Катамаранщик
***
Сева думал.
Не о судьбах мира, конечно, он же не какой-нибудь Спиноза. Думал, что напрасно торчит на жёлтом ромбике причала, на таком солнцепёке, что только зонт и помогает. И торчать придётся весь день – дед Костров попросил. Сказал: хоть вспомнишь, как оно, поработать. Сева, правда, работник ещё тот, небритый, отёкший (две недели не пьёт, а отёки не проходят!), с другой стороны, какая разница, выбрит ли Сева? Народу не на Севе кататься. Катамараны (дед Костров говорит – машины) вполне себе на ходу. Или как… на плаву? В общем, покачиваются себе, посверкивают малиновым пластиком. А чайки покрикивают, а море поблёскивает, иди, народ, катамаранься, вэлкам!
Не идёт. Гуляет, плавает, жуёт – и не идёт.
Глядя на то, как весело жуёт народ, Сева вдруг пожалел, что не позавтракал. Он засуетился, захлопал себя по карманам сетчатой безрукавки. Где-то должен быть пакетик сухариков, ещё с Дня города… Есть! Ха-ра-шо.
Пока бился, добывая эти самые сухарики (вот нахрена так запаковывать?), нарисовались клиенты, да какие! Молодая мамочка с сыном лет шести-семи. Сева, не будучи в этом (как собственно и в чём бы то ни было другом) большим специалистом, из общих соображений решил, что как раз такие могут кататься и целый час. Пацан будет канючить «мама, хочу ещё!», а копейку им вряд ли приходится беречь, это как-то сразу видно.
Однако дальше пошло что-то не то. Мамочка рассеянно кивнула Севе и повела своего отпрыска совсем не к катамаранам, а к противоположному краю причала.
– Э, э, вы куда?
– Сюда, – удивлённо выдохнула она. – Вас Константин Сергеевич не предупреждал?
– Мы всегда до вот сюда гуляем, – деловито поддержал мальчик, усаживаясь на край. – Константин Сергеевич разрешает.
Сева примолк. Если Костров разрешает, то и ладно. Пацан место не просидит, а мамочка не простоит. Так даже веселее.
– Раньше я гулял во дворе, – продолжал пацан. – С друзьями. С простыми. А теперь я болею и могу всех заразить. Но бояться не надо, я же уже выздоравливаю!
– Ты только это, в воду не свались, – буркнул Сева.
– Мы уже сорок восемь дней приходили, и я ни разу не свалился!
– Сорок восемь? И ни разу не… не катались? – всё же не выдержал Сева. Уж очень он на это надеялся.
– Оно не любит, – пояснил мальчик и отвернулся к морю.
Сева попыхтел, соображая, ослышался ли он, решил, что да (она не любит, ну конечно) и, не зная, что ещё сказать, ничего и не сказал. Снова занялся своими сухариками. Мамочка пару раз крутанулась около сына, а потом присела на канатную катушку неподалёку, время от времени поправляя волосы, не дающие покоя ветру. Ветру – и Севе. Красивые такие волосы, светлые, блестящие. Очень, ну просто очень симпатичная мамочка. Вот бывает же так – всего в меру, а в то же время и через край. В том смысле, что без всяких вычуров, а на пять с плюсом. И сразу видно, что ответственная. Даже в телефон не уткнулась, всё внимание на ребёнка. А вот на Севу – совсем наоборот, ноль целых ноль десятых. Что ж, тоже правильно. Кто он такой? Катамаранщик…
Сева догрыз свой сухой завтрак и задался целью сложить из пакетика пароход или самолёт, но дальше треугольника не шло. Прошло минут десять, а пришедшая парочка сидела как зачарованная. Пацан смотрел на море, мамочка смотрела за пацаном. Какой он стойкий, однако, – мог бы и в воду попроситься, погода-то какая. Но он ни-ни. Сидит, смотрит… Молчит.
Всё-таки тишина, когда ты один, совсем другое, чем когда вас трое на небольшом причальчике. Сева вдруг понял, что ему не только не веселее, а даже скучнее.
– Что там такое можно высматривать? – поинтересовался он. Молчание. – Слушайте-ка… а что у него за болезнь? – спросил потише и уже непосредственно у мамочки.
Но ответил сын. Бодро, но не отвлекаясь от моря.
– Как клюшка!
– Как?
– Как клюшка, – повторил мальчик.
– Ясно… – Больше Сева не переспрашивал, справедливо рассудив, что толку не будет, однако и замолкать несолоно хлебавши, как в прошлый раз, он был не намерен. – Смотри-ка. Из ничего. Умеючи! – похвастался он, подошёл к краю и запустил свой наконец-то сложившийся истребитель.
Истребитель самоистребился практически сразу. Упал и распластался по водной глади, как гигантская дохлая бабочка.
– Бам, – усмехнулся Сева. – Буль. Надо было пароход…
Пацан уставился на Севу.
– А раньше вы так делали?
– Делал, конечно. Просто, чтобы нормально полетел, это из бумаги надо, – заоправдывался Сева.
– Но нельзя же ничего бросать.
– В смысле?
– В море.
– А, ты вон о чём… Слушай, вот как тебя зовут?
– Ладик.
– Так вот, Ладик. Правильно тебе мамка говорит. Мамки всегда правильно говорят. Нельзя. Но я же…
– Это не мама говорит, – покрутил головой мальчик.
– Ну понятно, в школе, тоже правильно, но я же…
– В школу я только осенью пойду. Это говорит вот оно. – И Ладик как-то неопределённо кивнул, вроде и указывая, а вроде и непонятно на что. Куда-то перед собой.
– Какое ещё «оно»? – На этот раз Сева был уверен – не ослышался.
– Море.
Сева даже забыл, что хотел сказать. Он оглянулся на мамочку – мол, ты вообще слушаешь? что это значит?
Мамочка определённо слышала и слушала.
– И что оно ещё тебе говорит? – спросил Сева.
– Что оно устало. Много ещё чего. Что его обижают. От этого оно грустно мигает. Что скоро все его услышат. Ещё картинки показывает и скрипит.
– Скрипит?
– Вот так, – поскрёб он ногтями причальную доску. – А иногда оно смеётся, только всё равно злится, и тогда всё оранжевое. Сейчас оно учится себя защищать. Если оно не защитится, его убьют.
– Вот что я тебе скажу, Ладик… «Ладик» – это «Владислав»?
– Не.
– Ну, не важно, – не стал допытываться Сева. Он торопился донести до пацана простую и ясную мысль, которой тому, конечно же, очень не хватало. – Вот что я тебе скажу. Море – это просто вода. Мнооого-много солёной воды. Ну, и растишки всякие. И рыбки. Животины, короче. Говорить они не могут. И обижаться и смеяться тоже. Даже улыбаться. Ничего такого не могут. Плавают только… В общем, вот так примерно. Понимаешь? Ну?.. Не отвечаешь-то чего?
– Просто.
И мальчик вдруг закашлялся. Закашлялся сильно, судорожно, резко наклонился вперёд и, конечно, кувыркнулся бы в воду, если бы Сева не схватил его за плечи и не откинул от края. В мгновенье ока подлетела мамочка.
– Так, пшикаем, пшикаем… – Она уже сидела на коленях, а в руках у неё был маленький баллончик.
Сева отвёл глаза. У него никогда не хватало духу смотреть на какие бы то ни было медицинские мероприятия.
– Всё-всё, уже перестаёшь. Перестаёшь уже, видишь? – Одной рукой мамочка гладила по спине всё продолжающего, и продолжающего, и продолжающего бухыкать Ладю, а другой разворачивала салфетку. – После приступа – рвота, – пояснила она, заметив, как косится Сева.
Но обошлось. Кашель прекратился так же резко, как и начался. Ладик вдохнул с долгим, свистящим звуком, ещё несколько раз кашлянул, снова присвистнул, и дело, кажется, пошло на лад.
– Дыши спокойно. Так… Так…
– Тубик, что ли? – почти беззвучно спросил Сева.
– Коклюш.
– Как клюшка… – вымученно улыбнулся Ладя.
– Нельзя ему было на краю сидеть! – возмутился Сева. – Коклюш этот, да и вообще…
– Что вообще? – встрепенулась мамочка.
– Вообще он у вас особенный.
– В каком смысле?
Сева просто холкой почуял металл в её голосе. Но куда отступать?
– Море у него говорящее… Смеётся кто-то там, потому что злится. Оранжевым… – замямлил Сева. Зря он в это полез. Понятно же, что не его дело. И понятно, что никакой мамочке не понравится, когда про «особенного». Про «особенного» вот в таком смысле.
Но мамочка вдруг сбавила обороты. Она уселась поудобнее, скрестив ноги, устроила поудобнее – фактически уложила – Ладика и куда более спокойно ответила:
– Понимаете, это что-то вроде воображаемого друга. Раньше, до болезни, его не было, и наш доктор считает, что это от недостатка общения. И ещё оттого, что мы вдоль моря гуляем. Гуляем каждый день – столько, сколько доктор рекомендует. Получается именно досюда. Потом отдыхаем и идём обратно. Чтобы не скучать, Лад представляет, что общается с другом. С другом-морем.
– Уснул… – прошептал Сева.
– Можно не шептать. Пусть отдохнёт минут десять, вы не против? Приступы выматывают.
– Я сейчас…
Севу осенило. Зонт!
– Знаете, почему к вам никто не идёт? – совсем уже дружелюбным тоном спросила мамочка из-под сени спасительного зонта.
– Ну, почему никто… – не признался Сева, секунду постоял рядом и нырнул под тут же сень, в ту же тень. Тень же нужна всем? Ну вот.
– Вы глазки забыли перевести.
– Глазки?
– На коте-моряке. У него рычажок и два режима: на красных глазках «close», на зелёных «open». Забыли, да? – она улыбнулась, и Сева понял, что сейчас ему интереснее совсем другие глазки. Не красные и не зелёные, а те, что напротив, почти синие. Пусть Лад хоть до вечера спит, хоть до второго пришествия, как же хорошо вот так сидеть!
– Идите, переведите рычаг.
– Потом переведу. У меня всё равно сейчас… обед. Официальный в смысле.
– Да? А у Константина Сергеевича никакого обеда.
– Ну, я-то на договоре, у меня там… другое, – продолжал нести околесицу Сева. Он вдруг с бешеной, сумасшедшей ясностью понял, что говорить с такой, как она, сидеть прямо напротив – это для него, тридцатидвухлетнего заросшего обормота, почти невозможное везение, и готов был нести что угодно, лишь бы не молчать, как пень, а потом не жалеть, что молчал. И слушать, разумеется, тоже. Предметом этой беседы под солнечным зонтом могло быть что угодно. Хоть от мёртвого осла уши. – А вы откуда знаете деда Ко… Константина Сергеевича?
– Отсюда, – снова улыбнулась она и убрала прядь волос за ухо. Мелькнуло тонкое запястье, браслет-бусики, три кольца на тонких пальцах – и ни одно не обручальное. – Нет, правда отсюда. Мы же здесь всё время гуляем. Они беседуют. Константин Сергеевич очень хорошо относится к Ладу, даже записывает и зарисовывает… Понимаете, с этим воображаемым другом всё не так просто.
– Догадываюсь…
– Это вы опять о чём? – вскинулась она – что-то среднее между удивлением и недовольством. – Лад болен, но не психически, неужели не понятно? У него сложные, довольно сложные для его лет фантазии, но… Но если бы вы поинтересовались…
– Я интересуюсь! – перебил Сева. Но так даже лучше получилось. Прямо-таки неудержимый интерес.
– Нет, если правда интересно… – Она помедлила, глянула на Ладика (он спал как младенец). – Лад много чего рассказывает. И Константин Сергеевич взял на себя труд как-то это систематизировать. Вы же знаете, кем он работал?
– География-биология, шестой интернат. Я, кстати, тоже там работал. Водителем.
– Кстати тут совсем другое. Он, биолог, находит очень любопытным то, что говорит Лад. Именно с биологической точки зрения, понимаете? Получается, что море пытается до нас достучаться. И Лад это слышит.
– Достучаться чтобы что?
– К сожалению, ничего хорошего. Это своего рода сигнал SOS. Мы превратили его жизнь в ад… Ладя же говорил, вы что, не слушали?
– Слушал, конечно. Но он как-то странно говорил, я не понял ничего. Вот когда вы говорите, прямо… прямо совсем понятно.
Сева был уверен, что сделал комплимент, и даже очень умный комплимент – не про волосы или какие-нибудь там глаза (не какие-нибудь, почти синие), а про понятность. Умеет же, когда хочет!
– Да что ж такое! Опять, по-вашему, Ладя странный? Вы серьёзно?
До Севы начало доходить, что скомплиментил он всё-таки что-то не то или не так и, пытаясь исправиться, добавил:
– Вообще, я вот что думаю: хорошо, что всё это не по-настоящему.
– Что не по-настоящему?
– Ну, что этот друг воображаемый. Я про чужие ады как-то не очень…
– Что не очень?
– Не очень хочу слушать.
– Не хотите – не слушайте, – оскорблённо повела она плечами. – Вы сами сказали, что вам интересно.
– Да я же не про то! Я бы из моря вот это всё не хотел… Сигнал SOS не хотел бы. А фантазия у вашего Ладика очень даже отличная. Он молодец, что думает обо всём таком, но я вот как-то… как-то просто представил. И понял, что не хочу слышать сигнал, который… который не хочу.
Севины слова падали в такое ледяное молчание, что по коже, несмотря на жару, побежали мурашки, а потом и вовсе как будто черти за язык дёрнули:
– В общем, никаких сигналов мне точно не надо.
– Так никому не надо! Не об этом же речь!
Это было слишком громко. Ладик проснулся.
***
Никто.
Вокруг ничто.
Под ничто – вода, над водой – скрежет. Такой скрежет, что невозможно терпеть, но вон там – тихое белоснежное пятно. Спасительное. Его нужно забрать. Во что бы то ни стало. Сейчас.
Никто.
Ничто.
Вода. Скрежет. Невыносимо. Но вон то тихое, сине-зелёное – спасительное. Его нужно забрать. Сейчас.
Вон то белое;
снова белое;
цветное;
шуршащее полупрозрачное;
оранжевое;
ещё два оранжевых;
зелёное…
… … …
… … …
… … …
огромное малиновое!
… … …
жёлтое с красным…
жёлтое с красным…
жёлтое с красным…
– Мужик, с тобой всё в порядке?
– А?.. – И Сева вспомнил, что он Сева.
Нет никаких цветных пятен, а есть лоснящееся чернотой вечернее море, бархатное чёрное небо, голоса, смех, огни. Вечерняя набережная. Только вот он не на набережной, а под. В воде. Обнимает большущую надувную утку. Жёлтую. С красным клювом. Рядом – бочина катамарана, а сверху – сияющий светодиодами трезубец над кафешкой «Посейдон». И люди… Блин, да они на телефоны снимают!
– Я говорю, с тобой всё нормально?
– Нормально… – эхом отозвался Сева, отшвырнул дурацкую утку и вдруг почувствовал, что замёрз. Предательски затрясся подбородок. – Я д-д… давно тут? Не помню ни хрена…
– Давно. – С набережной посыпались смешки.
– Так вытащили бы! Стоите, черти, с-снимаете!
– На помощь ты не звал. Ничего плохого не делал, – без заминки ответил парень. – Прикатил на катамаране, спрыгнул в воду, поймал «пенку» – и начал мусор на неё собирать.
– П-пенку…?
– Она давно тут плавала. Тебя, видно, ждала. Снова смешки. – Пенопласт! Ну ты чё?.. И правда ни хрена не помнит, – заметил паренёк в сторону.
– Н-ну?
– Что «ну»?
– Д-дальше?
– Дальше мусор кончился, и ты прямо на гранит попёр – как Гарри Поттер, в стенку. И катамаран с собой прихватил. Одной рукой, между прочим!..
Смешки. Смешки.
– … Но дети уронили утку – и на этом всё. Ты с ней обнялся и отрубился.
– В-в смысле?
– В смысле – уснул. Я тебя разбудил, скажи спасибо.
– С-с… с-с… Да ё!
Сева забрался на катамаран. Он окончательно плюнул на то, что его снимают (всё равно наснимали уже, чего теперь), угнездился на сидушке и, дрожа как цуцик, принялся отжимать одежду, вытряхивать карманы. Новости были хорошие и плохие. Хорошо, что на соседнем сидении его дожидалась сухонькая безрукавка, а в ней много чего, разумеется, тоже сухонького, включая и паспорт. А вот телефон теперь только в мусорку. Причём, и далеко ходить (плыть!) не придётся. На носах катамаранных баллонов – действительно длинный прямоугольный пенопласт, а на нём полно мусора. Того, какой обычно плавает под кафешкой – пластиковые бутылки и стаканчики, тетрапаки, ланч-боксы, полиэтиленовые пакеты, вощёнка с логотипами, коробки от пончиков… Того, какого под кафешкой сейчас – нет.
Сева потянулся было скинуть всё это «богатство» обратно в воду, но не стал, пожалел. Не «богатство» и не воду, а себя. Собирал всё-таки, хоть и не помнит.
Сам-себе-режисёры на набережной не расходились. Сева устало, как пресыщенная поп-звезда, махнул им рукой и покрутил педали к причалу. До него отсюда рукой подать. Ногой, вернее. Ногами на педалях.
Кой чёрт принёс его под «Посейдон»? Как он оказался в воде? Постепенно вспоминалось одно, другое, третье, но всё равно выходила какая-то каша.
Раньше всего вспомнилось сидение с почти-синеглазой мамочкой в общей тени. Вспомнилось как что-то далёкое, прекрасное и очень иллюзорное. Как сон. Причём, сон не слишком полезный, такой уж точно не стоило превращать в мечту. Это как мечтать о фее, в четырнадцать – да, в тридцать два – нет и три восклицательных знака. Он ведь так и не узнал, как её зовут. Нелепо, но как правильно. Фея прилетела – фея улетела. Адью и пшик.
Дальше вспоминалась вполне себе реальность. Он перевёл этот несчастный рычажок на коте-моряке, и? И рычажок оказался как раз-таки счастливым. То есть – нормальным. Написано «open» – повалили клиенты. Под вечер Сева был, что называется, богат и независим. На ночь катамараны нужно было отогнать в Горпарк, но он решил, что сначала, как белый человек, прокатится наконец-то сам. Расслабленно так, себе в удовольствие. Так он и сделал. Помнит, как отчалил, помнит вечернюю зарю и… И всё. Дальше началось то самое собирательство с помешательством, одержимость мусором, который он видел какими-то размытыми пятнами. Тихими, о как. Спасающими от скрежета. Что было бы, если б тот паренёк его не окликнул?..
Севу продолжало потряхивать. Обиднее всего, что ясно же – вокруг тепло. Август, чудная погодка, ласковое море, чистый, как только что вымытый лунный кристалл над головой – а голова вся ходуном ходит, подбородок так колотится, что два раза уже язык прикусил.
– В-вот же… Б-бывает ж-же…
Глянул на причал и расстроился окончательно. На причале был дед Костров.
Освещение отлично добивало с набережной, но деда трудно было бы не узнать и в полумраке. Борода белая, одежда чёрная. Нет, Сева его не боялся, дед не злой. Не злой, но своеобразный. Может и стыдить начать. Насобачился в том интернате… Видимо, от расстройства Севу заколотило с новой силой.
– Миша мне позвонил. Сказал, что ты машины на ночь не пригнал.
– П-п-п… п-п-пригоню ещё! – Сева сосредоточенно смотрел себе под ноги и всё равно споткнулся и чуть не вылетел за бортик.
– Сева.
– Нну.
– Ты пьян?
– Нет! Но лучше б д-д… лучше б да!
– И что с тобой такое?
И Сева – а что было делать? – заикаясь и спотыкаясь на каждом слове, рассказал. Про непонятно откуда навалившийся неадекват, про то, как мусор таскал, развлекая вечернюю публику, как чуть не утонул, а в итоге ещё и не помнит ни секунды из своих подвигов. Помнит – но пятнами.
– … А что в-вы не в-верите, это п-правильно! Я б тоже…
– Я верю. – Дед Костров снял футболку. – На. И на вот, хлебни, – протянул он Севе флягу.
– Ог-го, – обрадовался тот.
– Поговорить надо, – сказал дед, усаживаясь на причал. – Мне так и так Мишу дожидаться. Посиди-подожди со мной.
Сева обречённо брякнулся рядом, приготовившись к головомойке, но дед Костров заговорил совсем о другом.
– Мне бы, Сева, конечно, не с тобой поговорить. С кем-то, кто в этом понимает. Но я жизнь прожил, знаю, что слушать меня не станут. Чем больше понимают, тем меньше станут. Есть, правда, и такие, кто совсем понимает, они бы, может, и стали, только мне до них всё равно не добраться. Где я – и где они. А ты на своей шкуре это испытал. Только что. Хотя бы за маразматика меня не примешь…
– Да за какого ещё маразматика, вы чего, – хмыкнул Сева, удовлетворённо отмечая, что его тряска подутихла. С теплом в животе и в Костровской футболке, он меньше всего был склонен подвергать своего благодетеля какой бы то ни было критике.
– Есть тут один ребятёнок интересный. Коклюш у него. Приходил он?
– Ещё как. К-кашлял тут, фантазировал всякое…
– Я поначалу тоже думал, фантазирует. Посмеивался. Потом удивлялся, зауважал. Дескать, какое воображение. Я в ребятках кое-что понимаю, тридцать лет с ребятками, ты знаешь. Но не суть. Присматриваться стал. И к ребятёнку, и к тому, что вокруг. Смотрю и вижу – чудеса. И ребятёнок мне как раз об этом… В общем, Сева, та штука, что с тобой только что была, по всему побережью, то тут, то там происходит. Только за вчера и только здесь – ещё двое. Точка в точку всё как у тебя.
– Мусор собирали?
– Дно чистили. Помнят какие-то образы, пятна, страшный шум, больше ничего.
– Я дохлебну? – просительно спросил – или вопросительно попросил – Сева.
– Все мы скоро дохлебнём. Как бы нам, Сева, не захлебнуться… – раздумчиво проговорил дед. – Ты ведь пойми: это море вынудило тебя мусор собирать. В мозги постучалось, как в домик – тук-тук – дверца-то и открылась, всё у него получилось.
– Что получилось? – раздухарился дохлебнувший Сева. – Ну собрал я десять стаканчиков и утку. И что с того? Сильно оно выиграло?
– Не сильно. Пока не сильно. Но это только начало. Очень похоже на то, что сигнал пока слабый. Изредка усиливается. Локально, всплесками. Как всплеск – так новый случай. Но что потом, Сева, что потом? Ребятёнок говорит: скоро услышат все.
– Дельфины сигналят, точно говорю. Этим, ультразвуком.
– Почему дельфины? – удивился дед Костров.
– Так остальные тупые совсем. Рыбки, рачки… и всякие червячки.
– При чём тут ум или тупость? Скат небось не от ума электричество вырабатывает. От того, что пришлось. Вот и с сигналом так же. Так же, но сложнее. Не думаю, что это ультразвук. По, крайней мере, не в чистом виде. Думаю, что-то многокомпонентное. Морские обитатели его совместно генерят. Разные. Их там, поверь, хватает, мы не всех и знаем. Второй раз саблезубый кит объявился, причём у берега! Вот и представь, что за чудо-юдо-сигналище они нам могут изобразить. Все вместе. Кооперируясь, так сказать.
– Это всё пацан рассказал?
– И это тоже. Он многое рассказал.
– И мне, – расплылся захорошевшей улыбкой Сева. – Море, говорит, со мной дружит.
– А что ты разулыбался? Ты бы на его месте тоже так решил. Он этот сигнал отлично ловит, даже слабым, в любое время. И как-то по-другому воспринимает. Для него это вроде общения. Такое трудно себе представить, но знаешь, Сева… Тут что ни возьми трудно представить. Мы появляемся из пылинки и распадаемся на пыль, а посерёдке, между этими двумя пылями – вот такое, – указал Костров на себя как на типичный образчик «вот такого». – Это ты себе можешь представить? Я нет. Я не могу.
Дед Костров вздохнул. Сева прекрасно понял про всю эту «пыльность» и вздохнул из солидарности. Вздохнул – и закашлялся.
– Коклюш сильно заразный? – спросил он.
– Сева… Тебе часто говорят, что ты инфантил?
– Да как бы… Не говорят ничё такого.
– Могу поклясться как на духу, от коклюша ты не умрёшь. А я бы вот, кстати, не отказался.
– Умереть? – выпучил глаза Сева.
– Заразиться.
– Почему?
– Потому что с ним, скорее всего, и связаны способности Лада.
– Кашель? С морем?
– Что, похоже на бред?
– Ну, как…
– Я о чём тебе и говорю, никто это выслушивать не станет! Не кашель. Не именно он. Эта болячка в целом влияет на нервы, на мозги. На воспринимающую систему. Слышал такое слово – «рецепция»?
– Слышал «рецепт».
– В общем, эта его дружба началась, когда он заболел. Наводит на мысли, согласись.
Сева согласился (а что ему стоило?).
Пошёл вызов на Костровскую мобилу – до боли знакомый гитарный рифф, что-то из классики рока. А дед-то и тут непрост!
– Понял… Понял… Щас, Сева, домой поедем, – пообещал он, погасив экран.
Сева кивнул. Домой бы не мешало.
Лунный кристалл, казалось, вымыли по новой – ещё чище, ещё белее, ещё… милее?
– Как зовут мать Лада?
– Сева, отбой, – усмехнулся Костров. – Это птица не твоего полёта. Да и замужем она.
– Я ж не про жениться, – обиделся Сева. Почему-то сильно и почему-то не на Кострова.
– Отбой, ковбой. Отбой.
***
Октябрь выдался не холодный, но надоедливо, тотально серый. Казалось, что серая площадь ныряет под парапет, а выныривает из-под него уже морем, серым, рябым морем. И в принципе они – одно. Просто здесь – серое твёрдое море, а там – серая мягкая площадь… В общем, всякая чушь лезла на ум, а почему? Потому, что надо же этот самый ум чем-то заполнять, когда польстился на рекламу медовухи и уже битый час нарезаешь круги меж разрисованными палатками Ярмарки мёда. Соты, улыбчивые пчёлки и почему-то подсолнухи. Но никакой медовухи, вот ведь что. Даже нарисованной. А Сева загадал: или весёлая ярмарочная медовуха – или грустное ничего, безалкогольное воскресенье. Так или никак. Надо же хотя бы иногда силу воли прокачивать!
Соображая, куда направиться дальше, Сева присел на длинную низенькую скамью. Мимо сновали любительницы и любители мёда (в подавляющем большинстве любительницы, и это большинство реально подавляло, поскольку служило косвенным маячком: медовухи – нет!). Некоторые норовили пройти совсем близко, и приходилось поджимать ноги, но потом Сева их снова вытягивал – хотелось посидеть как хотелось!
– Так. Садись вот тут… Сидишь, ждёшь. Меня отсюда видно будет.
Сева поднял глаза – и обмер.
– Ладик? Привет… тебе и мамке.
– Здрасте.
Голос у пацанёнка был сиплый. И выглядел он хуже некуда. Присел на скамейку, сгорбившись как старичок. Бледный, совсем исхудавший. Такую худобу заметно даже по лицу, а с лица, говорят, худеют в последнюю очередь. Ярко-красная, крупной вязки шапка сидела на нём как какая-нибудь гигантская тяжеленная чалма – вот-вот перевесит, и он клюнет носом прямо в асфальт.
Мамочка прохладно кивнула Севе и сразу отвернулась, по-видимому, следя за очередью. Нет, она не симпатичная. Совсем не симпатичная. Она красивая. И вся в серебристом-белом. Как Луна. И такая же далёкая…
– За мёдом пришли? – спросил Сева. И сам себе про себя ответил – не за медовухой же!
– Ага.
– Как там, кстати, твой друг? Море который… которое.
– Плохо.
– Ну, почему сразу плохо? Всегда надо верить в лучшее, и вообще…
– Потому что мы грязним. Опять что-то разлили.
– Где?
– Слушайте, – вмешалась мамочка, – вы новости смотрите?
– Смотрю, – покривился в улыбке Сева.
– Сухогруз две недели назад затонул, топливо сочится. Лад переживает. Что непонятного?
– За это взрослым надо переживать, – экспертно заявил Сева. – А детям в школу ходить. Как оно там, в школе?
Ладик пожал плечами.
– Ты же в школу – пошёл?
– Нет.
– Нууу… – замычал Сева, пытаясь сориентироваться. Лишнего бы не ляпнуть. Или уже?
– Вы что, специально? – взвилась мамочка-без-имени. – Не пошёл он в школу, не пошёл. Не до школы ему пока. Вот у вас так было, чтобы кислорода не хватало?
– Было, – запросто признался Сева. Когда он служил, его в карьере засыпало. Про этот вопиющий, но поучительный случай он собрался рассказать, но не успел и начать.
– Там очередь подошла, – дёрнулась мамочка и наконец-то глянула на Севу в упор. – Посидите с Ладом две минуты?
– Хоть двадцать две!
Она замелькала в толпе, и Ладик вдруг сказал:
– Мама зря волнуется.
– За что?
– За меня. Когда я сильно болею, мне лучше слышно. И картинки лучше видно.
– От моря?
– Ага.
– Слушай-ка… а как твою маму зовут?
– Полина Арсентьевна.
– Ух ты. Ещё и Арсентьевна…
– Ага, а что?
– Да нет, ничего… Слушай, а вот ты сам – можешь что-нибудь ему сказать? Морю. Или только оно тебе?
– Могу.
– Ну, тогда скажи ему… чтобы оно по осени народ в воду не гоняло. Помёрзнут же. Не лето!
– Я уже сказал. Только не знаю, слышало оно или нет.
– Мм… Ясно.
– Но, может, и слышало. Потому что… – он кашлянул, и Сева испугался. Неужели приступ? – Потому что не гоняло же… – досипел он, но приступ так и не накатил.
А ведь и впрямь, подумалось Севе. Если бы кто-то лез в воду за мусором или дно почистить, в октябре-то… В общем, это не август. Но ни о чём таком не слышно. Тихо. И дед Костров, как ни встретишь, молчит. Тоже притихший какой-то. Затишье перед бурей…
– Уф! – вернулась Полина, которая ещё и Арсентьевна. С благодарной улыбкой и стилизованной кадушкой в обнимку. – Я что-то думала, здесь хоть какие-то ручки будут… Спасибо!
– Спасибо, Сева, – сурово поправил он. – И «спасибо» на хлеб не намажешь.
– Да? И что же вам нужно? Сева.
– Колоду мёду, – озвучил он ещё суровее, краем глаза замечая, что пацан улыбнулся. – И разрешение вас проводить.
– Разрешение? Мы гуляем. Если хотите – гуляйте тоже. Мы с Ладом вам не запрещаем, правда, Ладя?
Лад снова улыбнулся своими синюшными губами. Сева соскочил со скамьи, забрал кадушку и смешно закрутился в разные стороны:
– Ну? Куда? Куда? В какую сторону?
Лад засмеялся. Тихо, сипло, коротко, но Сева почувствовал себя настоящим стэндапером, чёртовым комиком, известным клоуном… в общем, кем-то таким.
– Туда, – махнула рукой Полина. И они пошли.
Шли всё время вдоль моря, и погода вдруг смилостивилась, серость разверзлась, небеса солнечно засияли, а море из серого и рябого стало синим и волнистым. Сева дурачился и выступал всю дорогу, Полина, как могла, ему подыгрывала (а могла, отметил про себя известный клоун, очень средненько, то и дело задумывалась и «рассеивалась»), Ладик время от времени платил им своими синюшными улыбками, а иногда и смехом. Изредка он покашливал, зато перестал сипеть. «Вот и с чего это «птица не моего полёта»?» – невольно думалось Севе. Или… почему невольно? Вполне по собственной воле. Нравилось ему так думать. Понималось, ощущалось, что птица очень даже его. А птенец… Птенца было безумно жалко. Ну, вот такой у Севы жалостливый характер. Всегда такой был, теперь уж, наверное, таким до гробовой доски и останется.
– Всё. Мы пришли, – без особого энтузиазма и совершенно неожиданно сообщил Лад.
– Сюда?
Рядом с ними высилась мозаикой с довольно реалистичным морем и не слишком реалистичным корабликом Клиническая Больница Пароходства.
– Это – «Адмирал Шагалов». На нём папа, и это хорошо. Папа много орёт, – простодушно поведал Лад.
– Нельзя говорить «орёт». Не «Шагалов», а «Шаганов». И это не он, это просто корабль, – скороговоркой скорректировала его Полина. А Севу укорила: – Вы так удивляетесь, как будто ни разу не слышали, что люди иногда лежат в больницах.
– Да нет, слышал…
– Вот Ладик у нас как раз такой человечек.
– Меня скоро выпишут, – уточнил Ладик.
– Может, ещё погуляем? – ляпнул Сева наудачу. – Воскресенье всё-таки.
– Лад устал.
– Где бы он устал, если мы у каждой лавочки стопорились!
– Я не устал, – подхватил Лад.
– Лад устал, и мы как раз ко времени. – Полина стала совсем серьёзной и… красивой (интересное, надо сказать, превращение, если учесть, что она такой и была).
Серьёзная красивая Полина ушла вверять Ладика людям в белых халатах, а Сева расположился под каким-то раскидистым деревом в каменном горшке в углу фойе. Он решил её дождаться. Решил самостоятельно, спонтанно, уже после того, как с ним попрощались. Просто оглядел пустое фойе – и остался. Куда торопиться, когда торопиться некуда?
Ждать пришлось долго. Прошло минут сорок, прежде чем из-под белоснежной арки в лепнине на рыболовецкую тему появилась Полина. И не одна. Её сопровождал огромный, круглый-прекруглый, прямо-таки сферический доктор. Они беседовали. Беседовали – и приближались, беседовали – и приближались. Медленно. Темп пошустрее доктор вряд ли бы осилил. Двигался он очень грузно, переваливаясь со стороны на сторону и громко шаркая подошвами. А говорил тихо. Так тихо, что Севе было совсем не просто навострить свои уши. Но он навострил.
– … Состояние ухудшается, галлюцинации нарастают. Решайте вопрос о новой консультации с профильным специалистом…
– Да… Да… Понимаю…
– Фиксация на море имеет все признаки идефикса… Но это не мой профиль… Искажения реальности, патологии восприятия… интерпретаций… Нет, не моё, надеюсь, вы понимаете…
– Да. Конечно…
Полина блеяла как овечка. К тому же – что там такое она понимает? Когда вполне понимала совершенно другое!
Сева выскочил из-под дерева этакой лихой пантерой (лихим пантером? хм…).
– Слушайте-ка… а вот скажите, будьте так добры, – вежливо, даже слишком вежливо обратился он к «непрофильному». – Если прямо совсем-совсем в теории, может быть так, что это никакое не искажение?
– Кто это?.. Вы кто, простите?
– Допустим, знакомый.
– Чей знакомый?
– Мой, мой знакомый… – залепетала Полина. – Очень переживает за состояние Лада.
– Я не обсуждаю состояние пациентов со знакомыми.
– Почему?
– Потому, – развёл руками доктор.
– А, сказать нечего, – злорадно-понимающе закивал Сева.
– Почему же…
– Потому что мозгами не шевелим, только рецепты малюем!
– Сева, прекратите, – взмолилась Полина.
– Нет, почему же, – повторил доктор. – Я отвечу… отвечу вашему знакомому. Если ему так важно, то мне не сложно. Что именно, молодой человек, интересует вас в теории?
– Могут ли рачки и червяки… морские червячки… могут ли они что-то передавать нам прямо в мозги? Может, и дельфины вместе с ними. И киты. Могут или нет?
– И киты… – задумчивым эхом повторил доктор. – Знаете, да.
– Да?
– Да. Но напоминаю, что мы с вами рассуждаем чисто теоретически. Находимся на территории гипотез и умозрительных построений. Так вот. То, что моделирует мальчик, наводит на мысль о некой разновидности телепатии. Возможно, речь шла бы и о гипнозе – поскольку передаваемые образы вводят в особое состояние, вынуждают на определённые действия. Но гипноз предполагает осмысленное, осознанное мероприятие. Тогда как телепатия может быть и спонтанной. Поэтому мы с вами остановимся на телепатии. Устроит вас такой вариант?
– Устроит, – вызывающе согласился Сева.
– Так вот… Подобная телепатия вполне вероятна. Я совсем не исключаю такого рода возможности у жителей моря, а что касается нашего мозга, то он имеет соответствующие структуры с высочайшей долей вероятности. С высочайшей. В нашей сегодняшней эволюционной точке эти структуры не востребованы, можно сказать так: они спят. Но то, что спит, может быть разбужено, не так ли?.. Вы знаете, я лирик.
– В смысле?
– В смысле нашей давней, очень давней дискуссии на кафедре. Как же давно это было. Как давно и как замечательно… – Колобочно-круглая физиономия доктора озарилась чем-то ностальгически-светлым. – Мы, лирики, почти ни в чём не соглашались с физиками. Они считали, что бога нет, и поэтому приходится лечить – помоги себе сам. Мы считали, что лечить, помогать нужно именно потому, что все мы – божьи твари. Они твердили… И так далее, далее, и так во всём. Телепатию они отвергали на том основании, что биоизлучения слишком слабы и неизбежно будут забиты шумом до полного неразличения, стоит нам сделать шаг-другой за идеальные лабораторные условия. Но мы считали иначе. Речь может идти об очень сложном сигнале. Такой сложный, особый сигнал наш мозг способен выделять из окружающего шума… Я полагаю, что в случае, который моделирует мальчик, сложность сигнала может достигаться за счёт коллективности. За счёт того, что сигналит сразу множество биообъектов…
– Они кооперируются, потому что им пришлось, – вспомнил Сева.
– Именно, молодой человек, именно! – Доктор с некоторым удивлением глянул на Севу. – Вот видите, всё вы прекрасно понимаете и сами. Могли и не спрашивать.
– Уже спросил.
– И я уже ответил. То, о чём вы спросили, возможно. Ещё вопросы?
– Тогда почему вы говорите, что Ладу кажется? Искажения и всё такое…
– Потому что я провожу консультацию по лечению. Занимаюсь практикой, а не теорией. Руководствуюсь протоколом диагностики и протоколом лечения. В протоколах ничего такого нет – ни про дельфинов, ни про рачков, ни про телепатию из моря… А теперь я прошу меня извинить. Время, время.
– Погодите! Про время. Как раз про время… Сколько Ладу ещё болеть?
– Вы, молодой человек, вероятно, что-то путаете. Я не хрустальный шар. Я круглый – но не хрустальный, будущее не предсказываю. – Он улыбнулся своей шутке.
Севе, напротив, шутка не понравилась.
– Ничего смешного, – сказал он. – Я вас не как шар спрашиваю, а как врача.
– Я не знаю, – на этот раз предельно серьёзно ответил доктор. Но Севе не понравилось это ещё сильнее.
– А кто знает? Кто должен знать?
– Вероятно, я, – не сразу и как бы через силу ответил доктор. – И я бы хотел. Очень бы хотел. Но… – Он снова развёл руками, ещё раз извинился и пошаркал обратно под белоснежную арку, всю в сетях, корабликах, морских звёздах и рыбках. Венчал всё это великолепие улыбающийся кит. Вряд ли саблезубый, скорее мультяшный.
– Ну вот, всё срослось, – браво и всё-таки несколько неуверенно заключил Сева. Только сейчас он понял, что Полина не участвовала в этой суперинтеллектуальной беседе, отошла в сторонку и затихла.
– Что срослось? – глухо спросила она, не глядя на Севу. Она смотрела в огромное, в пол, окно. КБП по-другому называют «У самого синего моря». Вид отсюда, даже с первого этажа, не хуже, чем со смотровой площадки.
– Как что? Поговорили. И врач этот сам признал – всё правда.
– Что правда? Какая правда? Сева, вы идиот? – Полина повернулась лицом к Севе-идиоту (идиот так идиот, не спорить же), в глазах у неё блестели слёзы. – Это Ведерников! Светило! Вы всерьёз думаете, что ему есть о чём с вами поговорить?
– Светило, – хмыкнул Сева. – Плохо светило ваше светило! Заладил – я не профиль, я не профиль, я не знаю, я не знаю… А мне он – слышали, как сказал? Что я всё отлично понимаю!
– Сева…
– Да.
– Сделайте хорошее дело. Одно.
– Хоть двадцать одно.
– Просто уйдите.
– Куда?
– Куда хотите. Отсюда!.. Ладу вы нравитесь, я не спорю. Сразу понравились, хотя я понятия не имею почему…
– Что значит «почему»? – взбунтовался Сева. – Чего уж так уж? Я что, понравиться не могу?
– У-хо-ди-те.
Сопротивляться этому требованию Сева и не собирался. С той минуты, как он увидел сдёзы, он и сам предпочёл бы этот вариант. Он не знал, что делать с плачущей тё… ну хорошо, женщиной.
– Ладно. Пошёл… – зачем-то прокомментировал Сева. Полина на него уже не смотрела и вряд ли слушала. Она снова отвернулась к морскому пейзажу за окном и, судя по звукам, окончательно расплакалась, хотя, судя по ним же, изо всех сил сдерживалась.
Сева выскочил на свежий октябрьский воздух. Всё ещё наладится. Не будет же она вечно плакать. Да и в целом наладится, такое было ощущение. Хотя что и как здесь может наладиться, представить сложно. Сева разгружает мандарины по пятницам и субботам, чтобы выпить в воскресенье, и до сих пор не купил телефон взамен «утопленника». Полина – замужняя мамочка больного ребёнка. Лад… Говоря про Лада, светило разводит руками. В общем, обо всё этом лучше было не думать. Сева и не думал. Он подумал о том, куда пойдёт. И сам изумился, как же это очевидно и как вовремя. К Кострову! Что скажет дед про все эти телепатии? Да и кроме телепатий. Кроме телепатий, оставаться одному сейчас совсем не хотелось. Не так-то это просто, безалкогольное воскресенье!
***
Дед Костров жил в пятиэтажке через одну от Севиной. До этих пор дальше коридора Сева у него не был. Не слишком уютно, не слишком чисто (зато удобно, разрешил не разуваться), но в целом сойдёт. А конкретно на кухне, так пожалуй что и уютно.
– Закипел… Медовухи, говоришь, нет? Чай пей, Сева, чай. Перебарщиваешь ты с этими медовухами.
– Ничё не перебарщиваю.
– Ну да. И тебя не лишили прав, не погнали с работы.
– Может, я нашёл своё призвание.
– Какое?
– Мандарины разгружать!
– Эх Сева, ох Сева… – посокрушался Костров и отхлебнул чаю. – А о том, что Ведерников о телепатии говорил, я вот как думаю: всё верно. Как основа. Но – вся она в нюансах. Как ёлочка в гирляндах – нюансы, нюансы… Я только одного не пойму: ты в больницу-то зачем за ними увязался?
– Помочь.
– Чем?
– Кадушку дотащить. О, а это чей? – заметил он детский рисунок на холодильнике.
– Ребятёнок меня нарисовал.
– Ладик?
– Он самый. Похоже?
Палка, палка, огуречик… Это мог быть кто угодно. Подписано: КОКТО (зачёркнуто) КАТАМАРАНЩИК.
– Непохоже… – вглядывался Сева. – А давно нарисовал?
– Давненько. Летом ещё.
– Так это я.
– Да не придумывай. Ну что ты, Сева! Я зарисовывал, что он рассказывает, а он меня в ответ нарисовал. Ты-то при чём? Тебя он один раз видел.
– Уже два.
– Да перестань.
– Бороды нет… – продолжал разглядывать Сева. – Зато мешки под глазами!
– Это мешки? По-моему, это глаза такие большие… Конечно глаза. Сева, ох Сева!
В дверь позвонили. Костров пошёл открывать, а Сева выглянул в окно. Осень в этой солнечности была не золотой и даже не рыжей, а ржавой. По двору бродил полосатый кот и тёрся обо всё, что попадалось – дерево, лавочку, урну. Кот любит себя, а кого любить Севе? Он ещё раз вгляделся в рисунок. Нет, это точно не Костров. Ну точно же нет!
– … Просто сюрприз… Да, вот такой… Костя, я не понимаю… – доносилось из прихожей. Голос женский.
– … Позвонить… Я тоже не понимаю… Несерьёзно… – Голос, соответственно, Кострова. Приглушённый какой-то. Как будто он старается говорить потише.
– … Уйти? Что за глупости! – Снова женский. Так это же…
Сева рванул в прихожую.
Полина.
Увидев Севу, она нахмурилась и отвела взгляд.
Дед Костров вздохнул и сел на ящик для обуви.
Вот тебе и Луна, вот тебе и птица. Вот тебе и «отбой, ковбой». А дед и тут непрост, да. Ещё непроще.
Сева схватил куртку и вышел. Из прихожей, из подъезда, в октябрь.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – бормотал он, сворачивая к «Алкомаркету», потом вдруг вспомнил, что поговорку слышал от Кострова и на этой волне, волне дополнительной досады, взял не одну, а две. – Вот тебе и безалкогольное воскресенье. – Это он уже кассирше, но та и ухом не повела. Профи!
Дома было хорошо и совсем не одиноко. Даже с самого начала, а уж потом и вовсе. Но всё равно – надо будет завести себе полосатого кота… Саблезубого кита… И всё пойдёт на лад. Лад, Ладик… Поле, лунное поле… Это-то к чему? А, ну да. Полина, Поля… Зачем мне думать о Луне, если солнышко в окне?.. Оттого, что так солнечно, спалось ещё лучше. И снилось тоже солнечное. Яркое, тёплое. Кажется, санаторий. Без крыши и со стенами из ребристых, советских ещё, батарей. И меж рёбрами у них – мандарины.
***
В дверь колотились и звонили сразу.
Сева приоткрыл один глаз. Солнце из окна ушло, свет стал насыщенным, оранжевым, боковым. Вечереет. Часов пять, где-нибудь так. Боль в голове крутилась каруселью – лоб, висок, затылок, висок, лоб… Сева закрыл глаз и решил не вставать. Не вышибут же они дверь, в конце-то концов. Хотя… в конце концов могут и вышибить. Что могло случиться, чтобы устроить такую шумовую атаку?
Пошёл открывать (последовательность наше всё!).
На пороге стоял дед Костров.
– Ну да, дверь чужая, не жалко, – съязвил как смог Сева.
– Так ты же трубу не берёшь!
– Нет у меня трубы. И я сплю.
– Днём?
– Вечером.
– Понятно. Ладно, не суть. Сева, всё. Началось! Поехали. Физиономию только сполосни.
– Куда «поехали»? Отдыхаю я, сказал же, – поморщился Сева, потирая висок, и нехотя отступил назад, позволяя Кострову войти.
– В общем, ситуация такая. До Гавани дотащило нефтяные пятна – с того злосчастного сухогруза, с Silver Sea. Прямо напротив площади вода вся радужная – как в сказке. От берега до… не знаю, до горизонта. Люди с набережной, с пирсов прыгают в море!
– Не понял, – потряс головой Сева. Напрасно, конечно. Сразу же принялся тереть второй висок. – Зачем?
– Выпивают нефтяную плёнку! Пьют сколько могут… Сева, ты вообще не понимаешь, о чём я? Они все, все как один совершенно не соображают, что творят! Рачки и червячки врубили как следует свою «сигналку»!
– И дельфины с китами…
– Да хоть бы и с кашалотами. Ты понимаешь, что происходит? Люди в себя, внутрь своего брюха топливо закачивают! Ох… Говорил я, хорошим это не кончится. Ладно. Поехали, говорю. Ребятёнок из больницы ушёл.
– Лад? Ушёл? Как? – Сева каким-то неведомым образом почувствовал, как потемнел лицом, и так, прямо скажем, не особо свежим.
– Ножками, Сева, ножками. Да успокойся ты. Полина пишет – нашла, живой. Почему они всё ещё там, я и сам не понимаю. Отвечает она как-то странно. Может понадобиться твоя помощь.
– Так-то вы и без меня справлялись, – не удержался и напомнил Сева. Но темнота от лица вроде отхлынула. И карусель с собой забрала. Вроде…
– И сейчас бы справились. Только он твоё имя написал, а не моё.
– Имя?
– Жду внизу. Такси вызвал…
Не прошло и десяти минут, как они были на месте. Площадь было не узнать.
Толпа, толпа, толпа, кто в лес, кто по дрова, но в основном – к воде; визги, ругань, вопли; кареты неотложек, полицейские уазики и микрики TV. Четыре автозака выстроились вдоль набережной аккуратным рядком с равными промежутками, между ними протянулись цепочки представителей правопорядка, но люди не пытались прорваться через этот «кусочек оцепления», в этом не было никакой необходимости. Они шли к парапету и на пирсы мимо него. Шли – и продолжали, продолжали прыгать. Радужно сияющее нефтяными разводами море всё было усеяно барахтающимися фигурками. Неподалёку от берега болтался спасательный буксир. Болтался совершенно бездеятельно и даже как-то отстранённо.
– Это просто Армагеддец… – Сева зацепил взглядом распахнутую неотложу. Пустую. – А медики где?
– В воде! Они здесь не сильно-то и нужны. Все, кто прыгнул, – невозвращенцы… А сигнал-то – усиливается. Гляди-ка, весь тротуар уже захватил. Местами и дальше добивает… Видишь? С тротуара – все строго туда…
– Если досюда не добивает, откуда вся эта толпа? Что их на площадь тащит?
– Любопытство. Глупость. Желание посмотреть и другим показать – каждый первый снимает!.. Не снимайте! Идите домой, пока можете! – кричал дед во все стороны, всем подряд, мимо кого они проходили. Эффект был явственно обратным, телефоны тянулись к нему, как примагниченные. – … Глупость и незнание, – договорил он, насупившись. – Полина знает, она и не лезет. Вон она, Полина. А вот ребятёнка я что-то не вижу…
Ребятёнка не увидел и Сева. Серебристо-белая фигурка на розовом мраморе фонтана, несколько в стороне от событий, криков и прыжков, была неподвижной и одинокой.
– Что-то Сева… Что-то у меня даже сердце прихватило.
Полина стояла на полутораметровом бортике и сверху вниз смотрела на подходящих. Или на толпу. Или вообще куда-то мимо. На вопрос в два голоса «Где Лад?» она ответила безо всякого выражения – «Там», мотнула головой в сторону ближайшего пирса и уставилась уже туда.
Сева тоже забрался на бортик и тоже увидел: на пирсе, чуть поодаль, докуда никто не добирался, сидел Лад. Его можно было узнать, даже если бы не красная шапка. Все двигались, прыгали и валились, а он просто сидел. Как будто рыбачил. Он и правда рыбачит, подумалось Севе. Ловит море…
– Надо его оттуда забрать, – сказал Сева.
– Как? – Полина по-прежнему говорила без интонации, а в её почти синих глазах не было почти никакого выражения, кроме разве что обалдения.
– Ты ему звонила?.. Поля, я спрашиваю, ты ему звонила? – Спрашивать Кострову приходилось снизу вверх, задрав голову и, наверное, от этого его суровый тон не казался убедительным.
– Звонила.
– Не берёт?
– Нет.
– Я и говорю – надо его оттуда забрать!
– Сева, я устал тебе объяснять. НАМ – ТУДА – НЕЛЬЗЯ.
– Вам нельзя, а мне можно, – не моргнул и глазом Сева.
– Это ещё почему? – изумился Костров.
– Потому что нужно. Ладик же моё имя написал. Это всё равно как позвал.
– Просто ошибка. Сообщение не прошло. Потом прошло. – Она достала телефон и сунула Севе под нос. «Сев». «Севодня».
– Что сегодня? Вот это всё? Он об этом с морем разговаривает?
Полина едва заметно дёрнула плечом. Вероятно, это должно было означать «не знаю».
Сева спрыгнул с бортика.
– Пойду сам поговорю.
– С кем? – насторожился дед Костров.
– С морем.
– Разреши тебя спросить, каким образом? Ты знаешь, как с ним говорить?
– Лад знает. Как-нибудь справимся.
– Утонешь, дурачок. Утонешь и мявкнуть не успеешь. Никто ребятёнка не трогает, и то хорошо!
– А если он раскашляется?
– До сих пор не раскашлялся. Даст бог, обойдётся. Даст бог, всё это прекратится.
– А если не даст?
Костров не ответил. Полина молчала. Зато непрерывно отвечало всё остальное – взвизгивало, вскрикивало, возмущалось и двигалось в направлении воды.
– Ладно. Пошёл…
И Сева пошёл.
Он думал о том, что надо постараться никуда не прыгать, просто дойти до Лада, никуда не падать, просто поговорить с морем. Надо сказать ему, что это не выход. Оно услышит. Услышит – и прекратит, успокоится. Может, даже засмеётся, этим своим, оранжевым, но не оттого, что злится. И они обо всём договорятся. И ОНИ – ОБО ВСЁМ – СПОКОЙНО – ДОГОВОРЯТСЯ. Так… Что же должно быть в этом договоре…
Сева думал.