Высшая мера
Мы проиграли.
Мы уже почти взломали защиту Ядра – или, по крайней мере, так нам казалось – когда в убежище, которое мы считали надежно скрытым от Системы, ворвалась киберполиция.
Я не успел даже схватиться за оружие. В меня выстрелили из парализатора, а когда я упал на пол, вырубили ударом по голове.
И вот я здесь, в камере с мягкими стенами.
Я не знаю, сколько прошло времени. Несколько часов? Сутки? Двое? Мой нейролинк, по которому привык сверять время, отключен, а в камере нет окон.
Я не знаю, живы ли мои друзья и что будет с нами теперь.
На что мы только надеялись, бросая вызов искусственному интеллекту, который мыслит в миллион раз быстрее наших слабых человеческих мозгов? Цифровому диктатору, который следит за каждым человеком с рождения через мозговые импланты и командует миллионными армиями дронов и киберсолдат?
Но мы хотя бы попытались. Большинство даже не помышляет о сопротивлении. Живут как сытый скот в загоне, довольно мыча.
Смерти я не боюсь. Мысль о ней никогда не пугала, только разжигала любопытство: что же там, за этой чертой?
Похоже, совсем скоро я это узнаю.
Ну и сон же приснился...
Я был повстанцем против узурпатора-ИИ в мире, словно сошедшем со страниц романов Азимова – с нулевым законом робототехники, возведенным в абсолют.
Мы с друзьями-хакерами почти взломали защиту ИИ, когда нас схватили роботы-полицейские.
Затем я оказался в странной камере – будто внутри огромного китайского фонарика, только не красного, а белого. Подумал, что ИИ наверняка меня казнит и я наконец узнаю, есть ли что-то после смерти, – и с этой мыслью проснулся.
С потолка укоризненно прищурилась косая трещина, покачала на сквозняке пыльной ниточкой паутины. Ну да, не до ремонта мне сейчас. Не тратить же на него единственный выходной. Нужно хоть немного прийти в себя после рабочей недели. А еще проведать бабушку – обещал заглянуть к ней на пирожки.
До чего нелепое жилье, крутилась в голове странная, будто чужая, мысль, пока, ежась от холода, брел по коридору на кухню, чтобы поставить чай. Все здесь устроено по-дурацки, ни удобства, ни красоты. Даже в блоках класса Е ночевать приятнее: стерильная чистота, белые сенсорные стены, а кухонный робот готовит крепкий, ароматный эспрессо точно к пробуждению, получая данные с трекера. На выходе из спальни – гардеробные стойки, обдают тело прохладными облаками спрея, который за полминуты застывает и преобразуется в идеальный костюм: не стесняющий движений и защищающий как от холода, так и от жары.
На миг я даже увидел эту стерильную хайтековую белизну – она проступила сквозь обшарпанные стены съемной халупы, наложившись на них, как голографическая проекция. Увидел штуку, похожую на рамку в аэропорту, и почему-то сразу понял, что назначение у нее другое – наносить одежду на тело напылением.
Странно, но я не испугался ничуть. Наверное, потому, что еще толком не проснулся. Эти мысли и эта картинка, вспыхнувшая перед глазами, были словно обрывком сна, который задержался в голове, но рассеялся без следа, едва я попытался его ухватить, чтобы рассмотреть как следует.
Прохладный душ и чашка крепкого чая взбодрили, прогнав остатки сна. Чай, кстати, закончился. Надо забежать в магазин.
На лестничной площадке я лицом к лицу столкнулся с женщиной, выходящей из соседней двери. Ее лицо в глубоких морщинах, дряблая кожа свисает складками. Волосы совсем белые, сквозь них просвечивает бледно-розовая макушка.
Заметив меня, женщина близоруко прищурилась, пожевала губами. Похоже, во рту не хватает зубов...
Как она довела себя до такого? Куда смотрели близкие, друзья? У нее же износ организма не меньше восьмидесяти процентов, умереть может в любую минуту!
Как такое вообще возможно в двадцать третьем веке?
– Вам помочь? – выпалил я прежде, чем осознал странность своих мыслей.
Она улыбнулась – и правда нет половины зубов. Продребезжала тонким, надтреснутым голосом:
– Спасибо, Витенька, ничего не надо. А хотя... если тебе не трудно, купи в магазине хлеба и молока.
Она с усилием подняла руку. Меня передернуло от вида жирных синих червей, обвивших кисть и тянущихся к пальцам, затем сообразил, что это вены вздулись под сухой, как пергамент, кожей.
Почему она не лечится? Поглощена работой настолько, что не замечает изменений, происходящих с телом? Но с такой степенью износа организма любой работодатель уже вытолкал бы на терапию насильно, иначе конские штрафы...
Приняв из дрожащих пальцев пару смятых купюр, я ринулся вниз по лестнице, прыгая через ступеньки. Сейчас же вызову ей «скорую»! Со старением не шутят. Надеюсь, те препараты, которые она просила меня принести – молоко и хлеб – обладают геропротекторными свойствами и помогут ей дотянуть до помещения в стационар...
Железная дверь подалась неохотно. Сырой, промозглый воздух ударил в лицо, вышибив дыхание и забив ноздри бензиновой вонью.
На лязг захлопнувшейся двери обернулся человек в кожаной кепке и вытертой, заношенной куртке. Я разглядел глубокие морщины, запавшие водянистые глаза, седую щетину и огромную бородавку под глазом. Еще один!
Как я ни пытался считать его данные, профиль не желал открываться. Попробовал с вывеской магазина – то же самое. Похоже, мой нейролинк не работает в этом мире.
Но я должен помочь людям!
В магазине между стоек с овощами, пахнущими гнилью, бродило еще больше людей с явными признаками старения. Сердце сжималось от их сутулых спин, неловких, затрудненных движений, обвисших щек и скрюченных пальцев, но страшнее всего были их глаза – пустые, безразличные, обреченные. Эти люди знали, что отмечены печатью близкой смерти. Чувствовали, как приближаются к гибели с каждым прожитым днем. И даже не пытались ее избежать. Покорно брели к могиле...
Откуда-то всплыло безжалостное, мертвящее знание, что «скорую» к соседке вызывать бесполезно, как и к другим старикам. Здесь не умеют лечить старение, потому никто ничего и не делает. Старость и смерть принимают как неизбежность...
Но так же нельзя!!! Должен быть какой-то способ их спасти!
Стены магазина задрожали, истончились до прозрачности. Сквозь них проступили залитые ярким солнцем улицы, сверкающие дома, похожие на корабли пришельцев. Теплый ветерок донес ароматы цветов. Навстречу мне двинулись люди в ярких костюмах – все до одного молодые, стройные, с пружинистой походкой и лучистыми глазами. Лица сияют счастьем и энергией юности.
Вот таким должен быть мир. И однажды будет.
Да что со мной творится?!
Откуда эти видения? Откуда в моей голове чужие мысли? Эта абсолютная уверенность в том, что старение излечимо, а мир, где с ним даже не пытаются бороться, – дикий и странный.
Я схожу с ума? Крыша едет? Раздвоение личности? Причем моя вторая, воображаемая личность – пришелец из светлого будущего, где достигнуто бессмертие для всех.
Меня отпихнули в сторону, что-то недовольно бурча под нос. Я запоздало сообразил, что со своими раздумьями застыл прямо в проходе, наглухо его перегородив, и виновато метнулся в молочный отдел.
Соседке я взял еще и пару лотков яиц. Отдав ей продукты, вернулся в квартиру – закинуть в холодильник те, что купил себе – и набрал бабушкин номер.
Тишина. Длинные гудки. Разрыв связи оператором.
Выждав пять минут, набрал снова.
Тишина. Длинные гудки. Разрыв связи.
Так. Спокойно. Не надо сразу думать о плохом. Да, на телефоне громкий сигнал, а квартира небольшая, но, может, бабушка включила телевизор еще громче и не слышит...
Но они никогда не включает телевизор, когда ждет гостей. И телефон держит под рукой.
Может, крепко уснула?
Но тревога уже разрасталась внутри, как снежный ком, холодком перехватывая горло. Не дожидаясь лифта, я бросился вниз по ступеням. До бабушкиного дома десять минут пешком, а у меня есть ключ от ее квартиры.
Бабушка лежала на полу в коридоре. Подняв на меня взгляд, улыбнулась виновато.
– Чуть-чуть не успела... Слышала – ты звонишь. Побежала и об коврик споткнулась.
Надо было выбросить из ее квартиры все эти дурацкие ковры еще год назад. А лучше сжечь. Пусть бы ругалась, зато...
Ее правая нога лежала на ковре как-то странно, ступня вывернута наружу.
Бабушка попыталась приподнялась на локтях.
– Не надо, – сказал я, вспоминая правила первой помощи при переломе шейки бедра. – Не двигайся. Сейчас я переверну тебя на спину.
Когда я осторожно коснулся предполагаемого места перелома, бабушка вдохнула судорожно – похоже, сдерживалась, чтобы не закричать от боли. Пальцы ощутили отек и припухлость. Очень, очень плохо.
– Лежи, – попросил я. – Не пытайся сесть. Ты сильно ушиблась. Я сейчас вызову «скорую».
– Зачем «скорую», Витя? Не надо. Само пройдет. Это же просто ушиб...
Бабушка всегда так говорит. Не хочет никого тревожить, причинять беспокойство и отвлекать от дела и так занятых врачей.
«Скорая» приехала через десять минут. В больнице подтвердили худшие опасения: перелом шейки бедра.
– На ноги она уже не встанет, – поджав губы, пробубнил молодой врач, пока заполнял бумажную карточку назначениями. – Такой перелом в восемьдесят шесть лет – это приговор.
Мне вдруг захотелось врезать по этой постной физиономии так, чтобы брызнула кровь и зубы разлетелись веером. Но я только ответил:
– Это мы еще посмотрим.
Когда я объяснил ситуацию на работе и попросил отпуск по уходу за бабушкой – единственным близким человеком, который у меня остался – начальник завел свою обычную шарманку про то, что людей не хватает, а контора едва сводит концы с концами, лишних денег нет, по-человечески он все понимает и сочувствует, но, вы же понимаете... Я уволился без сожалений, благо денег отложено на полгода.
Я заботился о бабушке. Поддерживал ее, пока заново училась ходить, как ребенок, делая шажок за шажком, со слезами на глазах. Я догадывался, через какую боль дается ей каждое движение, но она упорно пробовала снова и снова, даже чаще, чем рекомендовали врачи. Только окончательно выбившись из сил, она позволяла уложить себя обратно в постель.
Спустя три месяца бабушка свободно ходила по квартире, уже без ходунков, только с палкой. Даже тот врач с постной физиономией признал, что мы сделали невозможное.
Но вскоре мне пришлось узнать, что даже невозможного бывает недостаточно.
В тот вечер на небо высыпали необыкновенно крупные, яркие звезды, пробились даже сквозь городскую засветку. Бабушка смотрела на них в окно, сидя в постели. Ее лицо выглядело умиротворенным, даже морщины словно бы чуть разгладились.
Она заговорила о своем детстве в деревне, где летом на небе горели такие же яркие звезды, когда все, усталые, но с песнями, возвращались с поля. О том, как с ребятами гоняла лошадей в ночное через речку. Как родители отговаривали ехать в город поступать, уже и жениха ей нашли, но она все же уехала и ни разу об этом не пожалела. Поступила с третьей попытки, выучилась на инженера-электрика и там же, на пятом курсе, встретила деда.
Я слушал не перебивая, даже когда она перешла к историям из детства моего отца. Об отце я обычно вспоминать не люблю, но всегда разделял смешного мальчугана из бабушкиных историй и мужчину, бросившего нас с мамой без денег в пустой квартире и сейчас живущего на другом конце света с очередной любовью.
Бабушка задермала прямо на середине фразы, уронив подбородок на грудь. Я осторожно уложил ее, укрыл одеялом.
Со стены на меня смотрела бабушка в молодости: красивая девушка с бездонными черными глазами и тугими косами. Ее улыбка в полумраке казалась печальной. Я вышел в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь, и лег тоже.
Утром я проснулся с ощущением неясной тревоги. Заглянув к бабушке, увидел, что ее лицо побелело, почти слившись по цвету с наволочкой. Глаза были закрыты.
Я бросился к ней. Позвал сперва тихо, затем громче. Бабушка не просыпалась. Пульс едва прощупывался. Я ринулся за телефоном – вызывать «скорую» – когда она открыла глаза, странно выцветшие и помутневшие. Я замер, затаив дыхание. Она с трудом сфокусировала на мне взгляд.
– Ви... талик? – окликнула слабым голосом, назвав меня именем отца, и снова потеряла сознание.
В больнице бабушку сразу отправили в реанимацию. Я присел на стул в коридоре напротив двери. Внутри разрасталась холодная, сосущая пустота. Все будет хорошо, твердил я себе, чтобы не дать панике захлестнуть сознание. У бабушки крепкое для ее возраста здоровье и характер бойца. Врачи помогут. Все будет хорошо. Я заберу ее домой. Мы вместе дождемся того уже недалекого дня, когда процесс старения научатся обращать вспять. Этот мир не безнадежен – я убедился в этом, в свободное время ища любую доступную информацию по теме антистарения и технологического бессмертия. Здесь вплотную подошли к использованию метода SCNT для получения молодых клеток из старых. Открыли принцип действия ретротранспозонов и белков PIWI. Совсем скоро – может быть, через десять лет, а может, даже через пять – я отвезу бабушку уже в другую клинику и она выйдет оттуда черноволосой девушкой с ямочками на щеках...
Дверь палаты распахнулась. Я вздрогнул от неожиданности. Вышел пожилой врач с усталым лицом, проговорил глухо:
– Мне очень жаль...
Не дослушав, я бросился в палату, оттерев его плечом.
На операционном столе лежало тело, с головой накрытое простыней.
Сердце оборвалось. Нет! Этого не может быть! Не может все так закончиться!
Словно сквозь вату донеслось:
– ...зафиксирована смерть пациентки: Дробышева Анна Михайловна...
Я откинул простыню с лица. Оно было безучастным и как-то странно изменившимся, но все же это была моя бабушка. Та, что водила меня в садик и школу, читала мне сказки и варила самый вкусный в мире компот.
Была.
Ее больше нет.
И не будет.
Никогда.
– Она умерла у вас на глазах! Почему вы ничего не сделали?!
Ближайшие медики вздрогнули от моего крика и чуть попятились. Остальные даже бровью не повели, наверняка уже привыкли и к смертям пациентов, и к истерикам родственников.
Боль разрывала меня изнутри, впиваясь тысячей острых шипов.
– Почему вы не сделали ничего?! – кричал я уже не медикам, а всем людям за стенами больницы.
Победа над старением уже в двух шагах! Как они могут этого не понимать? Не делать ничего, чтобы ее приблизить? Люди продолжают умирать каждый день! Люди, которых уже можно было бы спасти. Их близкие каждый день приближаются к смерти! А они суетятся и переживают из-за каких-то пустяков. Живут как скот в загоне, зарывшись мордами в кормушки, чтобы не видеть занесенный над их шеями топор мясника...
В груди словно разорвался снаряд. Во все стороны помчались лучи пустоты, разрывая пространство, дробя больничную палату на осколки и гася их один за другим, пока во всей Вселенной не остался только мой крик.
– Превышен порог допустимой интенсивности эмоций. Экстренная остановка симуляции, – произнес лишенный эмоций голос откуда-то сверху.
Я сел рывком. В глазах потемнело. Когда прояснилось, я рассмотрел огромное, пустое помещение, залитое золотистым светом. Я сижу на чем-то вроде... операционного стола? Свежее воспоминание кольнуло болью.
Но ведь это был не я!
Я не Виктор Дробышев, только что потерявший бабушку.
Тогда кто?
И я вспомнил.
Движение Сопротивления. Петиция электронному правительству. Демонстрации и акции протеста, которые ИИ просто игнорировал. Попытка взлома Ядра. Плен.
Что там говорил этот голос? Остановка симуляции? Меня погружали в вирт? Но зачем?
– Что это было? – спросил я вслух.
– Мир вашей мечты, – тут же откликнулся ИИ. Уже другим голосом – тем, которым зачитывает официальные объявления.
– Мы выступали не за это, – возразил я. – Не за возвращение в прошлое – за право людей самим распоряжаться своей жизнью.
Сейчас на Земле, как и на станциях в открытом космосе, невозможно погибнуть по-настоящему. Если такое и случается, погибшего немедленно воскрешают. Отказаться от воскрешения нельзя, а мы хотели, чтобы было можно. Чтобы все желающие могли рискнуть по-настоящему, как наши предки. Ощутить тот особенный вкус, который, если верить старым книгам, придает жизни близкая гибель.
Но вкус потери близкого, еще свежий в моей памяти, был иным. Он рвал сердце, приводил в отчаяние.
– Одно невозможно без другого, – заметил ИИ. – У каждого человека есть друзья, близкие. Если погибнешь по собственному желанию, твои родные испытают боль утраты.
«Ну и что? Это их проблемы», – ответил бы я еще недавно. Ритуалы скорби и горевания у людей прежних времен казались мне труднообъяснимой глупостью. Вернее, объяснял я их для себя человеческим эгоизмом: люди оплакивали не того, кому уже все равно, а собственное удовольствие от общения с ним.
Как же я ошибался!
Я бы не раздумывая согласился никогда больше не видеться и не говорить с бабушкой, если бы это было условием сохранения ее жизни. Мне достаточно было бы знать, что она жива, что ее личность не растворилась в небытие.
Стоп. Если эти люди – Виктор и его бабушка – в самом деле жили на Земле в начале двадцать первого века, информация о них должна была остаться в архивах. Наверняка они, как большинство людей прежних эпох, подлежат воскрешению в порядке очередности.
– Этот человек... – начал я, сомневаясь, стоит ли спрашивать об этом ИИ. – Виктор Дробышев. Донор памяти для этой... симуляции. Он... реально существовал? Его воскресили?
– Твой уровень допуска недостаточен для получения этой информации.
Ах да, он же порезал мне социальный рейтинг. Оставил абсолютный минимум – для доступа к товарам и услугам первой необходимости. Хотя зачем он мне в тюрьме?
Краем глаза я уловил движение. Одна из плит стены бесшумно отошла в сторону. В проем хлынул яркий свет. Я разглядел залитый солнцем бульвар, неторопливо гуляющих прохожих, фигурные лавочки и цветущие деревья.
Мир, где никто больше не умирает от старости. Мир, в котором я родился и вырос и до которого так и не дожил Виктор.
Щеки коснулся теплый ветерок, пахнущий цветами. Так это не проекция – настоящий выход наружу! Но с чего вдруг?
– Что это значит? – спросил я.
– Ты свободен.
– Чего? Ты... ты просто так меня отпускаешь?
Я все еще не мог поверить, что это не какая-то проверка или ловушка.
Голос ИИ впервые окрасился намеком на эмоцию, что-то вроде усталой иронии:
– А что еще с тобой делать? Высшей мере наказания ты уже подвергся.
Со своим урезанным до минимума рейтингом я не мог отправить запрос в архив, но один из друзей, не участвовавших в перевороте, согласился подать его для меня. Ответ пришел в тот же день.
Виктор Дробышев, оказывается, был известным в свое время активистом радикального продления жизни. Заболев раком в молодом возрасте – ему не было еще и пятидесяти – он отказался от стандартной терапии, вместо этого присоединился к первой волне испытателей нового средства от старения. Это средство было создано на основе толерогена – вещества, заставляющего иммунную систему не реагировать на раковые клетки. В результате, когда масса повреждений достигала критической, в здоровых клетках активировался комплекс PIWI-пиРНК и запускался процесс омоложения, подобный тому, который непрерывно происходит в раковых клетках и в организмах пренебрежимо стареющих животных.
Процесс активации белка PIWI в живых клетках был на тот момент еще недостаточно изучен. Из испытателей первой волны вылечились от рака и омолодились далеко не все. Виктор оказался среди тех, кому не повезло, но его воскресили в приоритетном порядке, как только воскрешение умерших стало возможным, и начислили высочайший социальный рейтинг.
Я нашел Виктора в Единой Сети и написал ему с просьбой о встрече, не особо надеясь на ответ. Но случилось чудо – он согласился. Даже прислал за мной аэротакси, вызвать которое сам я не смог бы из-за низкого рейтинга.
Далеко внизу проплывали леса и луга, блестящие ленты рек. Мелодичный женский голос оповестил, что мы пересекаем границу частного владения. Аэротакси летело еще минут пятнадцать, прежде чем показался дом – настоящий дворец, жилье даже не класса А, а именной проект.
Виктор сам встречал меня у посадочной площадки. Очередной цикл омоложения откатил его биологический возраст примерно к тридцати годам, но я больше не видел того порывистого, вечно взъерошенного парня, которого запомнил по симуляции. Тот парень погиб на баррикадах, пробивая грудью бетонные стены. Передо мной стоял совершенно другой человек: весомость в каждом движении, непроницаемое лицо, глаза – словно колодцы с темной материей. Не воробышек, а мудрый ворон. С птицами таких превращений не случается, а с человеком – вот...
– Вы знаете, что ИИ использует слепок вашей памяти для наказания преступников? – спросил я сразу после обмена приветствиями.
Его лицо не изменилось.
– Разумеется. Это была моя идея.
– Но зачем?!
– Некоторые вещи лучше один раз испытать, чем выслушать о них сотню лекций. Вы знаете, для чего был создан ИИ?
– Чтобы управлять планетой, – ответил я, застигнутый врасплох резким переходом на другую тему. – Сложность системы возросла настолько, что люди не справлялись.
– И это тоже, – признал он. Развернувшись, направился к накрытому на лужайке столу, жестом пригласив следовать за ним. – Но основная цель была другая.
– Какая же?
– Обеспечение беспрепятственной реализации важнейшего человеческого права – права на неограниченно долгую жизнь. Эта цель заложена в ИИ в качестве категорического императива... нулевого закона робототехники, если хотите. Все его действия в конечном итоге подчинены этой цели. Все решения принимаются с оглядкой на нее. Выступая против ИИ, вы, по сути, выступаете против неотъемлемости этого права.
– Мы не... – начал было я, но осекся. Перед глазами снова встал мир из памяти Виктора – мир, где смерть властовала безраздельно, мир чудовищно жестокий и несправедливый. Рядом с ним нынешний мир – тот, который мы привыкли принимать как должное, поскольку ни в каком другом не жили – выглядел раем на земле.
Поколение Виктора построило этот мир для нас. А мы... готовы его разрушить просто от скуки и желания перемен. Нам трудно допустить, что перемены могут быть и к худшему, ведь при нашей жизни подобного не случалось. Но теперь я знаю – могут.
Получается, «высшую меру» ввели для того, чтобы нам это объяснить?
У стола разливала чай по тонким фарфоровым чашкам невысокая, стройная девушка, тугие черные косы собраны в узел на затылке. Когда она обернулась, на меня взглянули знакомые бездонные глаза. Анна! Разумеется, Виктор воскресил ее при первой возможности, иначе и быть не могло.
Анна – ни слово «бабушка», ни отчество ей теперь не подходили совершенно – тепло приветствовала меня. Когда мы втроем сели за стол, завела светскую беседу. Я поддерживал сперва из вежливости, но постепенно увлекся, и только когда Виктор, извинившись, покинул нас и поднялся в кабинет – его вызывали по защищенному каналу связи – я вспомнил о главном вопросе, ради которого, собственно, и прилетел. Задать его собирался Виктору, но Анне, пожалуй, даже лучше. Она из поколения, пережившего самую разрушительную войну двадцатого века. Из тех, чей героизм и презрение к смерти были для нас примером и вдохновением.
Мы отмахивались от мысли, что повторить историю можно только в виде фарса.
– Анна, – начал я неловко, борясь с искушением потупить взгляд. – Могу я задать вам один... очень личный вопрос? Вы можете не отвечать, если не хотите.
Ее чистое юное лицо стало серьезным.
– Конечно. Спрашивайте.
– Тогда, в прошлом... вы говорили Виктору, что совсем не боитесь смерти. Вам правда не было страшно?
Она чуть нахмурилась, возвращаясь мыслями в те печальные дни.
– Не было. Понимаете... мы же с детства привыкали к тому, что смерть – неизбежный итог каждой жизни. Бессмертие казалось чем-то невероятным. Слишком невероятным, чтобы о нем даже мечтать. По меркам того времени я и так прожила долго. Многое успела. А в те, последние годы тело и память все чаще меня подводили. Я уже многого не могла. В старости чем дальше, тем больше жизнь становится такой... которой уже не жаль. Мы тогда и представить не могли, что от старения создадут лекарство, как от болезни. Вы – счастливые люди. Первое поколение по-настоящему бессмертных.
Она улыбнулась, но мне отчего-то стало грустно – и стыдно за незаслуженный комплимент. Я поспешил его вернуть:
– Нет, бессмертные – это вы. Те, кто победил смерть. А мы – всего лишь вечные. Вечные дети. Мы не боимся смерти потому, что не умеем примерить ее на себя. Не верим в ее возможность. А вы – знали, что она неизбежна, и все равно сражались за жизнь.
Ее улыбка стала сочувственной. Теплые пальцы коснулись моей руки.
– Это же хорошо, что вам сражаться не нужно. Хорошо, когда можно просто жить.
Как же она права! Если бы я понял это раньше...
Они мудрее нас – эти люди, выжившие в настоящем аду. Сразу видят и понимают главное.
Но как же все-таки по-дурацки устроен человек. Чтобы понять, что такое «хорошо», нам надо по уши нырнуть в «плохо» и вдоволь нахлебаться. По-другому это не работает.
– Спасибо вам, – произнес я с чувством.
Она вскинула брови.
– За что?
– За мир, где можно жить вечно.