крохотный моментик. Замок, бабки, знания и взрослое тело не идут в базовой комплектации. Никто не явился к моим родителям, не выдал для меня ключи от поместья и инструкцию «Как жить в мире смертных». Конечно, когда ты выглядишь на тридцать, ты можешь заработать себе на тысячу замков. Ты можешь затеряться в толпе и использовать свои знания во благо. Ты умеешь прятаться и защищаться. Но что делать, если ты маленькая бессмертная девочка? Без денег, без семьи, без малейшего понятия, как существовать в этом грёбанном мире. Если ты одинокая маленькая девочка, а вокруг злые завистливые люди, для которых ты просто диковинный урод? Скажи мне, Вадим!
***
– А потом я узнаю, что твои исследования завернули! Ну как это, а? – Арбатский отрезал кусочки сочного стейка, макал их в соус и отправлял в рот, причмокивая толстыми лоснящимися губами. – Это ж насколько надо быть недальновидным, чтобы остановить такую работу! Американцы, англичане, китайцы уже даже – все землю носом роют, ищут способ. Теломеры изучили вдоль и поперёк. Клетки стволовые. Толку пока ноль. Но! Если кто-то раньше нас научится делать людей бессмертными, а? Американцы те же. Ты можешь себе представить, что будет?
Они сидели за столом в просторной комнате с высокими потолками и окном во всю стену. Уютно потрескивали поленья в камине. Вечерний ветер лениво играл с прозрачными шторами, за которыми прятались густые тёмно-фиолетовые сумерки. Сидели «по-простому, по-домашнему», как сказал Арбатский, глядя на горничную, сервирующую стол.
– Ну как? Действует моё лечение? – подмигнул Егор Андреевич, поднимая бокал с коньяком. – Клин клином, как говорится.
Вадим кивнул. Действительно, после плотного ужина и пары порций хорошего коньяка, он почувствовал себя куда лучше. Более уверенно, более расслабленно. Он даже начал понемногу догадываться, зачем Егор Андреевич пригласил его к себе. И эта робкая мысль давала надежду, что он ещё может вернуться на ринг и положить смерть на костлявые лопатки. Он снова почувствовал то давно забытое воодушевление первых лет своей работы в лаборатории и теперь горячо и страстно рассказывал Арбатскому о том, что прорыв не за горами, что в случае успеха (а в успехе он не сомневается!) весь мир изменится так, как люди не могли и мечтать. Егор Андреевич слушал, согласно кивал, привставал, чтобы подлить Вадиму ещё коньяку, вставлял одобрительные реплики и восхищался напористостью молодого учёного.
«Молодой учёный», – Лисицын польщённо смаковал эти слова, раньше так часто сопровождавшие его фамилию в прессе. Он с благодарностью смотрел на рыхлое бульдожье лицо Арбатского, который своим искренним интересом словно подтолкнул Вадима обратно на тот Олимп, в хоровод светил науки.
– Разговоры разговорами, а теперь к делу, – Егор Андреевич вытер салфеткой губы, кряхтя поднялся со стула, прихватил бокалы и почти пустую бутылку коньяка, и поманил Лисицына за собой.
– Пусть меня твои учёные хлыщи из института назовут наивным дураком, но я верю в эту идею, – рассуждал Арбатский. – Бессмертие – вот во что надо вкладывать все силы и ресурсы. Зачем нам колонизировать Марс? Зачем все эти роботы прыгающие, бегающие, на людей похожие? Мы с роботами жить будем, что ли? Мы люди и должны думать о людях прежде всего!
Они вышли из дома и шагали по тропинке, подсвеченной жёлтыми фонариками, выглядывающими из травы. Вадим глубоко вдыхал сладкий хвойный воздух, смотрел на яркие звёзды и мысленно соглашался: «Действительно, зачем нам Марс?». Тропинка виляла между небольших искусственных холмиков, альпийских горок и пышных клумб, а потом и вовсе терялась среди деревьев.
– Знаешь, – продолжал Егор Андреевич, – бывает, захожу в палату к ребятишкам онкобольным, измученным химией, резанным-перерезанным вдоль и поперёк. Смотрю в глазёнки их наивные. А потом смотрю в глаза их матерей, которые себе уже все колени стёрли, ежедневно о здоровье детей молясь. А в этих глазах столько боли, столько горя, Вадим. И как же мне тогда хочется взять за грудки всех этих толстосумов, которые бабло свое на игрульки спускают, на роботов, на ракеты. Взять и орать: «Да что же вы, бляди, делаете? В какую жопу вы эти деньги суёте? Неужели не жалко детей? Неужели нельзя им помочь? Им, старикам с Альцгеймером, с Паркинсоном? Вы же сами всё равно состаритесь и развалитесь, и до Марса своего грёбанного не долетите!». Не понимаю я, Вадим, не понимаю...
Они подошли к небольшому двухэтажному дому в стиле «русский ампир», спрятанному среди высоких разлапистых елей. Фасад особняка с толстыми белыми колоннами был подсвечен снизу, но окна глядели неприветливыми чёрными прямоугольниками.
– Предшественник моей сараюшки, – ласково протянул Арбатский, поднимаясь на крыльцо. – Я его построил в девяностых ещё, как только чуток деньги появились. Маленький, конечно, но уютный. А потом жалко стало сносить. Подумал, пусть стоит, вдруг пригодится? И пригодился.
Егор Андреевич набрал комбинацию цифр на кодовом замке, так нелепо смотревшимся рядом с классической дверью, и жестом пригласил Вадима войти.
Скромных размеров холл с массивными резными консолями и креслами, мраморная лестница, ведущая на второй этаж, массивная хрустальная люстра, как перевёрнутая заледеневшая ёлка. И маленькая неприметная дверь, почти не отличимая от белых резных деревянных панелей, покрывающих стены.
А за этой маленькой дверью, через два лестничных пролёта вниз, Вадима ждал такой сюрприз, которого он и не мечтал получить. Как ребёнок, попавший в магазин игрушек, он стоял и, разинув рот, смотрел на огромную лабораторию, спрятанную от посторонних глаз в подвале особняка. Стерильно белая, поделенная на комнаты стеклянными перегородками, забитая таким оборудованием, от которого у Лисицына дух захватило, она сверкала как кусок льда под сотней холодных ламп.
– Ну как? – Арбатский толкнул Вадима в бок локтем. – Хочешь тут работать?
– А... Спрашиваете! Но...
– Какие могут быть «но»? – Арбатский шёл по лабиринту со стеклянными стенами, размахивая рукой, крепко сжимающей двумя пальцами пузатую бутылку «Ле Вуаяж» за горло. – У тебя есть цель. У меня есть средства. У тебя есть мозги, у меня – возможность обеспечить тебя всем необходимым. Какие хочешь реактивы, какое хочешь оборудование. Только скажи.
Вадим зачарованно смотрел по сторонам. Его лаборатория в институте геронтологии смотрелась бы убого рядом с этой ультрасовременной роскошью. Некоторые приборы он видел только на фото в американских научных статьях и всякий раз пытался выклянчить у руководства денег на покупку. Но ему все время отказывали.
– Время уходит, Вадим. Моё время, твоё время. Нам нельзя его терять на сомнения и раздумья. Ты хочешь помочь людям, и я хочу. Я всю жизнь делаю и продаю лекарства. Я заработал на этом много денег. Но не это нужно, не это! Я не хочу продавать умирающему от рака ребёнку ампулу с химией за две штуки баксов, которая только отсрочит его смерть. Я хочу дать ему такое лекарство, от которого он вылечится и проживёт сто веков, понимаешь? Я готов потратить все заработанные бабки, лишь бы ты такое лекарство изобрёл.
Они вошли в кабинет, спрятанный среди аквариумов лабораторных помещений. Арбатский поставил коньяк и бокалы на стол, сел в кресло, кивнул Вадиму.
– Вот контракт, – Егор Андреевич подвинул Лисицыну две прозрачные папки-скоросшиватели с золотым логотипом своей компании. – Впиши любую сумму в строку гонорара. Права на открытие – твои. Повторяю – всё, что нужно, я тебе из-под земли достану.
Он наполнил бокалы, протянул один Вадиму.
– Давай, за бессмертие!
– За бессмертие!
Вадим сделал большой глоток, чуть сморщился, чувствуя, как обжигающий напиток охватывает огнём горло. Раскрыл папку с контрактом. Неужели? Неужели он снова в строю? Снова получил шанс? Буквы плясали, расплываясь в кляксы Роршаха. Он пытался сфокусироваться хотя бы на одном слове, но слова убегали врассыпную. А поверх страниц, как морок, как улыбка Чеширского кота, плавала голова Арбатского, раздвигая полные масляные губы в доброй улыбке.
– Ну, сколько ты хочешь? Не стесняйся. Миллион? Два? Пять?
– Пять? – удивлённо повторил Вадим.
– Пусть будет пять! – Арбатский щёлкнул кнопкой ручки, пролистал страницы и размашисто вписал сумму. – Что такое пять миллионов? Деньги, бумага. Ничто по сравнению с вечной жизнью. Я готов заплатить эту цену.
Он протянул ручку Вадиму. Тот сжал её непослушными пальцами, сосредоточился на прямой линии рядом со словом «исполнитель» и накарябал загогулину своей подписи.
«Я изобрету эту таблетку, пап!» – успел подумать он, проваливаясь в небытие.
***
Марта лежала на операционном столе, расслабленно, словно в своей кровати. Согнув одну ногу в колене и словно не замечая сползшей простыни, которой Вадим прикрыл её наготу. Он только что провёл ей биопсию костного мозга и теперь старался прогнать из головы картину хрупкой белой спины со спрятанными под кожей бусинами позвонков. Рядом в виварии сварливо бормотали шимпанзе, похожие на старых косматых йогов.
– Мне это напомнило цирк братьев Зильцберг, – сказала Марта, поворачивая к нему голову. – Однажды не повезло их встретить.
– Не понравилось представление?
– Мне – нет. Но зрители были в восторге. Ещё бы! «Неуязвимая Кассия» – так они писали на афишах. Кассия – это я, как ты понимаешь.
– Ты выступала с труппой? – Вадим готовил нейронавигационную станцию для стереотаксической биопсии и поэтому слушал вполуха.
– Выступала? – Марта приподнялась на локте. – Ну... Можно и так сказать.
– А как ты к ним попала?
– Они выкупили меня из борделя Кислого Збышека.
– Откуда? – удивился Вадим.
– Из борделя. Это, знаешь, такое место, где...
– Я знаю, что такое бордель! Ты-то как там оказалась?
– По дурости, конечно. Непростой тогда был у меня период. Я решила забить на осторожность и всё такое. Тусовалась в Праге с местными оборванцами. Думала, мы друзья. А они продали меня Збышеку в его заведение «для искушённых господ».
– Тебя там...
– Ага. Очень много любителей маленьких девочек живёт в Праге, как оказалось. Поэтому я сначала даже обрадовалась, когда эти напомаженные придурки затащили меня в своё шапито. Думала, сделают акробаткой или типа того. Но Збышек, падла, успел им нашептать про мои особенности. И я стала гвоздём программы. Сначала братья просто стреляли в меня из арбалетов, на потеху уважаемой публике. Через какое-то время зрителям стало этого мало, и они требовали ещё. Потом меня закидывали камнями, протыкали копьями. Никакой фантазии у людей, честно... А потом Ян придумал отпиливать мне ноги. Ну, понятно, что у него никогда не получалось перепилить кости, но публике нравился процесс.
– Долго ты у них пробыла?
– Да, довольно долго. Половину Европы мы точно объехали. Я тогда уже знала французский, немецкий, чешский, итальянский и венгерский, поэтому примерно ориентировалась, где мы находимся.
– А как ты освободилась?
– Классически. Цирк сгорел. Я же долбанная птица Феникс. То ли поджёг кто, то ли случайно, не знаю. Братья остановили свой караван на ночлег возле небольшой деревеньки. Там мы ещё не успели выступить. Ночью начался пожар. Они, как обычно, были мертвецки пьяны. Сгорели все. Ханна – бородатая тётка, клоун, плясунья. Я слушала, как отчаянно плакали мартышки, такие же, как эти твои бедняги, и старая тигрица. И не могла им помочь... Меня держали в клетке, как и их. Когда пепелище догорело, меня нашли крестьяне. И я сбежала.
– Мне очень жаль, что тебе пришлось всё это пережить, – сказал Вадим, закрепляя её голову в кольце нейростанции.
– Убей меня, пожалуйста, – попросила Марта, пытаясь поймать его взгляд. – Найди способ.
***
Вадим проснулся от того, что в его голове развернули военные действия две страны с мощным арсеналом. Налитые свинцом веки никак не желали разлепляться. Он с трудом перевернулся на бок и жалобно заскулил. Опять перебрал...
Нужно было встать, выпить аспирина, принять душ. Или, как обычно, забить на всё и валяться в кровати до вечера.
Вадим уже настроился на второй вариант, но вдруг подскочил на кровати и посмотрел по сторонам.
– Где я? – задал он мирозданию до невозможности глупый вопрос.
Комната, в которой он очнулся, была просторной, светлой и какой-то «достопочтенной», что ли... Бежевые шторы с классическим орнаментом, тёмная солидная мебель, тканевые обои с мелким рисунком. Бидермейер, мещанский ампир. Достойно, респектабельно, дорого, неактуально.
Вадим спустил ноги с края широкой кровати, нащупал босыми ступнями прохладный паркетный пол и попробовал встать. Его одежда лежала на кресле у окна. За одной из дверей нашлась ванная комната в английском стиле. Видимо, вчера он вырубился в лаборатории и Арбатский велел оставить его на ночь в особняке.
– Грёбанный стыд... – повторял Лисицын, одеваясь.
За дверью комнаты его ждал охранник в безупречном чёрном костюме. Тащась за ним по коридорам особняка, Вадим продолжал ругать себя на чём свет стоит, сокрушаясь, что Арбатский не захочет иметь никакого дела с запойным алкашом.
– Доброе утро, дорогой мой, доброе утро! – Егор Андреевич завтракал в уютной комнате, заставленной массивной антикварной мебелью. – Давай, садись скорее, завтрак стынет.
– Вы извините меня, пожалуйста... – начал оправдываться Вадим, неловко присаживаясь на стул напротив Арбатского.
– А-а, ерунда! Со всеми бывает! Не бери в голову, – Егор Андреевич шумно отхлебнул кофе и со звоном поставил чашку на блюдце. – Будем считать, что мы вчера отметили начало твоей работы и переезд на новое место.
– Переезд? – дёрнулся Вадим.
– Мы же с тобой вчера всё оговорили, – удивился Арбатский. – Не помнишь? Да ты не переживай! Это всё ради безопасности – твоей и твоего предстоящего открытия. Сам подумай, как я иначе смогу защитить исследования от утечки информации? А что будет, если про это узнают конкуренты? Продажа бессмертия за баснословные деньги? Зачем? Разве к этому мы стремимся? Нет! Ты извини, пусть это и выглядит по-дурацки, как захват заложника, но мы не в куклы играем. Я не могу допустить, чтобы хоть половина формулы просочилась отсюда к тем, кто захочет себе карманы потуже набить, наживаясь на чужом горе. Это крайняя мера, но я тебя сразу о ней честно предупредил. Никаких телефонов, выходов в интернет, никаких поездок за периметр. Пока ты ведёшь исследования – ты живёшь тут. Не как пленник. Как мой дорогой гость.
Вадим слушал Арбатского, ковыряя вилкой омлет. «Твою мать, как я так встрял? Заперт, как в тюрьме. Как лох попался. Он прав, он, конечно же, прав. Это я, дурак, не посмотрел, что подписываю. Нажрался, идиотина. Но пять миллионов...». Суммы всплыла в голове Лисицына, призывно покачивая нулями. «Пять миллионов за открытие... Чёрт с деньгами даже! Я смогу продолжить работу. Дома меня всё равно никто не ждёт. А тут есть шанс. Есть шанс, папа!»
– Одежду тебе Андрей привезёт, не волнуйся. Какой бренд предпочитаешь? – После завтрака Арбатский снова повёл Вадима в подвал, в лабораторию. – Он тут с тобой будет всё время. Если что-то надо – зови его, достанет моментом. Я хочу, чтобы ты себя чувствовал лучше, чем дома. Лучше! – Егор Андреевич поднял палец. – А теперь, так сказать, для вдохновения, я тебя хочу кое с кем познакомить.
Они подошли к матовой стеклянной стене в самом дальнем конце подвала. Арбатский набрал код на сенсорной панели. Стекло стало прозрачным.
– Знакомься. – Егор Андреевич кивнул, показывая на то, что скрывалось за стеной.
Там, в миленькой розовой девчачьей комнате с полукруглым цокольным окном под самым потолком, с белой резной кроваткой, спрятанной за полупрозрачным балдахином, с шкафчиками, забитыми плюшевыми медведями и зайцами, сидела на полу темноволосая девочка лет двенадцати, худенькая, бледная, с огромными чёрными глазами, глядящими на Вадима не по-детски устало.
– Это Марта. Мой сладкий пирожок с бессмертием.
***
– Это просто невероятно! Регенерация тканей потрясающая! Порезы, ушибы, ожоги – всё заживает почти моментально! На восстановление каких-то значительных повреждений может уйти около суток. Но значительные – это повреждения после автокатастрофы, например. Когда тело как через мясорубку пропущено, – взбудораженный Вадим ходил взад-вперёд по кабинету Арбатского в конструктивистской «сараюшке» и размахивал руками. – Кости, Егор Андреевич – она же просто чёртова Росомаха из комиксов! Их невозможно сломать, даже поцарапать невозможно!
Прошло четыре года с тех пор, как Лисицын начал свои исследования в подвале Арбатского. Тот бросил ему Марту, как кошке – фантик на верёвочке, и Вадим самозабвенно с этим фантиком играл. Егор Андреевич объяснил ему «некоторые особенности» организма девочки, предпочитая не распространяться, где он эту девочку нашёл. Мол, бывают же подарки судьбы? И Вадим, имея в распоряжении неуязвимое бессмертное существо, увлечённо играл в доктора, пытаясь отыскать его секреты. Словно он снова стал маленьким и ему подарили тот невозможно прекрасный немецкий конструктор, о котором он мечтал. Время от времени он прибегал к Арбатскому с очередной порцией новостей и списком нужного оборудования. Тот лишь улыбался, слушал, кивал, и заказывал, заказывал, заказывал.
– А этот её анабиоз? Вы знали про него? Это же просто нечто! Как у улитки ахатины, только в разы совершеннее! Я предполагаю, что она может находится в спячке как угодно долго, пока внешние условия снова не станут благоприятными. И это даже не анабиоз, по сути – это превращение в замкнутую биосистему, но с сохранением ясного сознания!
– Я ж тебе говорил, что ты гений, – довольно кивал Арбатский и поторапливал Лисицына, потихонечку, деликатно подталкивал к финишу.
Вадим несколько дней держал Марту в аквариуме с водой. В герметичной комнате без воздуха. Не давал ей еду и воду восемь месяцев. Девочка продолжала жить. Он травил её ядами, заражал вирусами, резал, пилил, колол иглами, брал тысячи образцов тканей для анализов. И каждый раз восхищённо цокал языком. Куда там немецкому конструктору, возиться с Мартой было намного интереснее.
***
– Убей меня, – буднично попросила его Марта снова. – Ты же гений. Найди способ.
– Глупости говоришь, – отмахнулся Вадим. Его раздражали эти просьбы. С некоторых пор Марта стала просто невыносима.
– Просто представь себе, каково это – быть мной. Ну, представь! Я же рассказала тебе про свою жизнь.
– Да что ты заладила? – вспылил он. – Убей меня, убей меня! Ты, дурочка, разве не понимаешь, какое тебе дано великое благо? Ты бессмертна! Бессмертна! Да люди всё на свете готовы отдать за это. Они мечтают об этом, всегда мечтали. Всегда хотели найти способ избежать смерти, не сгнить, не сдохнуть от болячки или от старости. А ты?! У тебя есть эта возможность и ты канючишь, как капризная маленькая девчонка! Ты видела всю Европу, ты путешествовала, ты смотрела на Нотр-Дам, на Саграда Фамилья. Ты жила в одно время с Бетховеном, с Сальвадором Дали, с Эйнштейном. Ты знаешь десять языков. И ты будешь жить дальше. Да, тебе не всегда было просто. Но никому из нас не бывает всегда хорошо, пойми! Говно случается со всеми. А у нас нет вечности в запасе, чтобы всё посмотреть, везде побывать! Я просто хочу дать людям возможность не бояться рака, СПИДа, аварий, убийств, старости. Просто хочу, чтобы они жили, понимаешь? Я сочувствую тебе, Марта, правда. Ты через многое прошла, ты испытала много боли. Но не бывает жизни без боли! И если все твои страдания принесут счастье миллиардам людей – значит, это было не напрасно!
– Ты наивный мудак, Вадим, – она грустно улыбнулась и посмотрела на него по старушечьи устало. Что-то неуловимо изменилось в ней – осанка, поза, выражение лица. Будто кто-то стёр мокрой губкой свежий ребячий образ, обнажив душу шестисотлетнего измученного создания. – Доверчивый идеалист. Все вы смотрите на бессмертие, как на благо. Но это не так. Открой глаза, подумай. Неужели ты считаешь, что Арбатский раздаст всем по таблетке и люди будут жить долго и счастливо. Хрен тебе. Сожрёт сам, продаст своим дружкам, таким же ублюдочным извращенцам. Они будут жить вечно. Они. Правительство, олигархи, богачи. Они и те, кого захотят видеть рядом. А не простой народ, не бедные лысенькие детишки, про которых любит тереть Арбатский. Ты никогда не спрашивал, почему он держит меня в этом подвале? Не задумывался? Я тут уже двадцать лет, Вадим. Я его игрушка. Не только в Праге есть любители маленьких девочек. Он поймал меня, думая, что я бездомная, что никто меня не будет искать, и запер здесь. Уже позже Егорка понял, какой ему классный достался бонус вместе с моей вечной девственностью. И для него, Вадим, для этой твари-педофила, ты и делаешь свою волшебную таблетку.
– Ты ошибаешься, – Лисицын покачал головой. – Не все люди злые. Не всё так плохо, как ты говоришь. И потом, у меня права на открытие. Будь уверена, я прослежу, чтобы таблетку получил каждый.
После этого разговора Вадим больше с Мартой не общался. Предпочитал держаться подальше. Но ей всё же удалось посадить зерно сомнения ему в голову. И из этого зерна, как из яйца, вызрел и вырос длиннющий ленточный червь паранойи.
«А что, если Арбатский действительно будет продавать бессмертие за огромные деньги? Что если оно будет недоступно простым людям? – думал Вадим ночами, когда заканчивал работу в лаборатории. – Но права на открытие принадлежат мне. Значит, я могу... А я могу?»
Он вскакивал, перечитывал контракт, искал в нём лазейки, подвохи и ловушки. Нет, всё было предельно чётко и понятно, насколько может вообще быть понятен сухой бюрократический язык.
«Но Арбатский – он же браток из девяностых... А если он меня просто убьёт?»
Железная логика этого предположения рассыпалась ржавым песком.
«Как он меня убьёт? Я же стану бессмертным!»
Но сколько бы Вадим не изводил себя сомнениями, его тщеславие и самонадеянность, любовно выпестованные Егором Андреевичем за эти четыре года, всегда находили выход из ситуации. Он знал, что лаборатория была нашпигована камерами наблюдения. Подозревал, что все данные с компьютеров уходят на сервер Арбатского и любые изменения отслеживаются. Но всё равно считал, что сможет обойти и эти препятствия.
«Надо записать формулу, да хоть на бумажке, вынести её под стелькой ботинка, запомнить наизусть, в конце концов. Сделаю вид, что Арбатскому доверяю. Прикинусь валенком. Получу пять миллионов и свалю. Буду наблюдать, ждать. А если препарат не попадёт на рынок – продам формулу любой крупной фармкомпании в Европе. Даже не продам! Зачем? Зачем ещё деньги, если будут пять миллионов? Пусть даром забирают, только, чтобы лекарство было общедоступным».
***
– А я-то думаю, как там мой гений? Чего ко мне не заходит? – Арбатский широко улыбнулся Вадиму, который шёл к нему по лужайке. Зелёный ворс травы был вспорот маленьким экскаватором – перед Егором Андреевичем зияла глубокая яма два на два метра. Бетононасос протянул своё скорпионье жало с широкой подъездной аллеи, готовый излить серый вязкий яд.
– Я закончил. Я сделал это, Егор Андреевич! – Вадим смотрел на Арбатского горящими глазами. – Лекарство работает!
– Отлично! Знаю, знаю. Я тут памятник тебе как раз ставлю, – хохотнул Арбатский, наблюдая, как чавкая и хлюпая заливается в яму бетон, похожий на слипшиеся комки рисовой каши.
– Надо название и... Я статью написал для прессы. И развернутый отчёт в фармкомитет.
– Ну, идём. Похвастаешься результатом.
В лаборатории, на операционном столе, надёжно зафиксированная ремнями лежала шимпанзе Чита, покорная и безразличная ко всему обезьяна с влажными, глубоко посаженными карими глазами, окружёнными сеткой глубоких морщин. Она была удивительно похожа на Ли Чинг-Юна, китайского долгожителя, который успешно бегал от смерти двести с лишним лет. Но только вот Чита теперь сможет побить его рекорд сто раз.
– Вот, Егор Андреевич, подопытное животное. Препарат испытал на ней, вколол пару недель назад. Все показатели – как у Марты. Смотрите, – Вадим взял скальпель, ухватил Читу за палец и сделал глубокий надрез на фаланге. Обезьяна пронзительно и жалобно закричала. – Уже затягивается!
Арбатский с любопытством смотрел, как зарастает глубокий порез на чёрном обезьяньем пальце.
– Анабиоз тоже проверил? Яды?
– Всё, абсолютно всё! – Вадим нервно хихикнул и потёр влажные ладони о халат. – А дальше что, Егор Андреевич? Я... Я просто никогда, ну вы понимаете... Это моё первое открытие. Теперь-то мне что делать?
– Теперь? – переспросил Арбатский рассеяно. Взял с манипуляционного стола скальпель, задумчиво покрутил его в руках и вдруг резким движением полоснул шимпанзе по горлу. – А теперь, Вадим, всё. Спасибо за работу. Кстати, я знаю, что ты лекарство испытал и на себе тоже. Перестраховался? – Егор Андреевич усмехнулся, глядя, как из порванного горла Читы бьёт пульсирующий фонтан крови, ослабевая с каждым толчком.
– Ну...
– Баранки гну. Прав был мой бессмертный пирожочек, ты просто наивный мудак. Умный, но наивный. Нет в тебе житейской мудрости, прохаванности, что ли... Не умеешь ты очевидные вещи различать. Ну, да ладно. Зачем я тебе мораль читать буду? Ты свою часть контракта выполнил. Молодчина!
– А дальше что? – глупо спросил Вадим.
– А дальше у тебя будет целая вечность, ты ведь этого хотел?
Вадим очнулся в вязкой, начинающей застывать темноте. Бетон залепил его веки, запечатал уши и рот. Холодная масса твердела, сковывая движения связанных рук и ног. Вадим чувствовал, как адаптируется его организм к новым условиям, отмечал едва уловимые процессы, превращающие тело в запечатанный сосуд с замкнутой системой жизнеобеспечения. Как глупо. Впереди сотни тысяч лет жизни. Сотни тысяч лет бессмертия. Он знает, он проверял. Бессчётное количество лет, дней, часов, минут – в сознании, в холодной гробнице из бетона, как муха в янтаре.
Возможно, кто-нибудь когда-нибудь выкопает из лужайки первого бессмертного олигарха бетонный куб и догадается разбить его на части.
«Нужно только подождать. Пап. Я сделал лекарство... Ты извини, я опять облажался. Но я сохранил формулу, пап, я записал её. Хорошо, что не на бумажке. Побоялся, что чернила расползутся. На пластике записал, пластик вечный. Нужно только подождать, пока меня найдут или бетон этот рассыплется. Подождёшь, пап? Пап?»