Блохи профессора Бажина

Предисловие, в котором читателя ждёт целая куча блох, не имеющих, впрочем, никакого отношения к нашей истории

 

Хотя правилом хорошего тона российской интеллигенции во все времена считалась сдержанная, но категоричная нелюбовь к действующей власти, автор наберётся смелости – да и похвалит эту самую власть. Хотя бы за воскрешение такой славной традиции, как парад кораблей в честь Дня Великой Победы.

Держу пари, с этим согласится и хозяин «Чибиса» – маленького кафе с открытой верандой, выходящей прямо на С***ую бухту. Совсем скоро, в начале мая эта веранда станет одной из самых прибыльных хлебосольных площадок города.

Увы, апрель нынче не балует теплом, и веранда почти пуста. Парочка за одним из угловых столиков похожа на нахохлившихся птах, недовольно косящихся друг на друга и, кажется, ищущих повода вспорхнуть и разлететься в разные стороны. Третий участник действия робко просунул в открытый проём большой влажный нос, поморщился: аромат мясных пирожков понравился бы ему куда больше терпкого кофейного шлейфа. Очередной порыв холодного, пропитанного солёной сыростью ветра придал смелости, и большая рыжая дворняга, просочившись между ближайших столиков, поспешила в такой тёплый и защищённый от сквозняков угол.

– Это ещё что за гадость! – резкий, недовольный голос девушки заставил вздрогнуть и усталого пса, и, кажется, не менее усталого молодого человека.

– Ань, это просто собака. Он мирный, видишь, совсем не кусается.

– Это кафе, вообще-то! У него же блохи!

Будто в подтверждение её слов пёс аккуратно, даже как-то изящно принялся почёсывать бок когтистой лапой, вздрагивая в такт движениям повисшим ухом.

– Ну вот! Это уже ни в какие ворота! – будто подброшенная вверх пружинкой собственного визга, девушка подхватила сумочку и резко – как, чёрт побери, они это делают на таких тонких, высоченных каблуках? – повернулась к выходу.

– Мне пора, – бросила она через плечо, почти не оглянувшись на своего спутника.

Две пары глаз – мужские и собачьи – проводили её с заметным облегчением.

«Блохи... Ну надо же, снова блохи влезли в чью-то жизнь и, возможно, изменили её навсегда».

Ба, дорогой читатель, мы же не заметили ещё одного посетителя – так скромно сидел он за столиком в противоположном углу веранды. Будь в твоих руках один из толстых, уважающих себя романов, занимающих заслуженное место на полке с табличкой «Настоящая литература», ты непременно узнал бы, что посетитель этот был «весьма почтенный господин средних лет, облачённый в кашемировое пальто и несущий на лице печать недюжинного интеллекта». Наши скромные зарисовки, однако, никак не претендуют на статус настоящего романа и рассказывают лишь чистую правду, не приукрашенную авторским вымыслом. А поскольку увидеть тихого господина могли только молодой человек, не обращающий на соседа никакого внимания и что-то раздражённо смахивающий с экрана телефона, да рыжий пёс, совершенно не разбирающийся в тканях, печатях и интеллектах, подробности его внешнего вида, увы, останутся за кадром.

Впрочем, у нас есть куда более интересная возможность – заглянуть прямо в его мысли. На чём мы остановились?

«Блохи... Как, порой, сущая мелочь вроде обычной блохи может взять и перевернуть всё с ног на голову». Поверь, дорогой читатель, профессору Бажину – а это был именно он – в подобных вопросах можно доверять. В его жизни блохи появлялись трижды. Первая едва не отправила Алексея Степаныча – тогда ещё просто Лёху – на тот свет и повлияла на весь дальнейший жизненный путь. Вторая задела его лишь по касательной, однако, возможно, помогла изменить судьбу другого человека. Третья... Третья сделала профессора таким, каков он сейчас. Во благо ли, в наказание – кто знает...

 

Блоха первая

 

Что может быть более странно и бессмысленно, чем требование вставать под знамёна несуществующего государства и проливать кровь за власти, сменяющие друг друга, точно картинки в руках шулера? Призыв тысяча девятьсот семнадцатого года, начатый по указке из Таврического, к осени попал под ведение республиканской Директории. Уже отправили в Тобольск – во имя безопасности – Государя Императора, уже слизало казанским пламенем последнюю надежду на мощь артиллерии, германские войска уже заняли Ригу. Население, истощённое бременем союзнического долга, массовое дезертирство из фактически потерявшей управление армии, миллионные потери – в таких декорациях двигался на запад поезд, нёсший новобранца Алексея Бажина навстречу неизвестности.

Предстоящей войны Лёха не боялся. Боялся он больше всего какой-нибудь глупой случайности, вроде перепившего «восстанца», который взял да и застрелил двух своих соседей, объявив их «буржуйской гнидой». Умирать вот так, бессмысленно, казалось ему самым обидным и даже постыдным. А война – ну что война, на войне есть враг, есть командир, есть устав и порядок... Это уважение к порядку Бажину с детства пытался привить отец, скромный разночинец, мечтавший, однако, о сытой и счастливой жизни для сына, воспитывать которого с малолетства пришлось в одиночку.

– Запомни, если каждый своё дело будет делать как следует, по чести, по порядку – так и жизнь, глядишь, по порядку пойдёт.

Честно говоря, всё, что окружало Алексея с самой уездноприсутственной жеребьёвки и скомканного, торопливого медицинского осмотра, меньше всего походило на «как следует» и «по порядку», вызывая, скорее, мысли о загнанных в клетку с опасными зверями дрессировщиках. Парень и сам чувствовал, как тяжёл, пропитан народной усталостью и злобой воздух: поднеси спичку – вспыхнет.

Беспорядок продолжался и в поезде, где офицерский состав старался лишний раз не заходить в общие вагоны, набитые солдатами, зато с достатком было шныряющих между новобранцами прилипчивых личностей, сующих в карманы потёртые листовки да хватающих за пуговицы ветхой казённой рубахи (шинели им пока не выдали – как пояснил пожилой и почти седой, натужно кашляющий в кулак сосед, «шоб не толкнули на стоянке»). Более же всего Лёху угнетали грязь, духота, нагнетаемая десятками немытых тел, и куча жадных осенних мух, изводящих пассажиров до кровавых расчёсов.

Первая же ночь показала, что мухами вагонная живность не ограничивалась. То с одной, то с другой стороны то и дело раздавалось ойканье, негромкая ругань, возня – впрочем, многие пассажиры не обращали внимания на кровососущих спутников, имея, должно быть, привычку или стальные нервы. Бажин не мог похвастаться ни тем, ни другим, а потому при первом же болезненном уколе почувствовал неудержимое желание сорвать с себя латаное казённое бельё и беспощадно, до красноты растереться самым жёстким мочалом с едким, не разбавленным щёлоком.

Поезд с новобранцами, натужно шипящий на поворотах и хлябающий дверьми старых, давно не латаных вагонов, то и дело притормаживал, часами простаивал в тупиках, а потому до Смоленского военного гарнизона еле добрался за полторы недели дороги. Именно там – в Смоленске – и обнаружилась вспышка неизвестной заразы, за полдня уложившей с ломотой и тягостным жаром почти два десятка солдат. Обнаружив себя в их числе, Алексей впервые по-настоящему испугался. Что, если именно эта – такая несвоевременная – болячка поставит точку в его короткой, ничем пока не примечательной жизни?

За больными, высаженными, по приказу усталого офицера прямо на привокзальной площади, довольно скоро подъехала подвода из военного госпиталя, больше века принимающего в своих стенах защитников Отечества от французов, турок, японцев, а теперь и от немецкого врага.

Инфекционный барак, в котором разместили новоприбывших, имел печное отопление, однако с дровами в этом году было туго, как, впрочем, и со всем остальным. Непонятно, от чего больным приходилось хуже – от болезней или от мутной, похожей на ополоски остывшей похлёбки.

Впрочем, спустя пару дней тяготы больничного быта уже не могли пробиться сквозь плотную пелену, окутавшую сознание и то подбрасывающую на койке в судорожной попытке ухватиться хоть за какую-то ниточку жизни, то вновь опрокидывающую в забытье. В короткие минуты просветления до Алексея доносились обрывки фраз:

– Тиф сыпной, Мария, имеет характерную картину – пятна розовые, осязательно не примечательные...

– В Вяземском уезде бунт, почище, чем в Сычёвском: председателя продуправы до полусмерти избили...

– Надо есть, родненький, хоть какая – а сила...

– Нечистоты, Машенька, всё в нашей жизни от нечистот, взять хоть вошь проклятую, или ту же блоху...

– Ах ты ж зараза! В губернии, сказывают, продовольствия на неделю, пайка у всех голодная, а он на пол ронять...

– Прими новопреставленного раба твоего...

– ...Ты чего, солдатик, умалишённый?! Какой тебе тут караул, тут тифозный барак, никаких тут караулов! Что мне твой Совет, у меня своё начальство есть, сказано – не пущу!

 

В ночь, когда жар резко спал, и Алексей понял – выжил, отряд большевиков без всяких жертв взял склад с оружием ¹, а уже на следующий день огромный, похожий на сельского кузнеца санитар Прошка по слогам, но громко и с осознанием огромной важности зачитывал больным выпущенное гордумой воззвание:

«Граждане, Отечество гибнет! Большевики и анархисты, ложными посулами увлекши за собой малосознательные массы, подняли восстание против единственной законной власти – власти Временного правительства. Они ставят свою волю, волю кучки безумцев, выше воли народа... Восстание повергнет страну в ужасы братоубийственной войны и отдаст её во власть грозного внешнего врага...» ²

В Смоленске, где число солдат составляло без малого половину от населения города, противостояние эсера Галина, комиссара Минского округа, и возглавившего ревком Иоффе неизбежно стало главной темой разговоров, а потому и отощавшим, наголо бритым обитателям инфекционного барака тотчас становилось известно каждое новое действие пьесы. Симпатии большинства затянутых в серое сукно сестричек были на стороне казачьей дивизии, кадетов и юнкеров, Прошка же, потрясая огромным кулаком, торжествовал:

– На Стеклянной и «Вилии» рабочих вооружили! В Совете миномёт, во! ³

После Бажин порой малодушно радовался, что тифозная хворь задержала его в эти дни на больничной койке. Как ни стремилась Лёхина душа к выполнению отцовского завета о чести, порядке и «как следует», понять, как же с л е д у е т, не удавалось. Когда «Комитет спасения революции» сложил оружие в обмен на обещанную демобилизацию, в городе наконец установилось шаткое равновесие.

Впрочем, судьба Отечества была лишь одной из забот, что терзали его в эти осенние дни. Другая, куда менее глобальная с точки зрения мирового пролетариата, имела прозрачно-серые, как ноябрьское небо, глаза, забавно хмурила высокий, чистый лоб и звалась то «Мария», то «Машенька», а то и вовсе «Арефьева, бегом!»

Бегать в эти тревожные дни санитарам и сёстрам милосердия приходилось часто, а потому под глазами Маши Арефьевой, недоедавшей и недосыпавшей, как все, залегли глубокие тени, но даже они казались Алексею удивительно подходящими ко всему её облику. Из-за серьёзности девушка сначала показалась Бажину очень взрослой, старше его самого, однако из разговоров выяснилось, что Маша ещё училась в гимназии, а помогать в госпитале её взяли благодаря дяде-хирургу, поощрявшему желание племянницы непременно пойти в медицину.

– Что же ты, родненький, потерпи, не надо! – каждый раз, когда девичьи руки касались очередного бьющегося в судорогах страдальца в наивной попытке облегчить боль, Алексей готов был снова на пару недель отправиться в горячку, только бы стать единственным объектом заботы этих тонких, почти прозрачных пальчиков.

В декабре, когда коалиционный «Комитет общественной безопасности» окончательно сменился советской властью, медицинская комиссия признала Бажина временно непригодным к военной службе по состоянию здоровья.

 

– Григорий Михайлович, возьмите! Я всё научусь, я санитаром могу, хоть койки таскать! Возьмите, а?..

Пожилой хирург с удивлением посмотрел на кинувшегося к нему паренька, однако почти сразу узнал несмелого ухажёра племянницы.

– Научишься, говоришь? Ну, посмотрим. Отделение, я так понимаю, тебя только инфекционное интересует?..

– Я... Я – куда скажете. Хотя инфекционное, оно конечно... Это ж какие потери мы несём! И всё из-за каких-то гадов мелких, мне Маша читала, то есть Мария...

Солдатик окончательно смутился и умолк под внимательным, строгим взглядом, на самом донышке которого прыгали, перекатывались понимающие смешинки.

Ровно через год по рекомендации СРМ и Бажин, и Арефьева стали студентами только что созданного медицинского факультета Воронежского университета, возрождённого на обломках эвакуированного из Дерпта Юрьевского.

 

В двадцать втором студентов-медиков отправили на практику в Крым, только-только сложивший бело-зелёные флаги.

Когда Маша, смущаясь, будто они не были уже два года женаты, сообщила Бажину радостную новость, Алексей долго молчал, глядя на голубую рябь Артиллерийской бухты.

– О чём ты думаешь?..

– О блохах, – Бажин чуть не рассмеялся при виде изумлённо распахнутых – хотя, казалось бы, куда уж больше – родных глаз. – Представляешь, лет через пятнадцать сын спросит: «Пап, а как вы с мамой познакомились?» А я ему и расскажу: «Укусила меня как-то блоха!»

– Вошь, платяная вошь, – укоризненно улыбнулась Маша. – Это Николь ещё десять лет назад доказал, что сыпной тиф переносят вши.

– Ну, нет. Не порть мою историю! Вот спросит тебя – расскажешь про вшей. А у меня – блоха, и точка!

 

Блоха вторая

 

Если гора не идёт к Магомету...

Доцент Бажин, к началу сороковых получивший должность завлаба в одном из подмосковных НИИ медицинских наук, порой задавался вопросом: а вдруг именно он, не доехав осенью семнадцатого до пункта назначения, перекроил всю мировую историю? Что, если пуля в старенькой винтовке, которую выдали бы рядовому Лёхе, предназначалась отважному немецкому ефрейтору, уже отхватившему третьего креста за Аррас, Верхний Эльзас или Мондидье? ⁴ Так или иначе, вторая война столетия не стала ждать на подступах, явилась сама и заставила Алексея Степаныча на четыре года забыть о науке. Руки, способные резать и штопать, оказались куда важнее. Бажину довелось по очереди возглавлять четыре военных госпиталя в тылах Родины, однако однажды попал он и в прифронтовую полосу. Произошло это осенью сорок второго, спустя пару месяцев после похоронки на Серёжку и в одну неделю сгоревшей Мариши. Когда по разнарядке пришло направление на заместительницу, оставшуюся с тремя внуками на руках, Бажин почти без промедления исправил фамилию и оказался там – в «гнезде» ПМП одного из участков Сталинградского фронта ⁵. От мясорубки, основной пищей которой служила шестьдесят седьмая отдельная штрафная рота, доктора отделяли прозрачный лесок да заградотряд НКВД ⁶.

Если бы Бажина спросили, где было проще – т а м или в тыловых госпиталях, он без раздумий ответил бы: в тылу сложнее. Не было на фронте ни въедливого, пропитавшего всё запаха гноя, ни разжиревших от щедрой кормёжки мух, а свежие, пронзительно-алые раны порой казались бутафорскими, как на сцене провинциального театра. Даже дичайший дефицит морфия и обезболивающих давил не так сильно: большинство тяжёлых ещё не успевали отойти от горячки боя. Да и продержаться, чаще всего, нужно было совсем недолго – от нескольких часов до суток, а сдав своих подопечных девчонкам, лихо управляющим подводами медсанбата, можно было на минуту поверить, что совсем скоро они окажутся в надёжных руках, которые всех спасут и поставят на ноги...

История со второй «блохой» пришлась на середину ноября. После утреннего боя Бажин, уже освоившийся и даже привыкший к такому отчётливому в холодном осеннем воздухе звуку близких сражений, привычно пересчитывал, кого и в каком комплекте отказалась пока принять в свои объятия степная землица. Тяжёлых было всего двое, оба с проникающим брюшной полости – один совсем молоденький, кудрявый, другой сухощавый, с лицом, изрытым оспинами.

– Лежачих не возьму! – Корниловна, пожилая санитарка, мрачно сплюнула и принялась неловко – сказывался довоенный ещё свищ под коленом – слезать с подводы. – Полдороги под обстрелом, сказала – не повезу! К ночи может ещё кто проедет, долежат – возьмём.

– Мать, да ты чего, – от кучки раненых, уже подсаживающих друг друга на прикрытые заиндевевшими мешками доски, подскочил солдат – высокий, тощий, с перемотанной культёй вместо правой кисти и каким-то хищным, режущим взглядом. – Мы ж родину, с-с-ка, грудью, мы ж за тебя, мать, а ты – оставить?! Да мы ж вместе, знаешь, знаешь...

Корниловна, полностью разогнувшись, едва доставала бойцу до плеча, однако под её взглядом съёживались или, наоборот, вытягивались в струнку птицы куда более высокого полёта.

– За-атк-нуть! Сказано – не возьму, значит, не возьму. Оставайся, карауль до вечера, защитничек!..

От предложения штрафник как-то стушевался, однако, оглядываясь на подводу, побежал к землянке опорного пункта.

– Блоха, ты это, слышь...

Раненый с оспинами, получивший до этого так удачно оставшуюся дозу обезболивающего, открыл мутные глаза:

– Лез-с-с... лез-с-с...

– Я, я, браток, Лезвие я! Ты это, ты держись, мы за тобой пришлём, сразу заберут! Ты дождись только! Мы ж с тобой, с-с-ка, мы ж родину эту... – худой помахал перед лицом товарища, вряд ли, впрочем, оценившего тираду, перемотанным обрубком. – Нам теперь вольная, браток, мы ж с тобой кровью!.. Ты уж, начальник, помоги, – обратился он уже к Бажину. – Мы ж с Блохой, знаешь, сколько... Мы ж родину...

Подвода тронулась, и солдат пустился вдогонку.

– Ну, хоть не «лепила», – фыркнул доктор, успевший познакомиться с блатным жаргоном и повадками здешних пациентов.

Остаток дня прошёл в затишье, Бажин, привыкший к порядку, успел перебрать запасы медикаментов, пометил, что надо обязательно заказать. Оба раненых, несмотря на состояние, во внимании почти не нуждались. Молодому пару раз сменил пропитанные кровью повязки и с удовлетворением заметил – вроде, стабилен. Тот же, кого «кореш» окрестил «Блохой», почти не приходил в сознание, что тоже было к лучшему. Сквозь тишину ранних ноябрьских сумерек прорезался треск автоматной очереди, потом ещё один. Похоже, вечернее наступление. Ночка опять будет весёлой. Решив поесть, пока есть возможность, Алексей Степаныч присел на один из чурбаков в землянке.

– Извини, брат, тебе никак нельзя, – покачал он головой, заметив, как проснувшийся кудрявый солдатик проводил взглядом посыпанный крупной солёной крошкой ломоть. – Потерпи, в госпитале посмотрят, тогда и поешь.

«Серёжки моего, небось, ровесник», – промелькнуло, отозвавшись ноющей болью в сердце. Желая подбодрить бойца, доктор подмигнул:

– Ничего, кишки все целы, подлатают, отлежишься, а там и судимость снимут. Начнёшь новую жизнь.

– Не снимут, – хрипло, тихонько ответил юноша. – Это вон, кто с уголовной, тем обещали, – стараясь не шевелить лишний раз головой, скосил он глаза на соседа.

– А ты у нас что ж? А... Политический?..

– Батя у меня. А я – сын врага народа, вот и тут.

 

Слышал, читатель, расхожую фразочку про попутчиков? Что ж, огнедышащий поезд, четыре бесконечно долгих года нёсший неведомо куда добрую половину населения нашей страны, был свидетелем тысяч и тысяч разговоров. Коротких и длинных, весёлых, грустных, страшных или полных надежд – и как много в них было искренности, как много открывалось случайным, в первый – и часто последний – раз виденным собеседникам.

– Что ж он так, и себя подставил, и тебе хватило... – Бажин и сам не знал, зачем, для чего сунулся со своим любопытством в прошлое молоденького штрафника, получившего – надолго ли – отсрочку от беспощадного сапёрно-лопаточного танца со смертью.

– Да вы чего! У меня ж батя, знаете, какой...

В груди снова остро царапнуло, так по-детски, по-мальчишески прозвучали слова раненого. «Возмущается – это хорошо, силы есть, жить будет», – Бажин постарался спрятаться от собственной боли за лёгким профессиональным цинизмом, а сам внимательно, подбадривающе поглядел на паренька, ожидая продолжения.

– Он же герой у меня, он всю Гражданскую прошёл! А нас сначала в тридцать втором, как кулаков... Понимаете, голодуха ж была, а нас к тридцатому уже четверо у мамки было. Батя и решился – продали всё, Чернуху нашу продали, купили коня да и собрались в Поволжье, к родне его ехать, на рыбные места. Пришли вечером – да и говорят: кулак ты, Василий, коня вот завёл! Польта из-под мелких выдергали, всё забрали, мамка только отца держала, не пущала, чтоб не зашиб кого. Они же, эти, которые раскулачивали – все же знают, самая голь нетудобая, ни дня не работали, пить только да горла драть горазды, а гляди ж ты – власть почуяли...

Солдат, разгорячённый собственным рассказом, даже чуть приподнялся, но острая боль под бинтами напомнила о ранении.

– Тебя как зовут-то, тудобый? – невольно улыбнулся Бажин, услышав такое забытое, пахнувшее детством и шаньгами соседки баб Нюры слово.

– А? Саня я... Соколов Александр!

– Ты лежи, Соколов Александр, не дёргайся давай, а то дальше рассказывать не разрешу.

– Виноват, товарищ доктор! Не буду... Дёргаться, то бишь, не буду. А рассказывать... Вам, поди, и не интересно?.. – парень смутился, не привычный, должно быть, открывать посторонним подпорченные страницы своей биографии.

– Ну, отчего же... – Алексей Степаныч, впрочем, бросил быстрый взгляд на безучастного свидетеля их беседы. Разговор и правда ступал на тонкий, коварный ледок вопросов б л а г о н а д ё ж н о с т и, но доценту, повидавшему немало в этой жизни, было очевидно: мальчишка – не провокатор и не доносчик.

Ободрённый, солдат продолжил:

– А батя у нас, он в райком пешком пошёл, тридцать километров, а там уж сразу разобрались! Всё вернуть подписали, только чего уж возвращать было, за два дня даже Таськино пальтишко, новое, в лоскут изодрали. Коня запалили, сволочи, пьяные по морозу гнали... – парнишка сглотнул, заново, должно быть, переживая семейные утраты.

«А тебе ведь, брат, лет десять было, а то и меньше», – мелькнуло в голове у Бажина.

– А... Потом-то что? Во враги почто записали? – осторожно, хотя и заинтересовавшись уже судьбой совсем незнакомых ему людей, спросил он.

– А это ещё глупее получилось, – парень горько усмехнулся. – Мамка наша – их с сёстрами трое было. Вот батя, дядь Гриша и дядь Василий, свояки значит, они вместе работали. Ну батя с дядь Васей и подшутили над дядь Гришей, по пьяному-то делу... Ты, говорят, сыновей не умешь, одних девок наделал... – солдат чуть смутился, должно быть, по деревенской привычке не стремясь лезть во «взрослые» разговоры. – А дядь Гриша и написал на них наутро. Обоих и забрали, подчистую, хоть и знали все. Тёть Ганя, жена дядь Васина, слегла сразу, а мамка наша ничего, держалась... Нас потом до самой войны не трогали. Я и учиться поступил. А забрали вот, как сына врага... Сюда...

Парень замолчал, молчал и Бажин. Каждый думал о своём. Снаружи тем временем послышались шум, крики. Подвозили первых счастливчиков, живыми, хоть и не особо целыми вырвавшихся из объятий неторопливо разворачивающегося боя. Недолгая передышка подошла к концу, и Бажин успел мельком порадоваться, что поел.

Вечер выдался горячий, и Алексею Степанычу, успевшему наложить несколько десятков швов взамен торопливо прихваченных повязок, пришлось вспомнить о своих утренних лежачих только после появления очередной подводы. Тот, что помоложе, забылся неглубоким, тревожным сном. Бажин потрогал лоб – так и есть, начинается жар, одна надежда – на быструю доставку в госпиталь. А вот второму спешить было уже некуда. «Не самый худший вариант, даже в сознание не приходил, боли и не хлебнул почти, так, пригубил», – раньше доктор не замечал за собой особой цветистости выражений и мыслей, но здесь, перед лицом ежедневной смерти, менялся каждый.

Алексей Степаныч быстро охлопал гимнастёрку, вынул из внутреннего кармана тонкую серую книжицу. «Блохин Александр Ефремович, 1920 г.р., рядовой».

«Гляди-ка, я думал – старше». Бажин оглянулся – на улице раненые уже собрались у подводы, ждали команды грузить тяжёлых и занимать места. Повернувшись спиной к двери, доктор быстро похлопал молодого солдата по щеке.

– Слышь, товарищ Александр, тут с документами твоими непонятка вышла.

Проснувшийся раненый открыл было рот, но, наткнувшись на внимательный, цепкий взгляд Бажина, снова закрыл его и прочитал надпись на поднесённой к глазам корочке.

– Видишь?.. До-ку-мен-ты твои, говорю. Ты ж кровью искупил, глядишь, подлатают – и заживёшь, брат, новой жизнью. А хоть и назад пошлют – уже не в штрафную.

Солдат молча прикрыл глаза, и книжица перекочевала в карман на его груди. В двери уже заглядывала санитарка, пора было отправляться.

«Вот так, гордого сокола враз блохой обернули. Ну ничего, взлетит ещё, такого как ни назови – взлетит». Бажин молча проводил глазами подводу – от леска, сквозь который доносился затихающий уже шум, две чёрные тени волочили по земле третью, распластавшуюся по прихваченной морозцем земле. На плащ-палатке – значит, совсем не ходячий. А эти двое, вроде, ничего, ковыляют.

 

Пожалуй, если бы не символичная «блоха», история эта могла и не сохраниться в памяти Алексея Степаныча, затерявшись между осколков тех горячих дней. Кстати, случилось у неё и продолжение. На первомайском параде пятьдесят третьего – первом параде п о с л е – к нему подскочил высокий, болезненно худой мужчина.

– Начальник! Я ж узнал!.. Сталинградский, в сорок втором, я тогда культяпку свою там оставил, – мужчина потряс рукой перед лицом Бажина, заставив того слегка отшатнуться. – Ты ж тогда нас штопал, Блоху ещё в живот штыком... А с Блохой мы ведь разминулись, его в другой корпус привезли, я узнавал, а его уже дальше, в тыл отправили. Так и не нашёл, может, на фронт вернули, а может, в сучьих где сгинул... Там же наших столько... ⁷ Ну, да это неважно. Бывай, начальник, хороший ты человек.

«Ну, спасибо, хоть не лепила...» – Бажин проводил глазами высокую фигуру, ловко просочившуюся сквозь праздничную толпу. Доехал, значит, рядовой Соколов Александр до госпиталя как минимум. Авось, и дальше всё сложилось. Блохи – они разные бывают, какая во вред, какая и пользу принести может... ⁸

Блоха третья

 

Устояв перед пожирающим всё на своём пути пламенем войны, мир отряхнулся, подумал... Да и впал в новую, на этот раз, для разнообразия, «холодную», растянувшуюся на добрых четыре десятка лет и раскрасившую большую часть глобуса двумя красками. Для Бажина, вернувшегося к научным исследованиям, особенно знаковым стал 1960-й год, когда Советский Союз обратил свой пламенный взор на «чёрную» Африку. Необходимость массовой отправки в эти бескрайние земли к югу от Сахары советских специалистов поставила перед медиками непростую задачу – в кратчайшие сроки разработать и внедрить целый ряд вакцин от ранее невиданных болезней. Встречались среди них те, способ передачи которых этому самому советскому специалисту стыдно было даже представить, однако значительную долю составляли и другие – щедро переносимые богатой местной фауной, от экзотически-пугающей мухи цеце до банальнейших блох.

В шестьдесят четвёртом возглавляемая Алексеем Степанычем команда трудилась над идеей получения сывороток из биологического материала, полученного напрямую от переносчиков-инсектоидов. Лабораторные испытания по вирусам NN-17, NPk-26 и NP-11 успешно прошли на первичном лабораторном звене – крысах, а вот сыворотка для NNk-14 уже три месяца, как была проставлена двум партиям приматов. Бажин, стремящийся к порядку в работе, считал, что до начала следующего звена испытаний необходимо дождаться потомства, провести вскрытия. Но... Но не так давно занявшему свой пост министру необходимо было отрапортовать новому генсеку, а потому профессору наставительно посоветовали брать пример с новоиспечённых ленинцев Чумакова и Смородинцева ⁹. Первая партия добровольцев – всего пятеро – должна была быть вакцинирована через два дня.

Рабочий день давно закончился и лаборатория опустела, но Бажин всё никак не вставал из-за стола, бесцельно перекладывал бумаги, оттягивая очередное возвращение в пустую профессорскую квартиру. Не то писк, не то скулёж в соседнем помещении, где содержалась большая часть лабораторных животных, дал отличный повод пойти и заняться делом, которое нельзя было отложить до завтра.

– Это ещё что такое? – почти подбежав к клеткам с обезьянами, Алексей Степаныч замер в растерянности. Животные корчились в судорогах, бились головой о прутья решёток, три или четыре особи уже почти не шевелились, лишь рефлекторно подёргивая конечностями. Из общего сумасшествия выбивалось поведение Рикки, одного из старожилов лаборатории, вопреки строгим правилам завлаба принимавшего участие далеко не в первых испытаниях. Шимпанзе, наблюдающий за поведением сородичей, очень волновался и прыгал по клетке, но не пытался причинить себе вреда, да и движения его были, кажется, полностью контролируемы. Профессор попытался перехватить одну из самок, но та, извернувшись, схватила его за палец.

– Ах ты ж...

Незащищённый контакт с вакцинированным животным, проникающее ранение, смешение биологических веществ. Полный набор... Закончив обработку раны, Бажин констатировал – семь из девяти обезьян уже почти не дёргались. Минут через пятнадцать две оставшиеся тоже перестали сотрясать клетки и лежали в лужицах из собственных выделений и крови от разбитых голов. Алексей Степаныч обречённо посмотрел на последнего оставшегося в живых примата и натолкнулся на внимательный, изучающий взгляд. Рикки будто пытался получить у завлаба ответ на вопрос, что же все-таки случилось с его сородичами.

– Хотел бы я и сам это знать...

Обезьяны были из разных партий, вакцинированных с интервалом в две недели, а значит, говорить о наступлении какого-то побочного эффекта препарата было сложно. Профессор быстро пролистал регистрационный журнал, впрочем, заранее зная ответ. Все девять погибших особей получили вакцину из одной партии. Все, кроме Рикки. Именно ему ввели одну из доз, оставшихся после предыдущего этапа. Следовало немедленно приступить к вскрытию и изучению биологического материала, но Алексей Степаныч почувствовал сильнейшую усталость. Как будто весь груз прожитых лет ливнем обрушился на него, заставив опуститься в кресло. В голове шумело. Бажин с усилием поднялся, натянул перчатки – не забыть потом пометить, чтоб не попали в автоклав, – и принялся укладывать тельца в холодильную установку.

«Испытания на добровольцах внесены в график. Будет скандал. Под суд... Ну и ладно. Лучше под э т о т суд, чем...»

Профессор скупо, в нескольких коротких строчках изложил всю существенную информацию для зама. Посмотрел на часы, накинул пять минут на подготовку, внёс запись в журнал. Подержал, согревая в кулаке, пробирку – последняя, из той же партии, что получил Рикки. Затупившаяся игла неприятно, с усилием вошла под кожу. Два года, как человека в космос отправили, а новые шприцы – дефицит... Следовало бы проставить в журнал контрольные отметки через четверть и три четверти часа, но неожиданно накатила неудержимая сонливость, и Алексей Степаныч свернулся под пледом на кушетке. Разберёмся утром...

 

... Утро, в которое удалось хоть в чём-то разобраться, наступило через восемнадцать дней. Неделя в бреду с температурой под сорок перешла в карантинный арест, на котором настоял зам.

– Что ж ты так, Степаныч, ты же всех нас подставил. Ладно мы с тобой, старые моховики, а у ребят – у кого на квартиру кооператив, кому на защиту выходить...

Кириллов выговаривал строго, ворчливо, но за блестящими стёклами очков Бажин видел главное – понимание, что по-другому было нельзя.

– Наш, конечно, пошумел. Его т а м не погладили. Основную работу пока приостановили, но вскрытия мы провести успели. У всех поражение головного мозга, происхождение неясное. Глебовна говорит – в крови есть следы токсинов, но заключение дать пока не может, в нашей картотеке ничего похожего не обнаружено. И вот ещё что... – зам отвёл глаза, потом снова с усилием повернулся и как будто с вызовом продолжил: – Рикки тоже исследовали. Кровь была чистая, и ткани головного мозга как будто в норме. Немного выше среднего кальциты. Только иммунный ответ крайне слабый, похоже, вакцина почти не действует, или действует не так, как мы рассчитывали.

К работе Бажин вернулся довольно скоро. Даже должность завлаба за ним оставили. А вот проект закрыли окончательно. «Эх, не срослось с последней блохой, не принесла она мне удачу», – иронизировал профессор про себя.

Жизнь катилась своим чередом, принося то мелкие радости, то неудачи. Первый звоночек поступил в семьдесят четвёртом, когда для очередного юбилея бывшие ученики и коллеги собрали и оформили для представления на проекторе кучу памятных фотографий.

– Смотри-ка, Степаныч, вот эти фото я точно помню – это конец пятидесятых, у нас тогда только Настюха родилась, а ты на них старше, чем сейчас! – Кириллов, давно уже возглавлявший собственную научную школу, с лёгкой завистью рассматривал сменяющие друг друга кадры на сером экране институтской стены. – Да ты, похоже, не вакцины, а сыворотку молодости у себя варишь!

Действительно, в последние годы Бажин чувствовал себя моложе и крепче, связывая это с оставлением должности заведующего и сокращением административной нервотрёпки. К тому же, не зря ведь он занялся тренировками, бегает на свежем воздухе. Даже простуды стали обходить стороной.

К концу восьмидесятых, однако, бодрый и помолодевший вид профессора уже мог вызвать куда больше вопросов. Впрочем, оставив родной НИИ, Бажин занимал весьма скромную должность на кафедре биологии одного из столичных вузов, а потому особо не привлекал к себе внимания. Бывшие ученики, сами уже люди немолодые, вспоминали нечасто. В девяносто первом, лишившись в командировке на Новосибирскую конференцию чемодана почти со всеми документами, Алексей Степаныч вынужден был серьёзно задуматься об «обратном счёте».

– Ничего не понимаю! Год рождения, пишут, девяносто девятый! – густо уложенная «химией» паспортистка, нервно перевернув несколько раз телефонограмму ответа на запрос, обиженно вскинула на него обвиняющий взор.

– Восемьсот девяносто девятый? – Бажин, неожиданно сам для себя, не стал привычно отшучиваться про здоровый образ жизни. – Это же отца моего, Степана Алексеевича. Напутали, может?..

В разваливающейся стране, угрожающей похоронить под обломками любого зазевавшегося, были проблемы поважнее, чем разбираться с закравшейся в документы ошибкой, и даже в собесе не возникло затруднений.

К началу нового тысячелетия профессор, сменивший столичные хоромы на небольшую, но уютную «двушку» в приморском городе, по-прежнему выглядел лет на шестьдесят «с хвостиком», а чувствовал себя и того лучше.

Однажды – году в две тысячи восьмом или девятом – Бажин во второй раз за свою долгую жизнь оказался на больничной койке. До смешного нелепо, с переломом копчика, оступившись во время прогулки на полюбившейся ему набережной.

– Ну и ну, всем бы такое здоровье! – как сговорившись, повторяли, сверившись с карточкой, врачи. Знали бы они, что пациент уже «скосил» себе тридцатник...

Сосед по палате при выписке оставил Бажину целую стопку детективов в пёстрых обложках, которые накупила заботливая дочь.

– Почитай, развлечёшься, а то ведь не ездит никто, не звонит...

Замечание привыкшего к одиночеству профессора почти не задело, а книги и правда оказались неплохие, зря он с присущей советскому интеллигенту брезгливостью обходил стороной цветастые развалы современного «чтива»... И вдруг со страниц романа, искусно сплетающего прошлое и настоящее, правду и вымысел, романтичную влюблённость и холодный расчёт, на Бажина дохнуло чем-то настолько знакомым, от чего зашевелились никак не желающие сдаваться седине волосы. «Опыты... Вакцина... С температурой под сорок... Молодеть... Б е с с м е р т и е».

«События вымышлены, а совпадения случайны» – строго предупреждала в первых же строках автор, чьё тонкое, породистое лицо украшало последнюю страницу обложки, однако текст богато сыпал ссылками на весьма реальные источники. Выйдя из больницы, профессор зарылся в архивах областной библиотеки. Найти удалось не всё, но и того, что оказалось доступно, хватило. Факты, точно разноцветные осколки при повороте калейдоскопа, сплелись в единый узор, а строки романа путались с собственными выводами.

Блохи, и наши, и особенно заморские, массово переносят не только вирусы, но и других вредителей. Цисты неизвестного паразита, симбиоз с носителем, омоложение и оздоровление организма... Микроскопическое существо, которое в собственных интересах проводит генеральную уборку, а то и ремонт в своём «домике», пока не... Пока что? Когда, в какой момент цисты вскроются, давая жизнь новому поколению паразитов и, вероятно, отнимая её у носителя? Подумать только, с древности волнующая умы человечества загадка продления жизни и обретения бессмертия – и мелкий, невидимый простым глазом гад, изыскать и уничтожить которого – достойная задача для медицины всех уровней.

 

Осознав, приняв своё «бессмертие» как научную гипотезу, Бажин неожиданно почувствовал... что ничего не почувствовал. Доведись ему вытянуть этот – не то счастливый, не то краплёный – билет лет в тридцать-сорок, когда ещё были в его жизни и жена, и сын... Да даже в шестьдесят, когда шестерёнки отпущенного времени медленно, почти незаметно повернули вспять, можно было... Что? Ну, скажем, по-иному распорядиться своей судьбой. Начать не начатое. Успеть не успетое. А может, это тоже было только иллюзией? Алексей Степаныч осознал, что, несмотря на сопровождавшие всю его профессиональную жизнь далеко идущие планы – новая монография, новый проект, новые исследования и результаты – в глобальном плане он, как все остальные, жил лишь сегодня и сегодняшним, огорчаясь из-за затянувших небо туч и пригоревшего ко дну кастрюли борща, радуясь успехам аспирантов или внеочередной публикации...

Можно было попытаться встретиться с явно что-то знавшим автором романа, возобновить исследования, выделить и изучить загадочного паразита, но Бажина неожиданно накрыло страхом превратиться в подопытного, стать лакомым куском для желающих докопаться до тайны бессмертия, сделать на ней имя, карьеру, а может, просто нажиться... По ночам он видел себя заглядывающим в зеркало – и в ужасе отшатывался, встретив вместо привычного отражения озадаченную мордочку Рикки.

Так и потянулись новые годы, наполненные прежним одиночеством, к которому нет-нет, да и примешивалось горькое «И что? Зачем?.. Для чего...» Пожалуй, доведись профессору что-то изменить – он без раздумья отдал бы весь навалившийся на него излишек отпущенных лет всего за несколько коротких минут... Хотя бы тех, на крымской набережной. Или холодного, совсем не апрельского понедельника, в который он, забывая вовремя вдыхать, нёс такой лёгкий свёрток из байкового одеяльца. Или другого понедельника – июньского, когда они с Маришей так и не легли, дожидаясь утреннего возвращения удивительно быстро повзрослевшего сына...

 

Что ж, дорогой читатель, ты напрасно думаешь, что автор, спрятавшись за частоколом страниц, не может расслышать твоего негодования. «Неужели это всё? Всё вот так бессмысленно и впустую закончится?» Поверь, оставить тебя разочарованным и сожалеющим о напрасно потраченном времени – последнее, ради чего стоило браться за перо. А потому, представь, что сейчас – да-да, прямо сейчас тебе выпал тот самый лотерейный билетик с загадочным, чуть тревожным, но таким притягательным словом «бессмертие». А теперь прислушайся. Оглядись. Найди же скорее те драгоценные искры настоящего, которые наполняют твоё бытие смыслом. Найди, ради чего в сегодняшней жизни стоило бы обретать этот билет в «завтра» и «всегда». Найди – и сохрани. Обрети себя в настоящем. Ради того, чтобы завтра не пришлось задаваться вопросом «зачем?»

Послесловие, в котором случайные и посторонние блохи становятся Бажину не совсем посторонними

 

– Ну вот, ушёл... Ушёл совсем в другую сторону. Вот так, дружище, а всё из-за твоих блох!

Почтенный господин проводил взглядом своего недавнего соседа, а затем неожиданно подмигнул псу:

– Пожалуй, и нам с тобой пора. Только дойдём до зоологического, возьмём тебе миску, ошейник, ну и от блох что-нибудь. Блохи – они, конечно, разные бывают, но нам и без них забот хватит.

Профессор шёл по набережной, обводя глазами бухту. Совсем скоро ветер взметнёт разноцветные флаги и зазвенит тросами гордых мачт. Жаль, что ордена и медали придётся привычно оставить дома. Ничего, мы ещё повоюем, какие наши годы...

 

 

1. С 6-го на 7-е ноября по новому стилю.
2. Текст воззвания процитирован с незначительными изменениям на основании издания «Смоленск в революции 1917 год» М. Даиян, 1927.
3. Из этого и предыдущего отрывков видно, что санитар Прошка, как и подавляющее большинство населения в этот период, неустойчив в своей позиции и склонен поддерживать то одну, то другую сторону противостояния, не вникая детально в программные различия.
4. А. Гитлер был награждён крестом «За военные заслуги» 3-го класса с мечами 17 сентября 1917 года.
5. Как правило, на расстоянии 2-5 км от передовой санитарная рота полка разворачивала полковой медицинский пункт (ПМП), персонал которого включал 4 офицеров (в т.ч. старшего врача полка), а также 11 фельдшеров и несколько десятков санитаров и санинструкторов. Именно на ПМП осуществлялась первичная сортировка раненых по тяжести ранений и их виду. Получившим самые лёгкие ранения оказывали первую врачебную помощь и возвращали в подразделения. Тех, кому требовалась квалифицированная помощь, отправляли дальше – в медсанбат и тыловые госпитали. Однако в некоторых случаях, в т.ч. при интенсивных боях, сложностях с переброской в непосредственной близости от передовой могли создаваться промежуточные «гнёзда», укомплектованные минимальным количеством врачей и фельдшеров, как в случае с А. С. Бажиным.
6. На самом деле, 67-я ОШР на данный участок была направлена в декабре 1942 г. и почти сразу расформирована. Прости, дорогой читатель, эту авторскую вольность, сам понимаешь – некоторые пароли и явки не сдаются даже спустя 80 лет...
7. «Сучьи войны» – массовые беспорядки с резнёй, прокатившиеся по зонам и лагерям СССР в конце 40-х гг. как реакция на согласие многих уголовников, в т.ч. коронованных, участвовать в ВОВ, что нарушало один из базовых законов уголовного мира.
8. «Блоху вторую» автор посвящает своему прадеду, Ивану Васильевичу К-ву (Д-ву). Фамилию свою он, кстати, так и не вернул, хотя прапрадеда после 53-го полностью реабилитировали.
9. М. Чумаков и А. Смородинцев, получившие в 1963 г. Ленинскую премию за разработку вакцины от полиомиелита и вирусных энцефалитов, испытания начали с себя, своих детей и внуков.