Начало конца
Лучше бы он умер! Никогда не думал, что могу такое сказать о безобидном чудаке, который ни мне, ни кому другому не причинил зла. Но тогда я подумал именно так. А когда, ускорив шаг, поднялся на холмик, увидел впереди его спину в непременном вылинявшем ватнике и оторопел. Нет, не умер. И это кошмар.
Познакомился с ним я сначала заочно. Брёл, разомлевший под безжалостным июльском солнцем, по пыльной деревенской улице в поисках дома, куда глава района отправил меня на постой. Впереди, высовываясь из-за своих заборов, через дорогу лаялись две тётки. «Што ты пялишься, как Брунька на речку?», – кричала одна.
Бруньки – это же березовые почки? Водка, или, там, настойка вроде бы, бывает на бруньках? Отчего же почка пялится на речку? Забавная идиома, надо будет у кого-нибудь спросить.
Но, конечно, спросить забыл, и в следующий раз услышал странное слово уже поздней осенью – да-да, в деревне мне пришлось задержаться на полгода, и потом ещё трижды возвращаться туда. Так вот, осенними сумерками шел по грунтовке, то взлезающей на холм, то ныряющей в лощину. И вдруг на самом высоком мыске, нависающем над тамошней речушкой, я увидел вполне приличное кресло.
Гм… Очень странно. Ну, во-первых, если для рыбака, то до воды далековато получается, можно же в низину спуститься, к самой воде. А во-вторых, смутило само кресло – добротный кожзам, без дыр – неужто кто выбросил такую красоту? А если выбросил, то почему на самое видное место? Непонятно…
«Та то дед Брунька свой пост поставил», – пояснила хозяйка, у которой я жил. И рассказала, что есть у них в деревне чудак, бывший учитель. Весь год – нормальный. К нему даже из райцентра школьников на подготовку к экзамену возят, благо тут недалеко. А вот как начинаются первые морозы, что-то переклинивает у деда в голове. Вытаскивает он кресло на высокий берег и днями – от зари до зари – сидит там, смотрит на реку. Лёд станет – тащит кресло домой и до следующей осени опять нормальный.
И, действительно, сухощавый дедок в ватнике вскоре занял «пост» на кресле. А я, каждый раз проходя мимо него, боролся с любопытством. И, наконец, не сдержался, подошел.
– Здравствуйте, – окликнул я дедка издали, чтобы не напугать, подходя со спины. Он бодренько встал, повернулся ко мне, кивнул и лишь тогда, когда я приблизился, ответил:
– Добрый день, молодой человек. А вы, вероятно, наш командировочный? Егор, если не ошибаюсь?
– Ой, а вы меня знаете, – растерянно разулыбался я.
– Да, не часто у нас гости из города бывают, тем более, на столь долгий срок… Позвольте представиться, Тимофей Ильич.
Брунька, Тимофей Ильич – сухощавый, подтянутый, с аккуратным плотным ёжиком абсолютно белых волос на голове и пегими кустистыми бровями, под которыми глубоко сидели умные, спокойные голубые, не по возрасту яркие и ясные глаза – вовсе не был похож на сумасшедшего или даже на чудака. Разве что, его поношенный деревенский ватник совершенно не шел к слишком уж городской, интеллигентной внешности.
– Смею полагать, вы хотели бы поинтересоваться, почему я сижу здесь? – напрямую спросил дед Брунька и, не дожидаясь даже кивка в ответ, продолжил, – Прошу простить, Егор, а вы кто по специальности и какое у вас образование? Поверье, это не праздный интерес. Я должен понимать, как мне лучше объяснить моё осеннее хобби.
Выяснив, что я физик и конструктор в анамнезе, бойкий старичок радостно потёр костистые ладони:
– Прекрасно! Думаю, вы вполне сможете понять. И, раз я уж нашел свободные уши, предлагаю в любой из ближайших вечеров выпить чаю. Мой дом третий от старого деревянного магазина. Заходите после пяти в любой день. А сейчас позвольте мне предаться моим наблюдениям.
Брёл домой я со смешанными чувствами. С одной стороны, дед, вроде бы, на чай пригласил, с другой как бы и отшил, слишком скоро, слишком по-деловому оборвав разговор. Но в борьбе лёгкой неприязни и любопытства победило желание узнать некую тайну.
Дня через три я постучал в дверь брунькиного дома.
Принесённый мною коньячок Тимофей Ильич твёрдо велел на стол не выставлять:
– Поверьте, Егор, трезвый мозг вам сегодня ещё понадобится.
И он не соврал, и без коньяка к концу вечера я ощущал, что земля покачивается под ногами. Но – по порядку.
Юный Тимофей окончил закрытую кафедру уважаемого технического вуза и пошел работать в закрытый же, секретный НИИ. Поскольку он был неплох как в теории, так и в практических исследованиях, потихоньку делал карьеру и со временем возглавил собственную лабораторию.
Но выполняя очередное исследование, он пришел к совершенно апокалиптическим выводам, которые не понравились не только руководству НИИ, но и людям с очень высоких этажей власти. Результаты было приказано забыть, но Тимофей, понимая, насколько важно донести правду, чтобы избежать большой беды, не забыл. И это стоило ему карьеры.
В принципе, мог бы и в лагеря попасть – было за что, даже режим секретности нарушил. Но, учитывая былые заслуги перед Родиной, его просто сослали из Москвы в маленький харьковский НИИ.
– На родину? – переспросил я.
– А почему вы думаете, что я с Украины, – вскинул мохнатую бровь Тимофей Ильич.
– Ну так фамилия же ваша украинская – Брунько.
Ох, как он хохотал! Задорно искренне и так заразительно, что я тоже рассмеялся, хоть и не понимал, что такого смешного сказал.
– Егор, фамилия моя самая что ни на есть русская – Кузнецов. Но, вы правы, прозвище мое родом с Украины. Я, видите ли, долго не мог уняться и там. Осторожно рассказывал коллегам о результатах моих исследований. Они не верили, что такое возможно, а на одном из заседаний директор НИИ с трибуны произнёс, имея в виду меня: «Ну, где там этот наш Джордано Бруно?» Так, для начала, среди коллег я стал Бруно. Потом меня выперли и из Харькова. Мне пришлось стать простым сельским учителем. На удивление, «погоняло», простите, пришло за мной. А уж дети быстро переименовали меня в Бруньку.
Поняв, что его важное открытие никому не нужно, Тимофей Ильич смирился, как и смирился с дурацкой кличкой.
А когда он начал мне рассказывать о сути того самого исследования, волосы у меня на голове зашевелились.
Физики знают, что вода – очень странное вещество. Молекулы в ней не просто болтаются как, скажем, молекулы кислорода в воздухе, а слегка «прилипают» друг к другу, образуя объемные геометрические фигуры. Эти подобия кристаллов неустойчивы, они легко распадаются и возникают вновь. Но, тем не менее, у обычной жидкой воды есть структура. И именно поэтому при охлаждении в какой-то момент вода перестает сжиматься, а плотность льда меньше, чем плотность воды.
Будь вода такой же, как все остальные вещества, лёд был бы тяжелее воды. Замёрзнув на поверхности, он тут же шел бы на дно, а наверху рек и озёр нарастал бы новый лёд. В результате, за зиму даже самый глубокий водоём превратился бы в сплошной кусок льда.
Постепенно все водоёмы стали бы жилами вечной мерзлоты, и жизнь на нашей планете стала бы совершенной иной. Людям бы в такой обстановке практически невозможно было выжить. Точнее, сама жизнь не зародилась бы в привычных нам формах – это была бы другая, ледяная планета. Фактичекски, чудо жизни возникло на Земле лишь потому, что вода способна образовывать «мягкие кристаллы».
Так вот, Брунька… простите, Тимофей Ильич выяснил, что молекулы некоторых пластиков не только сопоставимы с размерами «жидких кристаллов», но и успешно с ними взаимодействуют. В результате вода начинает вести себя так же, как и остальные жидкости – затвердевая, становится плотнее, тяжелее, и лёд тонет.
С начала широкого применения пластмасс, в любом водоёме были крошечные кристаллы льда, которые тонули. И их количество постепенно нарастало вместе с ростом загрязнения микропластиком.
Тимофей Ильич рассчитал математическую модель, и выявил точку невозврата:
– Всё просто, Егор. Теперь тут даже не нужны тонкие измерения. Как только окажется, что фрагменты льда размером более полутора миллиметров начнут погружаться на дно, процесс станет необратимым и фатальным. Этот процесс уже нельзя будет остановить. Первая зима даст донную корку льда на дне, и весной реки разольются гораздо шире, чем обычно. Во вторую зиму реки промёрзнут насквозь, и питающие их грунтовые воды начнут искать подземные русла, как гигантские кроты перерывая все материки, разрушая города, опрокидывая горы. Третья зима будет последней для человеческой цивилизации.
Поэтому каждую осень в период ледостава я сижу на берегу и наблюдаю. Я жду, когда шуга, скопления мелких кусков льда, скользящих по поверхности, начнет проваливаться в глубину.
И вот тогда я встану и пойду домой. Потому что это будет началом конца.
Я стар, Егор, и очень надеюсь, что я так и не увижу этого, что умру раньше. Но предположить, когда планета пройдет точку невозврата, я не берусь – слишком много факторов влияет на процесс. Может быть, это случится в этом году, а может через пятьдесят лет.
Не сказать бы, что мы подружились с дедом Брунькой, но остались приятелями. И когда следующей осенью мне снова пришлось приезжать в эту деревню, я видел его сидящем в не по-деревенски роскошном кресле на берегу. Иногда подходил, здоровался. Говорили о чём-то, но к теме его исследования не возвращались.
А третий мой визит в деревеньку оказался таким, как я сказал – кресло стояло, Бруньки в нём не было. И это были не сумерки, когда он оставлял свой пост, это был полдень.
Я догнал его уже на околице.
– Тимофей Ильич, – окликнул я его. Он обернулся и, не дожидаясь расспросов, бросил коротко:
– Да. Можете сами посмотреть…
«Лучше бы он умер…»