Теория волн и ветра

 

thesis. Море было уже близко. Она почему-то чувствовала это всем своим существом, хотя дорога по-прежнему петляла вниз по жаркому склону, поросшему невысокими соснами, почти не дающими тени, узловатым можжевельником, островерхими башнями кипарисов. Лошади бежали под гору сами, развилок не было, возчик, похоже, уснул – голова его в драной войлочной шляпе безвольно болталась на загорелой дочерна шее. Воздух как будто двигался вместе с коляской, обеспечивая пассажирам мёртвый штиль, в котором трудно было дышать. Одуряюще пахло смолой, одуряюще орали цикады – там, здесь, слева, справа, спереди, сзади – сразу везде, и от жары, от запаха, от неотвязного звона, от бесконечных поворотов тряской дороги её мутило, и невольно вспоминались подозрения матери, теперь уже не казавшиеся беспочвенными. «Нет, нет, – успокаивала она себя, – быть не может. Голову напекло, вот и всё»…

Берти сидел, вольно раскинувшись, нога на ногу, всю дорогу молча. Ему, похоже, ничего не мешало, его не мучала жара и не оглушали цикады. Он равнодушным взглядом скользил по пробегающим мимо соснам, но когда после очередного поворота вдруг открылась глазам огромная чаша долины, вся в причёсанных квадратах виноградников, и над зелёно-голубыми лесными склонами противоположного края поднялись снежно-белые, кристаллические вершины – на его лице и тогда ничего не отразилось. У неё всегда захватывало дух от таких видов – а Берти, казалось, перемены ландшафта и не заметил.

Моря по-прежнему не было видно. Через несколько поворотов они снова въехали в лес, но уже в другой, сплошь лиственный, до того густой, что ветви смыкались над дорогой, образуя зелёный тоннель, сумрачный и прохладный. Потом дорога пошла вниз так круто, что Альберту пришлось упереться ногами в переднюю стенку коляски и крепко обхватить талию Милли, чтобы не съехать с подушек сиденья. И вознице было уже не до сна. А море так и не показывалось, хотя уже вовсю бушевало у неё в крови. Она поднимала глаза на Берти, задаваясь вопросом, чувствует ли и он то же, что она – но по его лицу понять ничего было нельзя.

Спуск внезапно прекратился. Дорога пошла по ровному. Возница остановил лошадей, обернулся к пассажирам.

– Море je овде! – тыкал он кнутом через плечо. – Само… само jе стаза стрма за даме…

– Ништа! – махнула рукой Милева. – А тамо? Шта je следеħе?

– Тамо je село. Божиjа Дурj.

– Недалеко?

– Не, ниje далеко. Господо хоħе у село?

– Не, остаħемо овде. Одлази са богом. Берти, заплати ему.

– А что там? – спросил Берти, вытряхивая монеты из кошелька.

– Там деревня, – ответила Милли, но ни повторять, ни переводить название не стала.

Лошади потащили коляску в обратный путь, в гору. Стало тихо. Только ветер нежно посвистывал в хвое.

Берти спрыгнул на тропинку первым, протянул руку, но она мимо его руки уверенно пошла вниз. Она с детства знала, что как раз на таких тропинках её хромота совсем не заметна, что неровности пути уравнивают её с теми, кто на городских тротуарах поневоле смотрит на неё в лучшем случае с жалостью. В лучшем ли? Совсем нет – на жалость ей нечем ответить; жалость благородное, христианское чувство, возвышающее жалеющего, своим телесным благополучием и так возвышенного над тем, кого природа такого благополучия лишила.

Альберт был первым и единственным, кто её хромоты не заметил. Вернее, не придал так мучившему её недостатку никакого значения. Когда у них зашло уже достаточно далеко (слишком далеко для отношений до свадьбы, как сказала бы мать, и как считала сама Милли, пока не встретила Альберта), она однажды не выдержала и начала разговор об этом. Он оборвал её. Он сказал: «Ты же не собираешься зарабатывать трудом почтальона? Зачем тебе способность проходить по тридцать километров в день? А у школьной доски или у кухонной плиты твоя хромота тебе не помешает. И мы с тобой оба знаем, что в постели она вообще ничего не значит. Чего тебе ещё?». Тема была закрыта. Только он умел высказать мысль с такой полнотой и прямотой, почти грубостью, что тема закрывалась сама собой. Навсегда.

Она быстро спускалась по тропе, то перепрыгивая с камня на камень, то протискиваясь между камнями, то подныривая под колючие ветви, то отодвигая их с пути. Дурнота её прошла без следа, она чувствовала себя хозяйкой своего тела и камней под ногами. Альберт невозмутимо спускался следом, помахивая саквояжиком, всё так же молча. Вдруг – секунду назад не было, и вдруг – где-то совсем рядом плеснула волна. Милли резко остановилась, Альберт налетел на неё сзади, приобнял за плечи.

– Берти! – сказала она, – Море!

– Да… – ответил он.

Моря теперь уже невозможно было не слышать; волна, шипя, плеща и глухо бухая в берег, сменялась другой с математическим постоянством; море пересчитывало достояние вечности, как заправский бухгалтер, маша над счётами зелёным рукавом в пенном нарукавнике прибоя. Ещё несколько шагов, несколько отодвинутых веток – и море распахнулось перед ними во всей своей непредставимой шири, во всём царственном блеске.

– Да! – повторил Альберт, – похоже, преобразования Галилея летят к чёртовой матери!..

 

аntithesis. А море, точнее, океан, одним из своих ответвлений – заметил их уже давно, как замечал и замечает в шестидесятимильной зоне берега всё, пригодное для своего дела. Что это за дело, и вообще, правомерно ли называть деятельность океана делом, или, шире, возможно ли называть деятельностью его активность – это всё вопросы, за неимением под ними не только физической, но и философской базы, несомненно риторические. Равно как и вопросы о свойствах его разума, если таковой у океана имеется, и о соизмеримости его с разумом человеческим. Вернее, о несоизмеримости. Ведь если существование геосферы и, как части её, аквасферы – непреложный факт, то лоскутное, всё в прорехах, одеяло жизни, кое-как натянутое на земной шар, назвать биосферой можно с большой натяжкой. Говорить же о ноосфере можно, только расписавшись в мании величия. Недаром трезвый ум заставлял Диогена среди бела дня с фонарём искать в толпе человека. Sapiensʹы редкое явление меж людей.

Но если с человеком всё понятно, то с океаном… Неясна даже возможность отношения к океану, как к целостности, учитывая его изменчивость, временную и пространственную. Слишком разными являются нам его части: кристально чистое море Уэдделла с отрицательной температурой воды разительно не похоже на безбрежную овощную похлебку Саргассова моря; Эгейское – скорее не море, а система протоков между островами, так же, как серые воды Маркизовой Лужи – не морской залив, а продолжение короткой, но полноводной Невы. С другой стороны, уже не подлежит сомнению, что вообще вся вода земного шара представляет собой одну колоссальных размеров молекулу, и, следовательно, не только океаны и моря, но и каждая без изъятия река и речушка, каждый ручеёк – суть целостность, на берегах которой живет более 80% человечества, каждая особь которого состоит из воды минимум на 70%. Таким образом, не вдаваясь в неисследованные пока подробности, можно с уверенностью сказать, что все мы являемся частью океана, и, следовательно, частью экологического эксперимента (эксперимента ли?) планетарного масштаба, проводимого природой над самой собой. И, как человек, добывая хлеб насущный, пашет плугом, выкованным молотом – так и океан в своём сложном бытовании пользуется инструментами: дышит планктоном и мыслит – человеком.

 

synthesis. Уезжали они из Нови-Сада оба в тяжёлом настроении. Она не показывала, насколько расстроена, фальшиво смеялась, шутила, была неестественно для себя болтлива; он был откровенно мрачен: злился на себя за то, что позволил «новым родственникам» выбить себя из колеи. Из недели, проведённой в семье Милевы, (планировали пробыть дней десять) четыре дня он был не в состоянии думать о своём. Четыре дня потеряно! Кто эти люди, чтобы отнимать у него драгоценное время? Что с того, что они родители Милли? Её сестра, её брат? «Мне-то они кто?», – думал он, опять вместо того, чтобы думать о деле. Как назло, по дороге сюда мерещилось какое-то решение задачи, нащупывались какие-то подходы… теперь этого ничего нет в голове, ни намёка… Поздно вечером, уже в купе поезда, напряжение всё-таки прорвалось скандалом. Они рассорились; они оба были несправедливы друг к другу, оба жестоки: тем более жестоки, что приходилось ссориться шёпотом. В купе они были вдвоём, но за стенкой только что пожилой даме стало плохо от резкого перепада атмосферного давления – они слышали переговоры с проводником о поисках врача во всех подробностях – и не хотели, чтобы кто-то так же слушал их.

 О, с какой горечью она пеняла ему на слова его матери (они приехали в Сербию из Милана, от его родителей), о грязных сербках, которых не выучишь чистоте! Ну, разумеется, о служанке, только о служанке! Она, видите ли, извиняется за неудачный выбор прислуги, «вашей соотечественницы»! Ну зачем это?! Он как мог, выгораживал мать, а у самого крутились в голове слова: « Она же на четыре года тебя старше! К тридцати она будет выглядеть старой ведьмой, как все сербки! И она хромая! Альберт, тебе нужна женщина с двумя ногами!». Слова его матери, увы… Но ему тоже было, чем ударить – он дважды за дни в Нови-Саде слышал за спиной: «Жид пархатый». Негромко, но явственно – говорили так, чтобы он услышал. «Ты же не понимаешь сербского!» – шёпотом кричала она. «Говорили по-немецки!» – шёпотом кричал он, – « В вашей семье все отлично говорят по-немецки!»

Она плакала; его глаза горели в темноте. Странно: дома тот прискорбный факт, что обе семьи были против их союза, сплачивал их, заставлял прижиматься спина к спине, держа круговую оборону – здесь же между ними неудержимо росла глухая стена…

Утром он проснулся от мысли: «бросить всё и уехать к морю» – и первое, что он услышал от неё, было: «Альберт, от следующей станции, я знаю, ходит дилижанс до побережья». Они сошли с поезда, доехали до городишки, название которого не задержалось в памяти, наняли там коляску и спустились к самому берегу…

Море всё это время не знало покоя. Где-то в его глубине формировались акустические волны разных частот, начиная с инфразвука, разных амплитуд, от мощных и простых, фоновых, до изощрённо модулированных. Эти волны формировали устойчивые волновые пакеты уже в атмосфере; сложные композиции ветров на разных высотах, областей высокого или низкого давления, резких перепадов влажности, и ещё многого, о чём мы имеем лишь приблизительное понятие, обеспечивали высочайшую точность движения волновых суперпозиций вглубь материка, где они накрывали Милеву и Альберта, держали их в невидимом коконе, управляли эмоциональным состоянием, направляли ментальное… Впрочем, повторюсь, никто не поручится, что это были только звуковые волны: вопрос об излучениях океана ещё ждёт исследования…

(Это, конечно, обычный наш антропоцентризм, «море не знало покоя»! В некотором, весьма малом, сравнительно с общим объёмом даже небольшого Адриатического моря – в некотором объёме и в атмосфере над ним, да, шли сложные процессы, нацеленные на именно эту человеческую пару – так же, как во всём Мировом Океане шло (и идёт) бесчисленное множество процессов, контролирующих и направляющих человечество, оптом и в розницу, так сказать. Недаром на протяжении тысяч лет интуитивно прозорливые люди видели в небесах невидимое, называя видения ангелами или демонами – посланцами светлой или тёмной силы, безмерно превосходящей человеческую. И если, как мы уже сказали, в шестидесятимильной зоне берега эти… эффекты? явления? существа? сущности?... проявляли и проявляют себя в полную мощь, то нет на Земле места, где бы их влияние полностью отсутствовало. За исключением, может быть, Гималаев и Памира, да области в срединной Азии, «равноудалённой от добра и зла».)

Окончив, наконец, спуск, они оказались в живописной бухточке, ограниченной с двух сторон кулисами белых скал. Море, которое только что поражало бескрайностью, теперь стало камерным, уютным, прозрачная волна играла с галькой, ластилась, как кошка, лизала босые ноги. Берти сразу разделся догола, бросился в воду и уплыл – туда, где Милли не могла его видеть из-за слепящего блеска водной поверхности. Берти для неё как будто растворился в море…. Она тоже скинула одежду; в одной нижней рубашке, подобрав её повыше, походила по воде. Волна всё же намочила ей подол. Тогда она решилась и немного поплавала вдоль берега…. Когда Берти вернулся, она обсыхала, лёжа на единственном песчаном клочке покрытого галькой берега.

– Сними ты это, – сказал он, тяжело дыша, – кто тебя здесь увидит?

И повалился на песок. Милли посмотрела наверх: высоко-высоко над ними по уступу шли четыре крохотные фигурки в чёрном. Не верилось, что они с Берти совсем недавно были там. А теперь они лежат рядом у самой воды, и волны ласкают их тела. Она старалась не глядеть на него голого – он был так ладно скроен, что у неё сердце останавливалось от обожания.

– Что ты говорил о Галилее? – вспомнила она.

Он перевернулся на спину.

– Скорость света не зависит от скорости источника… Это факт, твёрдо установленный и проверенный опытом. Но и преобразования Галилея проверены опытом! Уже миллионы, десятки, сотни миллионов раз! До оскомы… И вот – есть два факта, несомненных и неоспоримых, одновременно существующих в реальности – а в нашей физике несовместимых! Или то, или другое! Это может значить только одно – что наша физика никуда не годится, что это… дерьмо собачье, а не физика. Причём вся, с самого начала – факты-то самые простые, базовые – сложение скоростей!

Он рад был выговориться. Проблема мучила его всё последнее время, и особенно своей издевательской простотой. Чем больше он над ней думал, тем яснее становилось, что дело тут не в математических трудностях, не в особенностях электромагнитных волн и не в строении эфира – дело в каком-то логическом ходе, которого он не видит. Это бесило, как в детстве нерешённые задачки на сообразительность. «В семье два брата, и у каждого есть сестра»…

(Где-то в глубине моря снова формировались сложные волновые пакеты, и в их структурax мы могли бы увидеть (если бы могли!): xʹ = x – vt… x = xʹ + vtʹ… Korrektfaktor…  √(1-v² /c²) ... stehen im Widersрruch… И они опять посылались к берегу, окутывали невидимой сферой лежащих на песке мужчину и женщину…)

– Вот смотри. Поезд идёт мимо перрона со скоростью 50 километров в час; по вагону в направлении движения поезда идёт проводник с фонариком, со скоростью 5 километров в час относительно сидящих в вагоне нас с тобой. Скорость проводника относительно наблюдателя, стоящего на перроне…

– Ты сто раз повторял мне эту детскую задачку, Берти!..

– А скорость света из его фонарика одинакова – и для проводника, и для пассажиров, и для одинокого пьяницы, не знающего, как он попал на этот чёртов перрон – она одна и та же!

– И это я слышала, Берти! Шагни дальше! Одна и та же – и?...

– Что – и?! Чёрт меня побери, если я знаю!..

– А почему проводник идёт по вагону с фонариком?

– Ну… в вагоне почему-то погас свет…

– Погас свет… и мы целуемся… Так ведь, Берти?

– Да… А этот парень, перебравший шнапса… не может понять, что у него с часами. Он ведь определял скорость, засекая время, никак иначе! Как ещё он может померить скорость чего-то в едущем мимо поезде? И…

– Что, Берти?

Альберт смотрел на неё округлившимися глазами. Отражаясь в них, глубоко-карих, маленькая бухточка казалась бесконечной искривлённой вселенной...

– Милли! У него другое время! Что, если время изменяется в зависимости от скорости? Милли!! Время в каждой системе координат своё! Оно не абсолютно!

«Напиши», – прошуршала волна и ушла.

– Напиши! – шепнула потерявшая голос Милли.

Ещё волна, прошипев, выгладила песок между ними.

– Ну… примерно так: скорость света, с, во всех системах одна и та же, а время, t, разное:

 x = c t…

 – Это для проводника, неподвижного относительно фонарика…

– Берти, но тогда и расстояния в разных системах разные!

– Погоди, не всё сразу! Мы запутаемся! А для парня на перроне:

x₁ =  c t₁

 Тогда,

 x = ct = y (c+v)t₁

x₁ = ct₁ = y (c-v)t

  – какой-то переходный от одной системы к другой коэффициент. Да чёрт с ним, он сейчас сократится!

ct / ct₁ = y (c-v)t₁ / y (c-v)t

Сокращаем, переносим, и… математика-то тут школьная, Милли! Р-раз:

t² = t₁² (c+v) / (c-v),

 и готово:

 t = t₁  √ (c+v)/(c-v)  

– Как-то так, Милли!..              

Он всё мельчил и мельчил, чтобы поместилось, но когда закончил – пришла волна и стёрла всё. Стёрла, и ладно. Он в задумчивости смотрел на гладкий песок – ему почему-то не очень нравилась эта формула…

– Тут ещё думать и думать… Приедем домой, и засяду. Скорее бы! Но основное…

– А если так, Альберт? – Милева принялась писать по свежевыглаженному:

 x = y  (x₁ +vt₁),

 c t = y(ct₁+vt₁) = y(c+v)t₁

 x₁ = y (x - vt),

 c t₁ = y(ct - vt) = y(c-v)t,

Я к тому, чтобы всё же посмотреть коэффициент; а тут перемножим, а не поделим:

 c² t t₁ = y² (c + v) (c-v) t t₁ = y² (y²-v²),

 Вот он какой!

y = 1 / √ (1 - v²/c²)

И получается:  

t = t₁ / √ (1 - v²/c²)

Альберт смотрел на неё с изумлением:

– Милли, это же формула Лоренца! Мы победили! Милли, ты гений!

– Нет, Берти! Ты гений! Ты бог! Только ты! Относительность времени – божественная догадка! Твоя, только твоя! Кроме тебя никто бы никогда не додумался!... Берти!

Море, добившееся своего, отхлынуло, будто вздохнуло – и окатило их, слившихся в одно целое, щедрой волной…