Кладезь тьмы и кладезь света

 

Ф. Б. Иванову

 

«Теперь я сам себе космический Нельсон. Или галактический Рождественский. Как дело пойдёт», – думал я, пока три техника спешно переподключали управление вверенными боевыми отрядами на единственного пилота во плоти, то есть на меня.

Закончив, они отдали честь. Чуть дольше, чем положено по уставу, задержали руку у виска и вышли. В рубку вошёл командующий эскадрой-приманкой, вице-адмирал Пэн Дэхуай:

– Не вставайте!

Подкол засчитан – если б хотел, я, в противоосколочном скафандре, подключённый всеми местами к капитанскому креслу, не смог бы. Хотя если б не хотел, меня бы тут не было.

– Капитан-лейтенант Губанов, Земная Конфедерация оказала вам честь и доверила два десятка самых современных – как, я надеюсь, думает противник – боевых кораблей.

В третий уже раз я «капле́й». Кашлянув, чтоб голос стал звонче, отрепетовал:

– Самых современных! Служу Конфедерации!

– Два десятка самых современных кораблей и «Кионгози», флагман Объединённого флота.

– Вот спасибо! – Наверно, так ответил боярин Бренок князю Дмитрию в утро последней своей битвы.

– Так что не подведите!

– Когда я вас не подводил-то?

– А если серьёзно, дружище, – вице-адмирал потёр красные от бессонницы глаза, – ещё раз спасибо, что вызвался. И что вернулся на флот.

– От нахождения в запасе у меня пролежни, сухость в горле и зуд в руках. Флотский офицер на пенсии куда опаснее, чем в строю.

– Другого не ожидал от тебя. – Грузный командующий устало присел на одно из пустующих кресел. – Слушай, мы сейчас проверили: издалека сигнатура «Сме́тливого» будет как у лидер-линкора. Сближения не допускай: львиная шкура у твоего крейсера – облезлая и не по размеру. Отгораживайся «корытами», рассыпай мины, прыгай пять прыжков, не дожидаясь «щупалец», путай следы. Хотя чего я тебя учу… И вертись, вертись, как хочешь, но давай чтоб я твою ехидную рожу снова увидел.

– Есть вертеться!

Пэн Дэхуай поднялся с кресла и козырнул.

– Разрешите не вставать, – сказал я.

– Алексей, мне пора…

– Времени мало, да. Передавай привет Динь-динь.

Вице-адмирал кивнул. Выходя, чуть задержался, погладил на удачу переборку. Через минуту шаттл с ним отчалил. Я остался ждать.

Ненавижу ожидание. Тем более в тишине. Непривычно в рубке: под широкими экранами в обрамлении пультов девять мест: пять основных, четыре вспомогательных. Восемь пустых кресел в сердце корабля. Тишина. Так непривычно без гомона в рубке. Задиристого, или сосредоточенного, или беспечного. Этот фон как самостоятельный член экипажа. Коллективное сознательное. Теперь же тишина. Здесь и в отсеках. Если поломка или урон, за живучесть бороться будет некому. Устав такое запрещает, хотя если очень нужно, то устав отворачивается.

– Что, Искорка, зажжём? – спросил я.

– А будет весело? – игриво ответила ИскРа, искусственный разум «Сметливого».

– Ты ж моя девочка! Конечно! Я тебе обещаю.

«Кионгози» и два крейсера прыгнули первыми. Я остался ждать, когда покажется висевшая – теперь на моём личном хвосте – армада октов. На боярское темечко опустился тяжёлый княжеский шелом.

 

План был отличный. Как всегда у штабных. Окты маниакально стремились навязать нам генеральное сражение, гонялись за более-менее крупными соединениями и конвоями. Двуногие адмиралы решили ответить взаимностью, правда, в обход мечты противника.

Конфедерация собрала все гражданские рудовозы, танкера и айстранспорта, обобрав торговцев до последней баржи. Навесила на эти корыта торпедные аппараты и рельсотроны; нагрузила трюмы минами, а кубрики – патриотическими голоплакатами. Всё для поднятия боевого духа. Наложила маскировку, чтоб выглядели грозными, дерзкими и разящими; установила системы дистанционного управления.

Придала три перворанговых крейсера, для каждой боевой группы по четвертинке, и одного всамделишного вице-адмирала, который по должностной инструкции в открытом космосе один, без скафандра, способен загрызть три вражеских «каракатицы». А чтоб приманка сработала, в виде огромной такой вишенки добавила от щедрот лидер-линкор «Кионгози». По данным финчасти, главный вымпел; только что спущенный на волны звёздных ветров долгострой, которым надлежало махать издалека, мол, вы хотели драки – идите сюда. Набрала добровольцев, от которых отбоя не было до отбоя. Потом в полученном списке отметила галочкой толковых и опытных, которые понимали, насколько затея рискованная, и что не все взлёты заканчиваются торжественной встречей, где весело играет оркестр, где красавицы несут награды, коньяк и свежее исподнее.

Красу же и гордость флота, основные ударные и десантные силы, спрятали за сараями МТО, где их не отыщет никакая инспекция. Разведка тем более – ни наша, ни октовская. После чего, как предполагалось, произойдёт внезапная, сокрушительная и успешная атака на оголённые рубежи родной системы октов.

А главное, штабные нарисовали эффектную голографическую презентацию. Это залог победы, считаю. Не зря про такое в академиях на второй день занятий говорят.

Практическая же военная наука гласит: первое, что делает полководец в начале битвы с серьёзным неприятелем, а не с синими стрелками, это подтирается таким отличным планом. И на коленке рисует новый. Чем и принялся, сыпя мандаринскими ругательствами, заниматься Пэн Дэхуай.

К чести штабных, окты заглотили наживку, расчёт оправдался: они ж океанорождённые. Окты, не штабные. В чём последние плавают, понятия не имею.

И вот мы отошли подальше, построились – флагман, три крейсера позади и под сотню замаскированных гражданских судов полусферой в виде щита. Окты не заставили себя долго ждать – чин чином явились. Мы благородно дали им построиться и начать битву. Армада выглядело внушительно. Если взглянуть с их тыла, стало б непонятно, чего больше: звёзд или факелов октовских двигателей. Три авианесущих «кита», десять «нарвалов» класса дредноут, две дюжины тяжёлых ударных «медуз» и до едрени фени мониторов, «каракатиц» и кораблей снабжения. От одного вида должно было возникнуть единственное желание: сдаться. Однако земное воинство отказалось; дало несколько массированных залпов из всех орудий, исполнило балет «дерзкий наскок и паническое бегство», разменяв за скоротечный бой полсотни «корыт» на одного «кита», пару «нарвалов» и немного всякой шушеры. Нормальный счёт, уверен. Станцевали, только на поклон – люди, они скромные, в овациях не нуждаются – решили не выходить. И удрали через предусмотрительно открытую червоточину.

Не успела вахта выбраться из скафандров и попить чаю, как окты явились нас добить, причём сократили дистанцию, прогрызя подпространство так, что видно их стало без оптики. Выскочили из нескольких точек, на тяге, делая охват в виде щупалец, нависли над всей эскадрой.

Мы были готовы, правда, не совсем. Пришлось бегать, особенно тем, кто ещё оставался на замаскированных под боевые судах, которые аврально переводили на дистанционное управление. Залп, но победне́е; рыскающие минные завесы, но не такие густые, как в первый раз. Чтоб абордаж вражеским трофейным командам прогулкой не показался – обратный отсчёт на самоуничтожение для троянских корыт покрупнее, которые спустили весь боекомплект, от чего тут же потеряли ход. Приняли шаттлы с экипажами и снова сбежали. Теперь в два прыжка. Как уверяли нас учёные и гарантировали штабные, отследить такое невозможно.

В тесноте, да не в обиде – герои отвлекающего манёвра уже поздравляли друг друга с успешным завершением операции. Не тут-то было. Окты показали, что они не тентаклем деланные. И нашли нас.

Если б только этим они сломали хомосапиенские представления о невозможном. Окты рубили нам связь, на пятнадцати «жэ» ускорялись и рвали дистанцию, входили в червоточины на тяге, не выключая маршевые, обходили заслоны. Показали, как умеют размножаться делением. Загоняли, обкладывали уставшую, истрёпанную стаю. Сто двадцать часов нас без передыху гоняли по звёздным системам, играли, как осьминожка с морской мышкой.

Мы петляли, путая следы. Экипажи валились с ног, из боевых рубок, сменяясь, офицеры уходили чинить латанное-перелатанное оборудование и вооружение. Под лазареты задействовали и кают-компании, и технические отсеки. В арсеналах, на опустевших местах для торпед и цинков со снарядами ПТО, складывали тела погибших товарищей.

Не знаю, каким богам молился Пэн Дэхуай, но он смог сохранить все три крейсера и флагман. За их потерю вице-адмиралу светил выговор, а ещё, допускаю, – удержание полной стоимости из жалования, и Пэн этого всеми силами хотел избежать, применяя свой оперативно-тактический дар к личному составу. Также придавало сил, что парни из большой и жирной красной стрелки, метившей в главную цель, к шансам на успех с каждым часом добавляли не только единицы, но и десятки.

Так продолжалось, пока для кочегарок не остались три последние табуретки, наградной черпак кока и парадный мундир командующего. Всё остальное пошло в топку. Даже плакаты. Вот так мне досталась почётная мулета арьергарда, а с ней – наименее пострадавший крейсер, два десятка «корыт», россыпь мин, полторы торпеды и, видимо, вечная слава.

 

– Командир, прокол пространства, множественный, дистанция ноль три светсекунды. – Голос ИскРы вывел меня из дремоты. Ну, вот и началось моё сентябрьское утро.

– Уже ноль три. Шустрые черти, следующий раз прыгнут мне прямо в гальюн. ИскРа, создать прокол в один градус, на шесть часов от прокола «Кионгози». Направление в квадрат М194, произвольная система.

– Исполнено, командир. Прокол расширить?

– Нет. Построение додекаэдр в направлении прокола. «Барьеры» – периметр, «Жала» – внутрь. «Барьеры» «семь» и «двадцать один» – курс на противника, остальные – курс на прокол. Маневрирование по моей команде.

– Исполнено, командир.

– Три кубика психостимулятора. Для бодрости духа.

– Датчики показывают высокую интоксикацию. В вашем психостимуляторе крови почти нет. Комиссуют...

– Меня не комиссуют, если я не явлюсь на комиссию. Не жадничай. – Инъекция ледяным душем освежила, мысли прояснились. – Рельсотроны «Сметливого», всех «жало» готовность. По визуальному контакту пуск.

Учёный, по пустым проколам палить не буду. Жалко на такое торпеды спускать.

– Рельсотроны прикажете зарядить ночными горшками? – деловито осведомилась ИскРа.

– Хотелось бы. Но в вакууме ночной горшок не так обиден. – На экранах показались первые корабли октов. – Рельсотроны, пуск! «Барьеры» «семь» и «двадцать один», вся мощность на двигатель, курс на группы противника два и три. На дистанции десять тысяч выставить двухрядное минное заграждение.

Обычно первыми у октов из проколов выходила всякая шушера, ей и доставались драгоценные торпеды и менее дорогие, хотя и не бесконечные болванки. Тут же выплыли сразу «медузы», – окты умели удивлять – дали залп и рванули в сторону от выстрелов рельсотронов, болванки врезались в гущу «каракатиц», но те даже не рассредоточились.

– «Барьеры», активировать ПТО. «Барьеры» «четырнадцать», «девять» и «два» закрыть собой «Сметливый».

– Приказ подтверждён, – отчиталась ИскРа. – Командир, потеряна связь с «Барьерами» «семь» и «двадцать один».

– Переживём. – «Барьеры» теперь будут действовать автономно, поставят заслон и божественным ветром понесутся навстречу врагу и бессмертию. – Маневрировать!

Вот танец, хореография высшей пробы. Чёрный задник, далёкие и близкие софиты. Пустая сцена. Массивная декорация, без которой не откроется занавес. С одной стороны из подпространственных кулис выходит миманс в алом свечении и серых стальных разводах, с другой стороны – в свечении зеленоватом. Строятся, замирают, каждый в своём аттитюде. И начинается безмолвный дивертисмент. Танцоры движутся, то пятясь и группируясь, то расходясь и наскакивая. И тишина. Музыку нужно слышать самому.

Музыка заиграла. Из ближнего прокола показался вальяжный «нарвал» в сопровождении двух рыскающих «медуз». И тут же мне выслали гостинцев. Спасибо, конечно…

– Перезарядка рельсотронов завершена, – отчиталась ИскРа. – «Жало-4» неисправность в системе батарей.

– Залп по «Нарвалу-1». «Жало-4» включить перегрузку двигателя. – «Благодарю за службу, «Жало-4». Прости, не знаю, кем ты был в мирной жизни». – Максимальная скорость на «Нарвал-1», курс с минимальными уклонениями.

В ответ одна капля лёгких «каракатиц» нырнула под брюхо «нарвала», чтобы подстраховать лидера группы, и открыла огонь по болванкам, чтобы потом собраться в стену перед ним, а вторая, разбившись на несколько «щупалец», по вытянутым дугам потянулась к «Сметливому». Жирной точкой за каждым «щупальцем» встали «медузы». Ещё две капли замерли у проколов, откуда стали выплывать «киты».

– Искра, расширить прокол.

– Есть, мой командир. Мы намереваемся отступать или драпать?

– Запомни, Искорка. Мы никогда не отступаем. Если что, мы разворачиваемся и наступаем.

– До полного расширения – пять минут.

– Сформировать выходной ордер. «Сметливый» в голове, «жала» – внутренняя группа. – Я посмотрел на экраны, на красные пунктиры «щупалец» и жирные линии «медуз» и «нарвалов», – «Барьерам» занять…

По экранам пошла рябь. Если бы тут распространялся звук, уместно было б сказать, что «киты» жахнули. Их, как старые гаубицы когда-то давно, отдачей даже отбросило назад. Октовский главный калибр выстрелил. И выстрелил раньше, чем в прошлый раз. На пять минут.

– ИскРа, «барьеры» четырнадцать, девять, два в первый заслон, «жала» один, три – во второй. Оба «жала» залп по «щупальцам».

– Есть залп. К перестроению приступили. Маневровые двигатели…

– Включить маршевые двигатели! – перебил я.

– Расширение не завершено.

– Ускорить расширение и выполнять!

– Есть ускорить и выполнять.

Секунды потянулись инверсионным следом, неспешно распадаясь на перистые микроминуты.

– Ордер сформирован, командир.

– И-и-и… – я всматривался на бегущие после запятой цифры на мониторе, – выключить маршевые.

– Есть. Командир, попадание в «Барьер-9». Уничтожен, – короткая пауза, – «Жало-1» – тоже. Попадание в «Барьер-14». Визуальный контакт есть, связи нет.

Сбили с моего щита умбон. Остались деревяшки.

– Командир, торпедный пуск, – продолжила выпуск плохих новостей ИскРа. – Девяносто две единицы.

– Сколько до полного раскрытия прокола?

– Две минуты.

Я посмотрел на мониторы – торпеды будут через одну.

– Включить маршевые на самый малый, уходим. Ордер перестроить в колонну. Прокол деактивировать через пятьдесят секунд.

 

В кормовых камерах отразилось, как «Сметливый» отключил маршевые перед самым проколом, как окты шарахнулись в сторону от разрывов «Барьера-7» и «Барьера-21», а потом – «Жало-4». И как прокол закрылся перед носом группы из трёх моих кораблей.

В подпространстве можно заняться двумя вещами: усилить бдительность и подумать о том, как жить дальше. Потому что больше заняться нечем. В подпространстве нельзя двигаться внутри корабля. Лучше даже не дышать.

 

– Где мы? – спросил я, когда «Сметливый», четыре «барьера» и пять «жал» из кротовой норы вывалились в кроличью. Два корабля сгинули во мраке, да будет квантовая неопределённость им пухом. Как сказал бы Пэн: «Так, пять кораблей уничтожил враг, два сам потерял. Сразу видно опытного командира».

– Произвольная система, как вы и просили, командир. Квадрат М-139, система SN-293.

– Просил. – Первое, к чему должен готовиться флотский, кидая вещи на кровать в новой казарме, это переезд. – Искорка, рассчитай четыре прыжка до…

– Четыре прокола создать не сможем.

– А сколько сможем? – Я аж закашлялся. Час от часу не легче.

– Два.

– Было ж пять! А пять минус один это четыре.

– Пять минус ускоренное раскрытие прокола – это два.

– Понятно… – Наверно, так протянул Рождественский, когда очнулся на борту «Бедового». – Тогда выведи список возможных прыжков на мой монитор.

По зеленоватому экрану побежали белые символы списка – квадраты галактик и индексы звёздных систем. Внимание привлекла одна, выделенная серым, строка. Стоп – есть!

– Искорка, направление: квадрат М-87, система ZN-23.

– Направление заблокировано.

– Снять блокировку.

– Командир…

– Без разговоров! Рассчитай точку для прокола и выдвигаемся. Маршевые на полную.

Меня вдавило в амортизирующий гель. По жилам заструился противоперегрузочный коктейль, и от него мысли размазало, утянуло в эллиптическую орбиту вокруг одной-единственной идеи. Нездоровой идеи. Что если Давид не пращой сразил Голиафа, а заманил к подножью сизифовой горы, и там метнул камешек, только не в Голиафа? Каждый раз окты прыгают всё быстрее и всё ближе к точке выхода. Спешат. Загоняют. Через сколько они снимут минное ограждение, подтянут снабжение, перезарядятся и прыгнут вслед за мной? Нельзя дать им время на размышление. Пусть закусят удила, чтоб пена изо рта шла, лишь бы не думали.

Едва корабли – «Сметливый» впереди, потом «жала» и в хвосте «барьеры» – оттормозились возле экстренного выхода, окты принялись выносить двери в парадном.

– Искорка, проколы – их столько же или меньше?

– Предварительно, две трети от прошлого явления.

– Логично. Считать они умеют. Будут искать, куда делись другие крейсера.

– Расстояние до нашей точки входа – одна десятая светсекунды.

– Да, вовремя мы убрались. И сейчас ждать не будем. Расширить прокол.

– Есть расширить прокол. Мы не принимаем бой?

– Нет, Искрочка-Багирочка. Мы не принимаем бой.

– А какой план? Ещё раз по поводу системы…

– Запрещаю звуковое обсуждение. – Секретная секретность должна быть совершенно секретна. Лучше быть живым параноиком, чем мертвецом со здоровой психикой. – План самый решительный. «Жало-9» на максимальной тяге – к проколам противника. По визуальному контакту сбросить ход, развернуться и обстрелять. Рельсотрон в режиме перегрузки. После снова разворот, на максимальной тяге к ближнему кораблю и автоподрыв. Так… У кого мин побольше?

– У «Барьера-18».

– Выставить двойное заграждение полусферой на отход. И в колонну замыкающим. «Жала» семь, четырнадцать, два – залп по визуальному контакту.

– Есть, командир.

На этот раз мы отступили, сохранив порядок и самоуважение. Подпространство смилостивилось, не забрав случайной жертвы. И вся великолепная десятка, «Сметливый» и трижды три дерзких «корыта», вывалилась в систему ZN-23.

Я в таких местах не бывал прежде. Вообще, в таких местах запрещают бывать. Но взглянув в экраны, узрел, в чём притягательность чёрных дыр. Не в колоссальной массе, не в гравитационных штормах, не в огнях проклятого Эдвина и не в свихнувшихся навигационных приборах. Великая тьма в обрамлении сферы Шварцвальда.

– Искра, маршевые на полную, выйти на касательную траекторию относительно аккреационного диска. Три кубика психостимулятора.

– Нет, – отрезала ИскРа. – Риск инсульта превысил риск сердечного приступа. И потом сердце тоже не выдержит.

– Иначе у меня сейчас мозг не выдержит.

– Один кубик, командир. Со всем уважением.

Будто губы влажным бинтиком обмакнули. А хотелось выпить море, залпом. В один глоток, целое море. Море… Волны накатывают, одна за другой…

– Какие будут приказы, командир?

Проклятье, отрубился. Старость не в радость. Хотелось надавать себе по щекам.

– Ждём. Нужно понять, где эти твари вылезут.

Ненавижу ожидание. А висеть возле чёрной дыры – хуже не придумаешь. Прошло по бортовому хронометру вдвое больше, чем октам понадобилось в прошлый раз, чтобы прыгнуть. Время, когда ждёшь, не просто тянется, оно вцепляется в тебя, запускает иглы-мгновения под кожу, прямо в кишки, тащит, предательски нашёптывая: «Один в поле не воин, один в поле не воин, один не воин... один…». Пусть один. Но я не в поле. А про космос такого никто не говорил.

– Искорка, нет проколов?

– Нет.

– Неужели не купились? Или маскировка перестала работать? – я принялся рассуждать вслух.

– Система маскирования исправна.

Космос как горы. Или море. Только вернувшись домой, понимаешь, что такое горы. Или море. И хочешь вернуться. А там… ну, горы и горы, ничего особенного. Что я, на картинках их не видел. То же самое и с морем. И с космосом.

Время шло. Я обвёл глазами рубку:

– И пусты боевые посты…

– Не знала, что вы поэт, командир. Это так старомодно в двадцать пятом веке, ­– с иронией произнесла ИскРа.

– Не забывай, я родился ещё в прекрасном, изысканном и возвышенном двадцать четвёртом. – В очередной раз обвёл взглядом боевые экраны. – Видимо, учуяли ловушку. Ладно, сидеть месяц около капкана – признак дурачины. Давай сматывать…

– Командир, два прокола. – На экранах обновилась схема.

– Хорошо. Ой, как хорошо. – Один прокол возник у самого горизонта событий, и расширяющуюся окружность вместе с очертаниями двух кораблей тут же стало мять в эллипс, потом рвать на призрачные лохмотья. – Добро пожаловать, твари, к чёрному входу. Просчитались со своей восьмеричной системой!

Недолгую радость прервала ИскРа:

– Прокол-два быстро расширяется. Это тройной прокол! Визуальный контакт: «нарвал» и две «медузы». Ускорение десять «жэ».

– Полундра! Разворот на Прокол-два. «Барьеру-18» развить полную тягу через перегруз. Широкое минное заграждение с дрейфом под девяносто градусов к плоскости аккреационного диска. «Жалам» залп в правый сектор прокола, затем беглый огонь по маневровым «нарвала». «Барьер-18» приготовить к таранному манёвру на «медузу» по трём часам.

Поняв мою задумку, ИскРа отослала «Барьеры» к выходящим кораблям противника, чтобы волнами мин гнали октов к горизонту событий. Сети с крупной ячейкой подкрепляла заплатками торпед.

Стрелам и копьям охотников дикий пёс, уводивший тех от стаи, противопоставил когти и клыки. Стремился изо всех оставшихся собачьих сил загнать к отвесному берегу врага. И готов был вместе с ним сдохнуть.

– Гони их, Искорка, гони, моя хорошая!

Окты быстро сориентировались. Пушки уже вывалившихся из прокола крупных кораблей взялись расстреливать подходящие мины. В прорехи уходили «каракатицы», после них – «медузы», и бросались на мои брандеры. Дождавшись, когда из сети выпростается первая из «медуз» и мины отойдут подальше, «Барьер-18» рванулся и, не дожидаясь столкновения, взорвался. Долей секунды позже это же сделала «медуза». В этом самурайском подрыве воплотился экстаз какой-то симметричной вассальной жертвенности.

Мои «барьеры» рассыпали мины и, истратив боезапас, уходили в термоядерное небытие, стараясь забрать с собой хоть кого. «Жала» лупили и лупили по маневровым «нарвалов». «Сметливый» издали долбил торпедами и болванками двух скорострельных рельсотронов. Одного рогатого взорвали, другой стал медленно заваливаться. Однако выправился, потянулся от падения в горизонт. Это как… Как если б муравьи пытались столкнуть усевшегося на муравейник медведя. А из тройного прокола продолжали выходить окты – ещё два «нарвала» и в хвосте процессии, словно требуя «Ave», явил себя монументальный «кит». Моби Дика нам не завалить. И не уплыть от него. Ну, так хоть шкуру попортим.

На тонкой красной линии обороны «жала» либо ловили собой торпеды октов, либо подрывались, не пуская ко мне эскадрильи. Мои пушки отстреливали прорвавшихся. Пока всё внимание удерживалось фронтально, прилетело обводной торпедой откуда-то с кормы. Крейсер знатно тряхнуло. Видимо, перегрузили сканеры, обманули. Со «Сметливого» слетела маскировка, и блеф раскрылся. Да, не линкор это, извините за обман, это всего лишь крейсер. Зато это крейсер «Сметливый»!

– Искорка, весь огонь на подранка! Добьём его, улучшим счёт. А сами пойдём на «кита».

– Есть. В таком случае покиньте корабль.

– Нет. Я только удобно уселся.

– Командир…

– Отставить! Куда тут судно покидать, к пираньям в зубы?

Marché, Зигфрид! Крутокормый крейсер «Сметливый», разгоняясь, шёл на врага. Передо мной верными оруженосцами летели два оставшись «жала». Мы стреляли на последние деньги, да никак не могли толком попасть. «Подранок» хоть и получил три раза ещё, но всё равно уверенно уходил от горизонта.

– Искра, сменить курс. Идём на тот «нарвал». Все вместе.

Дистанция большая. Доберёмся. Загрызём последним клыком, вскроем горло последним когтем. Должны добраться.

И мы двигались. Быстрее и быстрее.

Вжало в кресло. Мышцы болели, жилы врезались проволокой в суставы, я стал яростным от злобы комком мышц и трещащих костей. Я… Мысли путались. Я… я и корабль! Мы! неслись. Получая попадание за попаданием. Рвались вперёд. В рубке мигали красным экраны. В отсеках вскрывались от пробоин утечки, и вакуум гасил пожары. Выходили из строя системы одна за другой. Но бороться за живучесть было некому. Да и незачем. Нам бы лишь…

Думаю, на своих экранах враг увидел, на кого смотрят наши налитые кровью глаза. Не захотел падать с обрыва. Или не захотел пачкаться в нашей крови. Не в силах сменить решительно курс и уклониться, там дали импульс на прокол; где-то между горизонтом и «китом» расширялась червоточина. Уверенно, метр за метром, открывался спасительный лаз для увечного охотника.

Лаз откроется, и охотник сбежит, а его товарищи докончат дело. С тоской я мутными глазами смотрел на расширяющийся прокол… Прокол? Он исчез. Не наблюдается визуально. Хотя только что… Приборы тоже не фиксировали. Не уменьшился, не схлопнулся. Просто исчез. И в тот же момент события распались на цепь фантасмагорических кадров.

– Прекратить ускорение! – Моё тело обмякло в ремнях. Стоило больших сил поднять голову к экранам. Но – стоило!

Именем чёрной магии чёрной дыры нестерпимо яркий, как космогоническая сварка, аккреационный тороид мигнул от белого в зелёный и распался на сотни сыплющих искрами гигантских дисковых лезвий с прослойкой из подсвеченного тумана. Из центра дыры ударил пульсаром ослепляющий джет. Прямой и осанистый, он шпилем возносился лишь пару секунд, и вот уже распался на спирали, которые прядями лопнувшего каната в штормовом море принялись разматываться. Пряди удлинялись, распадались и гасли одна за другой. Одна, последняя, нерелятивистской плетью хлестнула «нарвал»-подранок по боку. И корабль обратился антрацитовым скопищем осколков разбитого, обращённого внутрь себя зеркала. Следом от застрельщика дикого космического гона, от трусливого «нарвала», протянулись к тем крупным судам, что оказались рядом, переливающиеся оттенками алого проклятые вожжи. Ещё два «нарвала», четыре «медузы» и надменный «кит» утратили изящество линий, корпуса смялись, и от них остались лишь абрисы. Ломаные контуры, наполненные беспросветным мраком, абсолютной тьмой. И тьма поползла. Потекла в колодец, в гравитационный центр пережёванной массы, которая будет бесконечно долго падать в октову сингулярную преисподнюю.

– За Лазурный-2, за Риону, за Большой дом! – заорал я. – За транспорта! Беззащитные колонии понравилось вырезать? Твари скользкие, паскуды ублюдочные, сучье племя! Мешали мы вам? Мешали?! Получайте! Я вам…

Я закашлялся, задёргался в ремнях. Красные капли полетели на щиток. На боевых экранах отражалось замешательство врага – кто-то лёг в дрейф, кто-то бросился назад, к огромным сгусткам тьмы, в тщетной попытке спасти их.

Зашипели, отсоединяясь от кресла, шланги. Ремни обвисли.

– Покиньте корабль, командир, – раздался холодный голос ИскРы. – Немедленно.

– Искорка, ты чего творишь? Отставить! Бой не закончен. Я должен порвать эту шушеру. Теперь я их…

– Пока противник не пришёл в себя, есть шанс уйти. Я открываю червоточину.

– Отста… – Я снова закашлялся. Теперь надолго. ­– А-а-а… твоя взяла. Слушаюсь.

Драным кулём со старым барахлом я свалился на пол. ИскРа включила маневровые на разворот, и от этого меня протащило по рубке. Хорошо, что никто не увидел, как бывалый «капле́й» катается, словно салага, которому отключили магнитные ботинки. Скрепя зубы, как скрепя сердце, только зубы, держась за переборку, я поднялся и взглянул на экраны: «каракатицы», лишившиеся хозяина прилипалы, собирались в кучу, выбрасывая щупальца, разворачивались на «Сметливый», готовясь броситься и отомстить. Порвать на куски дикого пса, посмевшего напялить львиную шкуру.

То и дело ударяясь о стены коридоров, я брёл к спасательным шаттлам. Под визг сирен, сквозь марево аварийного освещения и снопы искр переставлял ватные ноги. Нырял в шахты переходов. Терял опору и падал. Костеря себя, чтоб пронять и взбодрить, вставал, и снова неровным шагом хромого на три лапы пса тащился.

Наконец ввалился в тесный шаттл, задраил люк, занял одно из семи мест, пристегнулся и затянул ремни:

– Искорка, я готов!

– Принято, командир.

– Теперь ты командир. Прощай, Искорка…

«Сметливый» задрожал. Первыми вылетели шаттлы с противоположного борта. Понятно, ложные цели: ИскРа боролась за меня, хитрила и изворачивалась, добавляла к десятой доле шанса единицу и возводила сумму в куб, повышая вероятность уцелеть. А потом… потом она развернёт израненный крейсер, и тот бросится вослед, чтобы загородить своим телом проход.

А сейчас окты пусть долбят по пустышкам. Рассосутся в разные стороны. Зенки раскосоглазят.

Ещё пуск. Теперь с моего борта. И снова пауза в полтакта, пауза тишины и неподвижности. Рывок! ­– как на центрифуге ­– и остановка: ИскРа резко развернула корабль на сто восемьдесят градусов по продольной оси. Пуск! Шаттл перепуганным опаздывающим кроликом рванулся из недр корабля. От самолично сорванных погон, от усталости и интоксикации, изрядно приправленных перегрузкой, я отключился.

 

Очнулся от писка в салоне. Голова раскалывалась: как будто мне нужно написать объяснительную за то, чего я не помнил. Разлепил глаза: на маленьком экране отражалась траектория шаттла, подход к какой-то планете, подкрашенной синим, с тёмной, ночной стороны. Хотел дотянуться и вызвать описание, но писк стал громче, масштаб изображения уменьшился, и показались в отдалении две «каракатицы». Они нагоняли шаттл. Всё-таки две прорвались следом! А мне кроме ругани отбиваться нечем.

Шаттл был совсем близко к планете, лёг на пологую орбиту для спуска в атмосферу. Преследователи пристроились в хвост и пустили очереди из пушек. Меня прижало в кресло и мотнуло туда-сюда, потом тряхнуло – почти ото всех снарядов автоматике удалось уклониться, но один зацепил. Вертанулся шаттл, как мог выправился. За мной потянулся дымный шлейф.

В трубу печки атмосферного спуска вошли на близкой дистанции, почти мне накинули удавку. «Каракатицы» не стреляли, пока встречный поток и жёг орудия, и валил траекторию выстрела. Спустились ниже. По экрану – семь километров до поверхности. Миновали верхние слои. Паскуды донные снова открыли огонь. Попадание! Второе... Третье! В кабине сквозь свист воздуха зазвучало: «Приготовьтесь к катапультированию!». «Пять, четыре…» Как наглый безденежный кадет, которого вот-вот выбросят из кабака на улицу, я сжал зубы и прижал руки крест-накрест к ключицам.

Межпозвоночное расстояние с хрустом сократилось, кресло не прощаясь ушло через отстреленный люк, и я завертелся под тёмными тучами. Над плечами вынырнул аварийный парашют, вращение замедлилось, и меня укрыло зонтиком жёлто-белой трапеции. Взглянул наверх: справа от неё из грозовых облаков вынырнули «каракатицы». Парой ведущего и ведомого разошлись и прицелились. С тяжким вздохом я в бессильной злобе навёл на них перчатку, сжал пальцы в пистолет и дёрнул во врага, будто стреляя. И в тот же миг по «каракатицам» ударили снопы молний. Такие, какие бывают в знойном мае над Ростовом. Штурмовики вздрогнули, молнии саданули разрядами снова, и «каракатицы» взорвались одна за другой. Удивлённо я взглянул на свою руку и с тем же выражением лица заметил облако решетящих купол осколков. Парашют хлопнул, свернулся тряпочкой. Меня с упятерённой скоростью понесло вниз.

Помню удар об воду, помню боль в правой ноге, которую вывернуло в нарушение моих анатомических прав.

 

Хочется кричать. Крик! – но нет, жалкое бульканье. Вода… Сквозь разбитое стекло скафандра солёная вода полощет, дерёт горло...

Снова удар. Рука! Ремни… Здоровой рукой: раз, два! Выпал из кресла. Перевернуться на спину, чтоб не так больно. Ровное – наверно, дно… Лежу. Из разбитого шлема вытекает вода. Бульканье, кашель, а теперь крик. Под здоровой рукой шуршит… камушки? Подняться! Чёрт! Крик… Как больно-то… Темнота…

 

Опять боль: в ноге и руке. Тело переворачивается, взмывает вверх и парит. Чуть открыл веки. Яркое небо надо мной переливается и качается. Невозможно! Закрыл. С головой что-то. Голова превратилась в сопло на старте. Глаза горят. Но надо открыть, домкрат мне в веки, посмотреть.

Несут. Они куда-то меня несут. Они… И шевелят конечностями. Пусть, пусть у меня двоится! Пусть это наши, на карачках тащат. Нет, нижних конечностей у каждого четыре. Плен… Это плен! Попал как гусь в уху. На старости-то лет.

Число «пи» я вам не скажу. Только слово «пи». Что хотите делайте.

И я снова провалился в забытье.

 

Рапорт… Мне нужно направить рапорт. Что вверенные корабли погибли не зря. Что приказ выполнен. Не медаль мне – воды, воды мне бы… Привет, Динь-динь…

Меня прижимают… Что-то холодное касается лба… Я отмахиваюсь. Снимают скафандр. Осторожно снимают. Выдираюсь. Руки ловят и отводят от тела. К больной руке что-то приматывают… Рывок! – крик, мой крик, но какой-то далёкий…

 

Рапорт… Руки болят… Разрешите устно доложить… Крик…

 

Лёгкий саван белых роз…

 

Сухо во рту. Пить хочется. Как же хочется пить. И хочется домой. Чтоб был февраль. Тёплый ростовский февраль. И снег. Крупный, хлопьями, как утиный пух.

 

Вонючая кашица… холод на лбу. Хочется пить. Капли стекают внутрь, в горло. Саднит. Будто губы влажным бинтиком обмакнули. А хочется выпить море, залпом. В один глоток, целое море. Море, надо мной море, облака волнами накатывают, одна за другой, одна за другой…

 

Силуэты вокруг меня… Враги… Не скажу, ничего не скажу. Их много, но они боятся меня. Мой крик их пугает. Я сильнее! Пить… Как хочется пить…

 

Меня разбудило мелькание ярких бликов по ве́кам. Я открыл глаза и сразу же зажмурился. Закружилась голова. Закашлялся. Подышал. И снова открыл глаза. Где-то в высоте струились и плескались облака. Нет, это не облака, а массы воды, зависшие надо мной и играющие течениями, жидкая призма незнакомого света. И ровный срез по нижнему краю. Только ни стекла, ни пластика. Ни иной видимой поддержки.

Облизал потрескавшиеся губы и оглянулся по сторонам. Я лежал на подстилке из переплетённых сухих широких листьев. Подёрнутая трещинами рыжеватая почва вокруг. Низина, овражек между холмов. Никаких деревьев. Редкий кустарник с зазубренными листьями на пять часов. Там, под ветвями сидел окт.

Скорее, сидела. Поскольку на ней, кроме грубой бурой рогожи, красовалось ожерелье из белых и жёлтых ракушек. Такое… Девчачье…

Увидев, что я открыл глаза и озираюсь, она поднялась, держа в руках какую-то тряпочку, и припадая на одну конечность, двинулась ко мне.

Я схватился за правый бок, где была кобура – пусто! За левый, где НАЗ – тоже ничего.

– Стоять! – гавкающе крикнул я.

Она остановилась и как-то затравленно склонилась. Худая такая, тоненькая. Что, тебя твоя октова бабушка не кормит? Я закашлялся. Откинул голову на листья. Подышал. И снова подняв голову, посмотрел на себя.

К правой руке и левой ноге примотаны какими-то лианами шины из корявых веток. Ровных пожалели, что ль? Из одежды лишь изрезанный в лоскуты термокомбез. И голые пятки. Тут жарко, я только что это понял. И очень сухо.

­– Алексей, я – Алексей. – И похлопал здоровой рукой по груди.

Но моим пустынным горлом, обезвоженными связками, которые промолчали Бог знает сколько часов, это прозвучало так грубо, как приказ драить вечно гальюн.

Она чуть подняла голову и тут же, едва на меня взглянув, снова опустила.

– Ты… как тебя зовут? ­– спросил я и указал на неё.

Она что-то профуфлыкала.

– Ромашка… я буду звать тебя Ромашка… – и вновь бессильно опустился на подстилку.

Ромашка, не издавая больше ни звука, прохромала ко мне и приложила влажную тряпочку ко рту. При этом смотрела куда-то в сторону. Но я всё равно заметил, что у неё красивые глаза. Особенно два правых.

 

День – это время между утром и вечером, между восходом и закатом, когда свет и тьма сменяют друг друга. Я же отмерял своё горизонтальное житьё-бытьё касаниями влажной тряпочки, когда тонкая струйка жидкости текла в горло, и порциями невкусной на запах кашицы, от которой горло и бронхи, замечу, прочистились и вернулись в пределы, сообразные моему возрасту. Вонючая значит полезная!

Часть времени я спал, часть – дремал, а часть – дрыхнул. Остальное время проводил в полузабытьи, хотя забытья с каждой порцией вони и каждой тряпочкой становилось меньше, а ясного рассудка – больше. Начал почутка вставать. И отходить самостоятельно за кусты.

Как-то, когда минуло тридцать тряпочек и девять порций вони, с холма за кустарниками посыпались камешки. О, с допросом подъехали. Я глянул наверх: там стояла группа октов; один, худой, нескладный и в каких-то подпалинах, знаком показал Ромашке подойти. Буду звать его Могучим Бизоном. Ромашка поднялась на холм, и все они стали шелестеть, фуфлыкать, размахивать конечностям. Ни в звуках я, ни в жестах ничего не разобрал. Потом они все замерли и, как суслики, уставились вдаль.

Наобщавшись и насмотревшись, все вместе спустились, Ромашка позади. Один окт нёс две длинные жерди, одну рогатину покороче и длинную циновку.

Тэк-с, медик дала добро на допрос с пристрастием. Понятно.

Однако, не думаю, что у вас получится. На заплечных дел мастеров вы не тянете, ребята. Хилые. Я осмотрел их, когда те подошли поближе. Какие-то запаршивленные, жалковатые, в язвах шкуры. У Могучего Бизона вообще живого места нет.

Подошли и поклонились, отведя глаза. На удивление раболепно. Извиняетесь за дальнейшие «процедуры»?

Парни Бизона расстелили циновку, вдели жерди в подвёрнутые края – получились носилки, а он махнул, мол, перебирайся. Ну, ладно. Два окта осторожно подняли меня, понесли, поднимая пыль. Ромашка ковыляла позади.

Наша процессия некоторое время спустя обогнула холмы, и справа показалась деревенька. Иначе это поселение и не назвать: вросшие в рыжий грунт односкатные шалаши, огородики, заводь, с торчащими по берегам бледно-зелёными ростками. Рощица с кривыми деревцами, от земли три вершка. Ханой-апон-маринер…

Миновав эту первобытно-общинную обитель, кортеж двинулся дальше. Качение меня убаюкивало. То и дело я проваливался в сон.

Положили. Носильщики сменились. Меняетесь вы… Не такой уж я и толстый на ваших харчах. И снова задремал.

Ромашка тронула меня за здоровое плечо. Впереди, метрах в тридцати, виднелись две линии ржавых столбов с красными лампочками сверху. Промеж ними – белые таблички с красными кляксами, дальше – несколько строений в два этажа.

Окты бережно опустили носилки. Бизон помог подняться и указал правым верхним щупальцем в сторону прохода между линиями столбов. Подал рогатую палку, которая могла служить скорее орудием пытки, чем костылём. Потом чуть подтолкнул меня в спину.

– Э, попрошу без тентаклей!

Я приладил костыль подмышку, выпрямился, подышал и отправился вперёд. Дошаркав до ограждения, увидел на столбе сканер, на котором красным неровно была выведена пятипалая кисть. Я приложил руку. В строении открылась дверь, а красные огоньки на столбах сменились зелёными.

Только я ступил внутрь, включился свет, а снаружи лампочки снова загорелись красным. В помещении метров шесть на десять стояли справа ряды мониторов на запылённых столах, в торце – дверь. Пол покрывали упаковки из-под еды, плесневелые объедки, таблетки разного цвета, валялись кресла и стулья. Под мигающей лампой слева стоял автомат со снеками, стол с перевёрнутыми кружками и полупустая ёмкость с жидкостью.

Когда я сделал шаг, справа от меня включился монитор. На экране возникло изображение мужика – небритого, с торчащими из-под бейсболки нестриженными каштановыми лохмами, в рыжей футболке. Он сидел в этой же комнате, по мусору на полу и баллону за спиной видно.

– Приветствую, незнакомец. – Мужчина ухмыльнулся, потом скривился и закрыл лицо ладонями.

– Не знаю, кому я это записываю. И зачем. Просто иначе не могу.

Он помолчал.

– Меня зовут Терри Лонгиер, я техник Пятого воспитательно-резервационного комплекса компактного содержания. Поддерживаем здесь популяцию октов. В строгости. Без излишков.

Я подтащил стул и сел, вытянул костяную ногу.

– Так вот, я подписывался на вахту в три сол-года, – продолжил Лонгиер. – Но когда срок возвращаться настал, пришло сообщение, что нужно немного подождать. Полгода, максимум. Без объяснений. Без причин. Дальше вообще связь пропала. Ни новостей. Ни сигналов ретранслятора. Тишина в эфире. И никто за нами не прилетел ни через полгода, ни через год. Такие дела, незнакомец.

Техник откинулся в кресле.

– Хименес, мой напарник, в себе замкнулся. Всё молчал. Это я свободный парень, а у него семья на Энкоруа. Однажды я проснулся, а его нет. Поискал по камерам – тот вышел за территорию ночью. Куда-то туда. – Лонгиер махнул рукой. ­– Подальше. И не вернулся. Это было… дайте вспомнить…

И снова Лонгиер замолчал.

– Да какая к чёрту разница! Сил моих нет одному... Гульну, есть тут в медотсеке вещества, устрою себе отходную. И тоже уйду. В закат или в рассвет. – Он придвинулся к экрану. – Я тут настроил экосистему на минимум. Выживут окты – молодцы! Нет – ну и пёс с ними. Не жалко. Окты, кстати, вчера… или позавчера… Не важно! Приходили сюда, махали у ограды, хотели чего-то. Ну, так я им послал импульс для бодрости.

Лонгиер хихикнул.

– Так, учти, атмосферный заслон установлен на корабли с хомо сапиенс на борту. Остальное разрядами сшибать будет. Входной сканер лишь для патипалых. Хотя если ты добрался… В общем, делай что хочешь, незнакомец. Мне плевать.

Больше Терри не сказал ни слова, лишь молча пялился в камеру. Запись крутилась ещё минуту, затем остановилось.

Только теперь я посмотрел на дату записи. Первым же желанием было взять костыль и треснуть по монитору. Чтоб не врал. Потому что год начинался с цифр «два» и «шесть». Двадцать седьмой век… Говорила мама, не летай около чёрной дыры – к обеду опоздаешь.

Может, час я просидел у монитора, может, два. Смотрел на застывшее лицо техника. И думал. Не про то, что случилось с человечеством. От всех, кого знал, я отрезан двумя прошедшими веками. Не о том, как выбраться с этой планеты. Думал о названиях, которые мы даём. Кораблям, планетам, городам и местам содержания.

Человеческие, гуманные, получается, слова в названии. Воспитательно – хорошее, резервационный – опираясь на словарь, неплохое, комплекс – тоже доброе. Компактного… содержания…

И океан как тюремный забор. И как крыша барака. Высоко над головами. Держится невидимыми, неощущаемыми полями силовой установки. Не сбежать. Не достать. Только смотреть. На волны. На течения. Каждый день. Каждый. День. В назидание. И колючая проволока в виде молний. Хорошо придумано.

«Горе побежденным», – сказал давно один варвар. Был прав, не поспоришь. И слова его не забыты.

Я поднял костыль, доковылял до баллона с водой, набрал три кружки – больше не унести в одной руке – и направился к выходу. На одном из кресел лежало большое полотенце, цветастое, с пляжем и пальмами. Взял, встряхнул его от пыли и перекинул через шею.

Стаканы я осторожно, чтобы не расплескать, отдал Бизону, а полотенце – Ромашке. Та робко приняла ткань. Расправила за четыре угла и посмотрела на картинку, чуть наклонила голову. И стала притоптывать. Восторг у неё так проявляется, наверно. Ну, угодил, значит. Хорошо. Я тебе ещё приданого наберу. А к такой красоте, да с таким приданым женихов будет много. Отбоя не будет до отбоя. Ничего, Ромашка, сейчас подправим экологию. Ну, вот не прямо сейчас. Как разберусь, что тут к чему. А я разберусь, обязательно разберусь. Я – флотский. И я солдат, не тюремщик. А война, моя война закончилась. По вселенским часам уж точно.

Взглянул наверх, подышал и похромал обратно.

 

Примечание: В тексте рассказа и его названии использованы парафразы строк стихотворения В. И. Иванова «Темница».