К дедушке на день рождения

Мышь Лизавета сошла с ума. Она бегала по лабиринту, била лапами в прозрачные стены, кусала себя за хвост и – в этом Всеволод не сомневался – стала бы бешено хохотать, если б ей успели активировать речевой центр.

– Досадно, – сказала Валентина Игоревна, научный руководитель группы. – Я возлагала на нее большие надежды.

Всеволоду было более, чем досадно. Результаты работы нескольких лет, революционная статья для «Вопросов Психофизиологии», да что там статья, основа для докторской, а там, может, и Нобелевки – все пошло прахом.

– Вы уверены, что вводили чистый раствор?

Всеволод встретил проницательный взгляд Валентины Игоревны, не дрогнув.

– Стандартная процедура, все отражено в журнале, – отчеканил он. – Тройная дистилляция по Тревельяну, двойное выпаривание по Семеновскому.

Валентина Игоревна продолжала буравить его глазами.

– Да вы посмотрите на других! – не выдержал Всеволод. Нечистая совесть давала о себе знать. – Только эта взбесилась. Остальные в порядке.

Это была абсолютная правда. Все мыши, проходившие ускоренную процедуру адаптации, были в полном порядке. Кроме Лизаветы. Потому что только Лизавете была сделана дополнительная инъекция, помимо трижды дистиллированной и дважды пропаренной Доуэля-Семеновского.

– Ладно. Спишем на индивидуальные особенности, – сказала Валентина Игоревна, спрыгивая с наблюдательного стола. – А эту отправьте в столовую. Нечего добру пропадать.

Всеволода передернуло. Лизавета была не добром, а соратником в прорывном научном исследовании. Впрочем, что взять с Валентины. Кошка она и есть кошка, независимо от количества научных степеней.

Дождавшись, пока пушистый черный хвост скроется в дверях, Всеволод сделал Лизавете укол успокоительного, переложил ее в переноску, а переноску спрятал в свою сумку.

 

Вынести сумку из института было несложно. Вахтер Иван Петрович недавно совершил очередной переход и больше интересовался собственным хвостом, чем обязанностями. Всеволод знал, что это скоро пройдет и вскоре Иван Петрович будет снова дотошно отслеживать показания рентгенорамки, установленной на входе, но пока можно было смело пользоваться преимуществами его транзиторного периода.

– Повезло нам с тобой, Лизавета, – прошептал Всеволод. – Но дальше рисковать не будем.

Чтобы не рисковать, Всеволод вызвал такси. Конечно, зарплата младшего научного сотрудника не предполагала таких расходов, но ехать на метро с Лизаветой в час пик уж очень не хотелось.

 

Дома Всеволод выпустил Лизавету на диван. Действие успокоительного, должно быть, еще продолжалось, потому что она спокойно сидела на месте и смотрела прямо перед собой.

Всеволод набрал дедушкин номер.

Дедушка ответил через два гудка – ждал. На мониторе ноутбука появилась хорошенькая пушистая мордочка, покрытая серым мехом, с черным носиком и пытливыми глазами-бусинками. К такому милому кролику руки тянулись сами собой – потискать. Но Всеволод знал лучше, чем пытаться тискать дедушку.

Строго говоря, Матвей Викторович Соколов был ему не дедушкой, а прапрадедушкой или кем-то в этом роде. Но «дедушка» звучало проще, короче и приятней, потому что лишь близкое родство с великим физиопсихологом Матвеем Соколовым обеспечило Всеволоду место в команде Валентины Тричевской. Весь его курс был готов хоть полы мыть в ее лаборатории, а она выбрала его и сразу оформила младшим научсотом, на страшную зависть остальным.

– Что у тебя? – спросил дедушка, слегка пришепетывая. Речевой центр кролика был тут не причем: дедушка шепелявил и в человекоформе.

– Провал, – вздохнул Всеволод. – Она не вынесла.

Дедушка ругнулся. Эксперимент был его идеей с самого начала. Он провел бы его в своей лаборатории, да только имел неосторожность затронуть эту тему с директором института. Директор пришел в ужас – еще бы, дедушка потребовал дополнительные фонды, а бюджет вот только утвердили на Научном Совете. Он отправил бы дедушку на пенсию, если бы посмел, но о какой пенсии могла идти речь в четыреста двенадцать лет? Поэтому директор просто назначил его почетным президентом клинического отделения, отстранив от научной работы. Формально – карьерный взлет, фактически – ссылка.

Дедушка был в ярости. Отправить его, выдающегося ученого, просиживать кресла на заседаниях и ставить подписи на договорах с клиентами? Вот уж не думал он, что доживет до такого.

На этом моменте чувство юмора взяло верх над негодованием, и дедушка засмеялся. А за ним и директор.

Всю свою жизнь Матвей Викторович Соколов, как и поколения ученых до него, посвятил тому, чтобы дожить можно было до чего угодно. Умирать, не реализовав и трети задуманного, умирать, когда знания и опыт только позволяли наметить путь к прорыву, бросать все не то что на полпути, а в самом начале долгой плодотворной дороги – этого научная мысль ищущего человека не могла допустить.

Началось все с доктрины профессора Семеновского, который обнаружил, что естественное усыхание человеческого мозга, служащее источником большинства дегенеративных процессов в организме, можно корректировать элементарным иссечением. Так был сделан первый шаг на пути к бессмертию. Мозг, обработанный по методу Семеновского, обладал витальностью молодой особи, но тело, прожившее семьдесят, а то и восемьдесят лет, не могло в полной мере ему соответствовать. Тело дряхлело, несмотря ни на что, и тогда на передний план вышла трансплантология, чьим уделом до сих пор было заменять конечности и вживлять отдельные органы.

Опыты по пересадке иссеченного мозга в новое тело-донор были признаны неудачными почти сразу. Приживание шло слишком медленно, да и этические вопросы никто не отменял. Тел-доноров не хватало даже для экспериментов, что уж говорить о потоке для коммерческой трансплантации.

Бессмертие поманило и скрылось бы в туманной дали, если бы не зоопсихофизиолог Адам Тревельян. Он выдвинул теорию о совместимости человеческого мозга с телом животного, и животный мир – в который уже раз – стал спасителем человечества. Тревельяна проклинали многие, от зоозащитников до представителей конфессий, но научную мысль было не остановить. Жить максимально долго хотели все.

На разработку методов пересадки и стандартов приживления ушло около двух лет. Отлаживание адаптационных процессов потребовало намного больше времени. На один только речевой центр потратили десятилетие. Над проблемой бились лучшие умы планеты. Всех подгоняла великая цель: обеспечить человеку в новом теле возможность говорить. И решение было найдено. Как были решены постепенно и другие проблемы, и, главное, изобретен раствор, позволяющий эффективно подготовить тело-носитель к пересадке мозга и уменьшить транзиторный период – период перехода от животного состояния к человеку – всего лишь до нескольких дней. Раствор стал продуктом труда института профессора Семеновского и лаборатории Тревельяна и получил название Доуэля-Семеновского, так как Тревельян, будучи поклонником советской фантастики, предпочел увековечить в памяти потомков не свое имя, а имя персонажа, который вдохновил его на работу в области транспланталогии.

После этого перед человечеством развернулись небывалые перспективы. По достижении определенного возраста усыхающие клетки иссекались, и мозг перемещался в адаптированную животноформу. Несколько дней транзиторного периода, во время которого человеческий разум подавлял животное начало, осваивался в новом теле и приобретал навыки работы с необходимыми манипуляторами (над заменителями руки отлично потрудились инженеры и программисты), и общество получало обратно своего ценного члена, готового и дальше трудиться на благо человечества.

По мере наступления нового витка возрастных изменений, операцию повторяли. Снова иссечение, снова адаптация животноформы, трансплантация, транзиторный период и так далее. С каждой новой операцией размер мозга становился меньше, требуя соответственно изменять и размеры тела-носителя. Поначалу боялись, что уменьшение скажется на качестве мозговой деятельности – в конце концов, забота о поголовье болтающих сенильных хомячков не входила в планы ни одного правительства в мире. Но первые же опыты подтвердили выводы физиологов прошлого: мозговая деятельность зависит не от объема, а от количества нейронных связей, росту которых ничто не мешало. Умственный труд способствовал наращиванию связей независимо от того, происходил этот труд в теле человека, орангутана или вомбата. Лучшие умы человечества могли теперь продолжать свою работу бесконечно, не опасаясь точки, которую раньше в любом исследовании ставила смерть.

Разумеется, большинство людей отнеслись с опаской к бессмертию в такой странной обертке. Жить в теле собаки? Кошки? Макаки? Спасибо, но нет. На несколько десятилетий бессмертие стало уделом самых-самых: умных, образованных, смелых, продвинутых, решительных. Научный авангард человечества шагнул в новую эру, оставив за собой приоткрытую дверь для тех, кто осмелится последовать за ними.

И последователи нашлись. К телу животного, конечно, нужно было привыкнуть, но чего не сделаешь ради того, чтобы ехать дальше без конечной остановки. Соблазн был слишком велик. Человечество, со скрипом отбросив нормы и установки прошлого, медленно повернулось лицом к бессмертной жизни в новом обществе.

Тем самым породив новые проблемы.

Мысль о конечности живых форм на планете не покидала умы ученых. На данный момент самыми мелкими животноформами были кролики. Готовили белок, засматривались на крыс и мышей. В том, что с ними работа пройдет успешно, никто не сомневался. Вставал вопрос, что будет потом, когда мозг, иссеченный до размеров, подходящих для черепа мышки, потребует нового переселения. Неужели ненавистный конец? Опыты с насекомыми пока не позволяли надеяться на успешное приживление, да и человечество, приучившее себя к мысли о жизни в теле тигра или ламы, вряд ли обрадуется возможности переселиться в таракана.

– Мы должны действовать не экстенсивно, а интенсивно, – сказал пять лет назад Матвей Викторович юному Всеволоду, только поступившему на факультет психотрансплантологии. – Не прыгать из тело в тело до бесконечности, а продлевать жизнь мозга в одном теле как можно больше. Хирурги слишком быстро хватаются за привычный скальпель. Понятное дело, им это выгодно. Неинвазивные методы продления существования в одной форме никого не интересуют. Мы, наследники великого Семеновского и гениального Тревельяна, должны переломить эту ситуацию! Они дали миру вечную жизнь. А мы дадим вечную молодость.

Всеволоду очень хотелось быть наследником великого Семеновского и гениального Тревельяна. По наущению дедушки он устроился в лабораторию Валентины Тричевской, работавшей над уменьшением периода адаптации животноформ перед трансплантацией. Втайне от куратора под дедушкиным руководством Всеволод ставил эксперименты. Мышь Лизавета была их лучшим проектом. На протяжении трех месяцев она получала сыворотку Соколовых, как Всеволод нескромно называл ее про себя. По ночам, когда все уходили из лаборатории, он замерял физические параметры и мозговую активность Лизаветы, сопоставляя данные с прошлыми, менее удачными, экспериментами. На этот раз дедушкина гипотеза подтверждалась, а рецепт сыворотки, кажется, был тем самым... до тех пор, пока Лизавета не сошла с ума. Теперь нужно было начинать с нуля, а, главное, искать причину этого немотивированного взрыва и исправлять ее.

В чем они ошиблись? В чем ошибся он, Всеволод? Дедушка наверняка думает, что если б на месте Всеволода был он, то никакой ошибки не было бы.

– Покажи мне ее, – хмуро сказал кролик.

Всеволод медленно передвинул ноутбук так, чтобы камера охватывала диван.

– Ну и где она?

Всеволод обернулся. На диване было пусто. Лизавета расположилась на полу. Она отжималась. Методично, сосредоточенно, умело, словно спортсмен. Но даже не это поразило Всеволода, а ее взгляд, спокойный, осмысленный, устремленный прямо на него. Он знал этот взгляд, видел этот взгляд у кошек, гепардов, мартышек, у десятков самых разнообразных животных – достаточно было проехаться в метро на работу – и это означало, что помешательство Лизаветы было временным, ее адаптационные показатели в норме, а сама она – первая в мире мышь с максимально пролонгированным сроком существования, и человек, чей мозг поместят в ее тело, получит не просто продолжение жизни, но и вечную молодость.

 

Валентина Игоревна ужасно разозлилась. Секретный эксперимент в лаборатории – оскорбление для любого ученого, а уж для ученого с характером Валентины Игоревны тем более. Если бы не авторитет дедушки, Всеволоду и Лизавете было бы несдобровать. Но спорить с Матвеем Соколовым не могла даже обладательница трех докторских степеней и четырех орденов за заслуги перед Отечеством. Всеволода повысили до старшего научного сотрудника и пытались соблазнить должностью начальника отдела, но его уже ждало место в институте пролонгации животноформ, только что созданном специально под Матвея Соколова. Ввиду совершенного им выдающегося открытия вопросов насчет дополнительных фондов не возникало ни у кого.

Теперь у Всеволода была личная машина, чтобы ездить на работу, а у Лизаветы, которую в память о прорыве не стали использовать для трансплантации, домик на пять квадратных метров. В последнее время она стала слишком часто заглядывать на кухню, и Всеволод подумывал, чтобы пристроить к дому еще и спортзал. Бока Лизаветы заметно округлились, что было ей не на пользу. Ее адаптированного интеллекта должно было хватить на то, чтобы уловить связь и согласиться с необходимостью.

– Для мыши главное удовольствие – еда, – сказала Валентина Игоревна, которая заглянула посмотреть, как у них дела.

Всеволод слегка обиделся. Как это было похоже на его бывшего научрука – попытаться уколоть выигравшего оппонента.

– Лизавета больше, чем мышь! – сказал он со всем достоинством, на какое был способен. – Она первая в мире пролонгированная животноформа, подгото--

– Я читала ваши проспекты, можешь не продолжать, – перебила Валентина Игоревна. Она не отрываясь смотрела на Лизавету, и ее янтарные глаза горели огнем, который совсем не нравился Всеволоду. – Но ты посмотри. Сейчас она похожа не пролонгированную и подготовленную, а на совершенно обычную мышь.

Всеволод отвернулся от домика Лизаветы. Он и без Валентины знал, что сейчас делает его подопечная. С жадностью, неприличной для адаптированного существа, пожирает крошечные кубики сала, который он нарезал для нее час назад и, между прочим, на целый день. Сейчас острые зубки Лизаветы перемалывали последний кусочек.

– Вы проверили бы молекулярную структуру вашей сыворотки более тщательно, прежде чем пускать ее в массовое производство. Причем не отдельно, а в сочетании с Лизаветой, – промурлыкала Валентина Игоревна, проскальзывая в открытую дверь.

Подавив нецивилизованное желание швырнуть ей вслед что-нибудь потяжелее, Всеволод поскорее заблокировал лабораторию и включил молекулярную центрифугу. Дедушка проверял сыворотку, и не один раз. И Лизавету исследовали вдоль и поперек с самого начала, а уж сейчас тем более. Дедушка не мог пропустить то, что заметила Валентина. Или мог? Все-таки ее первой специализацией был биохим, то время как у него – математика.

 

Четырнадцать часов напряженной безрезультатной работы, и только в начале пятнадцатого часа Всеволод, дуреющий от недосыпа, понял, о чем говорила Тричевская. Клетки, которые дедушка пересобирал заново и которые, в первую очередь, отвечали за увеличение жизненного цикла, мутировали. Пересечение с кровяными тельцами Лизаветы выдало неспрогнозированную реакцию. Всеволод заложил новые данные в компьютер, вывел зависимость, экстраполировал на другие животноформы, выстроил кривую дальнейшего развития... и через пять минут после получения первых результатов уже набирал дедушкин номер.

Матвей Викторович ответил не сразу. Всеволод сначала увидел бокал с чем-то пузырящимся, кусок торта на тарелке, услышал музыку, смех, голоса, и только потом перед ним на мониторе возник дедушка. Взгляд его был слегка расфокусирован, по мордочке блуждала довольная улыбка. День рождения, вспомнил Всеволод с раздражением. Как невовремя.

– Сева! Ты собираешься к дедушке в гости?

– Обязательно. Но сначала надо погово--

– Всеволод! – Дедушка угрожающе взмахнул лапкой и чуть не столкнул бокал. – В твоем возрасте надо развлекаться, а не работать!

За спиной дедушки мелькнула длинноухая тень. Матвей Викторович обернулся, крякнул, добавил:

– Впрочем, в моем тоже.

– Дедушка, – прошипел Всеволод. – Ты проверял сыворотку в контакте с кровью на центрифуге? Мне сказала Тричевская, но я и сам убедился... Произошла мутация, регресс умственной деятельности! Данные подтверждены, ошибки нет. Это полный провал. Надо останавливать производство и запускать сначала--

Дедушка поморщился.

– Не драматизируй, друг мой. Не провал, а небольшой побочный эффект. Крохотный.

– Так ты в курсе?

– Конечно. Не тупее же я твоей кошки. – Дедушка совершенно неприлично хихикнул. – Я отследил изменения еще неделю назад, но уверяю тебя, они абсолютно безопасны. Минимальный спад интеллектуальной активности в обмен на практически неиссякаемые характеристики молодости и здоровья – я тебя умоляю, это же отличная сделка.

– Я не сказал бы, что минимальный... – пробормотал Всеволод. – И потом, параметры могут ухудшаться. Модель этого не исключает. Но страшней всего то, что спад необратим--

– Всеволод! – рявкнул дедушка. – Ты задумал испортить мне праздник? Я рад, что ты принимаешь наш проект так близко к сердцу, но мне не нравится, что ты делаешь из меня идиота. Я замеряю свои показатели дважды в день и абсолютно гарантирую, что замеченный тобой эффект настолько незначителен, что им можно смело пренебречь!

Всеволод оторопел.

– Ты вколол сыворотку себе?

– Конечно! На теле с разумом она дает еще более потрясающие результаты! Или ты думал, что я останусь в стороне от величайшего достижения науки? Откажусь от вечной молодости?

– Но эксперимент не завершен--

– Для настоящего ученого ты слишком труслив, Всеволод, – отрезал дедушка. – Я проверил и перепроверил все выкладки. Да, имеет место некоторое помутнение, временная деградация, как мы наблюдали в объекте Лизавета. Но после этого процесс стабилизируется, я бы сказал, криста... кристалли... кристаллируется!

– Кристаллизируется, – тихо поправил Всеволод.

– Отстань! – Дедушка отчетливо икнул. – У меня праздник. И тебя ждем, между прочим, а ты ерундой занимаешься. Приезжай.

Монитор погас. С тяжелым сердцем Всеволод отключил центрифугу, положил в рюкзак подарок дедушке – полное собрание утраченных сочинений Плутарха на флэшке, погладил по толстому брюшку Лизавету, раскинувшуюся на спине возле кормушки, и вышел из лаборатории.

 

Дедушка жил на вилле в получасе езды от города. Вокруг бассейна собралась толпа – дедушка жаловался накануне, что даже список в двести пятьдесят восемь гостей не в состоянии вместить всех ныне живущих и здравствующих родственников. А ведь еще коллеги, партнеры и просто друзья. Кого-то так или иначе пришлось оставить за кадром.

Протиснувшись между гепардом и макакой и едва не наступив на суриката – некогда дедушкиного аспиранта, а теперь главу международной корпорации, Всеволод столкнулся с дедушкиной ассистенткой Кариной. Выглядела она как всегда прекрасно, но глаза ее были полны слез.

– Я не знаю, что делать, Сева. Слава Богу, ты пришел. – Она схватила Всеволода за руку и потянула подальше от бассейна, где можно было говорить, не опасаясь, что их услышат.

– Что-то случилось?

– Пока еще нет. Но скоро случится. Матвею Викторовичу выступать через десять минут... – Карина повела рукой в сторону бассейна. – Ты же видишь, кто приехал. Все приехали! Глава корпорации животноформ, руководитель инвестфонда, Тричевская, четыре нобелевских лауреата, два бывших президента... Даже наш директор!

Карина всхлипнула.

– Так в чем проблема то?

– Боюсь, Матвей Викторович не в состоянии выступать...

Они обогнули дом, вышли на задний двор. Карина приложила палец к неприметной двери – Всеволод знал, что она ведет к личным апартаментам дедушки.

– Такого никогда не было, – рассказывала Карина, пока они шли по коридору. – Но сегодня утром он попросил... Сказал, почему бы и нет. Что ему только однажды исполняется четыреста тринадцать... Я же не знала, я думала, это для очередного эксперимента... Ты же знаешь, какой он...

Всеволод пугался все сильнее с каждым словом.

– Что он попросил, в конце концов?

– Смотри сам. – Карина распахнула дверь.

Всеволод увидел просторный холл. Светлая современная мебель, комьютер, хранилище данных... Все выглядело бы как обычно, если бы не... кролики. Их было огромное количество. Пегие, белые, черные, рыжие – всех цветов и размеров. Хорошенькие, ушастые, с глазками-бусинками, не вызывающие никаких сомнений в том, что это кролики, а не кроликоформы.

– Кролики? – Всеволод недоумевающе повернулся к Карине. – Зачем?

Она закусила губу, готовая разреветься.

– Я же не знааалаааа...

Дрожащий наманикюренный палец ткнул в сторону антикварного ковра, посередине которого Всеволод наконец увидел дедушку. Он взгромоздился на милого белоснежного кролика. Хотелось верить, что на крольчиху...

– Йоху, Сева, вот это житуха, брат!

Потрясенный Всеволод отвернулся. Карина у его плеча всхлипывала, уже не стесняясь.

– И долго он так?

– Третий час. И еще половина осталась...

– А как же гости? День рождения?

Карина развела руками.

– Мы должны это прекратить! – решительно сказал Всеволод. – Распорядись, чтобы этих... гм... девочек отсюда убрали. А дедушке таблетку протрезвляющего и... что-нибудь успокаивающее.

– Я предлагала, он отказывается. Я же не могу насильно--

– Ради Бога, Карина, конечно, можешь! – Он посмотрел в глаза Карины, страшась озвучить правду. – Он же кролик!

 

В тот вечер, получив необходимые лекарства, Матвей Викторович Соколов сумел произнести речь перед высокими гостями, но это было его последнее публичное выступление. Зеленая трава и молодые крольчихи – все, что интересовало теперь революционера от науки и трижды нобелевского лауреата. Тайком от дедушки с помощью Карины Всеволод проводил замеры жизненных показателей и мозговой деятельности. Сомнений больше не оставалось. Сыворотка Соколовых обновляла физические ресурсы организма до бесконечности, но за счет истощения умственных, и процесс был необратим.

Плутарха Всеволод подарил Карине. Дедушке он был теперь без надобности.

 

Научный совет отнес прискорбное происшествие с Матвеем Соколовым в разряд статистических погрешностей. Сыворотка, доработанная в лаборатории Валентины Игоревны (эффект деградации официально игнорировали, но все же старались уменьшить), была, несмотря на протесты Всеволода, пущена в производство. Первые тридцать партий были расписаны между своими. К концу года планировалось выпустить еще четыреста пятьдесят, а далее – все необходимые документы на подключение дополнительных мощностей были уже согласованы – ожидались миллионные поставки.

Всеволоду предложили в институте головокружительную должность и соответствующую зарплату, но он подал заявление об увольнении. Они с Кариной поженились и поселились на дедушкиной вилле. Одному кролику столько комнат было не нужно, а присматривать за дедушкой все равно следовало. Он больше не желал пользоваться манипуляторами, о научной работе не хотел вспоминать и, как подозревал Всеволод, постепенно забывал, как читать. Речевой центр дедушки функционировал как обычно, но он пользовался им все меньше – по его словам, ему не о чем было разговаривать с Кариной и Всеволодом. Зато с молоденькими крольчихами было о чем.

Иногда Всеволода накрывала тоска по научной работе. Но когда он листал свежие выпуски «Вопросов Трансплантологии», освещавшие последние исследования института («Может ли макака научиться танцевать вальс?», «Человек и орангутан, кто кого», «Зачем нужна одежда, если ты кот?») он понимал, что тосковать было не о чем. Вместе с улучшенной сывороткой Соколова-Тричевской наука постепенно заканчивалась...