Кровь Гемоглобова
*1*
В то весеннее утро мы повздорили с Ален.
- Ты не любишь меня, Эрос, как я того заслуживаю, – сказала Ален, глядя в упор на меня. Я отложил в сторону "Мифологический словарь". Несколько месяцев тому назад мне взбрело в голову разнообразить свою жизнь, и я стал писать рассказы. И теперь время от времени заглядывал в словарь, подарок матери на день рождения, в поисках новых идей и необычных образов.
- Почему ты не любишь меня по-моему? – капризно скривив губки, повторила Ален. Но уже в следующее мгновение ее лицо приняло независимое, чуть надменное выражение. – Ложись!
Сняв с себя майку и трусики, она оседлала меня, выпрямила спину, отвела назад плечи и нацелилась на меня острыми сосками полных, как раздвоившаяся луна, грудей.
- Ну, раб мой!
В этот момент она была похожа на Хатхор, древнеегипетскую богиню любви. Не хватало только коровьих рогов и ушей. Пришпорив мои бока голыми пятками, она занялась со мной любовью. Кончив, как ни в чем не бывало продолжила меня вычитывать. Я слушал ее вполуха, попутно размышляя над сюжетом нового рассказа. А она что-то лепетала, снова решив пришпорить меня.
Такое с нами бывало не раз. "Милые бранятся – только тешатся" – кажется, так гласит народная мудрость. Черта с два! Ко мне эта мудрость не имела никакого отношения. Обволакивая меня влажным и цепким взором, Ален в который раз пыталась убедить меня, что мы созданы друг для друга, что она непременно станет мне хорошей женой. Ага, я и оглянуться не успею, как ты будешь сверху, думал я. Любовь, продолжала Ален, предусматривает безоговорочную жертвенность и самоотдачу. То есть она готова была без остатка отдать себя мне при условии, что я самоотдамся ей, то есть добровольно подчинюсь ее прихотям. Для меня это было невыполнимым условием. И дело не в том, что я хотел пожить для себя, как обычно говорят в таких случаях другие парни. Для меня само-отдача была равносильна само-разрушению, причиной которого могло стать вмешательство чужой воли, в данном случае Ален, в мой привычный ежедневный уклад. В общем, я хотел оставаться самим собой при любых раскладах, поэтому выступал за любовь без этой пагубной для меня самоотдачи. Мое упорство ужасно злило Ален. Нам следовало разойтись или принять позицию друг друга. Но вместо этого мы выбрали третий вариант – спешно собрались и понеслись к Кондрату. В тот день он устроил у себя квартирник в честь дня рождения Гемоглобова и пригласил на него нас с Ален и Палермо. На бегу я беспокойно поглядывал на часы. Невзирая на свой скверный, развязный характер, Кондрат терпеть не мог, когда кто-то опаздывает.
*2*
Гапон глаголил. Нес всякую заумную чушь. От сеанса в кровяном интернете его вставляло сильней, чем после молочка. Правда, в тот момент, когда я и Ален вломились ему в дом, экраны мониторов комгемов были потушены.
- Парни, мы собрались сегодня по крутому поводу. Нашему кровавому птенчику Гемоглобову исполнился год! Крошечный такой первый годик. Но зато какой жирный горизонт открывается перед юным прожорливым хищником!
Гапон был одержим Гемоглобовым. Прошел год, как Кондрат его придумал, собрал вместе с Палермо из бэушного железа, опробовал на себе и на нас, провозгласил нас гемами, в последующие месяцы то горел им, то бросал, когда его увлекали другие идеи, а затем снова возвращался к кровяному интернету, что-то постоянно переделывая и улучшая.
Поначалу Гемоглобов представлял собой сеть, образованную четырьмя комгемами. По сути, это были обычные компьютеры, которые Кондрат поставил в углах своей комнаты. Между комгемами по гемоводам, прозрачным капиллярным трубкам, циркулировала кровь гемов, то есть наша родненькая кровь. Ее откачивал из вен безумных пользователей гемикс – электронный насос, имевший небольшую камеру. В этой камере, как в миксере, кровь гемов смешивалась, образуя общую алую ткань, ее молекулы оцифровывались, преобразовываясь в гемобайты. По транскабелям, подобно электронным посланиям, гемобайты поступали к каждому пользователю на его комгем. Через каждые 10-15 минут в гемиксе включался реверсивный режим и направление кровотока менялось на противоположное – кровь устремлялась назад к своим донорам. После кровосмешения в гемиксе это была уже другая кровь. Коллективная. Кровь Гемоглобова, как любил говаривать Кондрат. В комгемах к гемобайтам присоединялись инфогемы. Палермо научился получать их, сканируя самые обычные вещи, принадлежавшие гемам: белье, личные дневники, билеты на троллейбус, бинты в пятнах крови, молочные зубы, засохшие презервативы. Гапон называл их материализованной информацией и утверждал, что в ней скрыто не меньше смысла и тайн, чем в молекулах ДНК. Соединившись с гемобайтами, инфогемы дополняли электронное эго пользователя, а заодно усиливали эффект Гемоглобова. Опьяненное чужой кровью сознание гема двоилось, троилось, многомерилось, и наконец наступал момент, когда гем утрачивал свое привычное эго, перевоплощался в кого-то, чья кровь хозяйничала в его жилах и миг за мигом подчиняла себе его пьяный рассудок.
Потом Кондрат отчего-то решил, что кровь подчиняется законам квантовой физики. Он предположил, что кровяная ткань на самом деле является энергетическим полем, а раз так, то у нее должны быть кванты, аналогично тому, как они есть у гравитационного и электромагнитного полей. Занявшись вдвоем с Палермо исследованиями, они вскоре обнаружили первые кванты крови. Кондрат окрестил их гемонами. Он научился генерировать пары запутанных гемонов и разделять их на отдельные кванты крови, а затем разносить их друг от друга на расстояния, непостижимые обычному, обывательскому рассудку – за пределы земной атмосферы. Далее, влияя на один квант крови, Кондрат сумел добиться таких же изменений и в тот же момент времени от другого гемона. Гапон вошел в азарт и, точно старуха из одной известной сказки, возжелал невозможного – захотел управлять кровью всего человечества и рано или поздно претворить ее в эликсир бессмертия. Из наполеоновской затеи, наверное, к счастью для человечества, ничего не вышло. Но одного мальчика, умирающего от рака, мы все же спасли – выкрали его кровь из онкодиспансера, выделили из нее несколько пар запутанных гемонов, одни из них с помощью лазера запустили на орбиту Земли, другие гемоны отправили в Гемоглобов и там удалили из них раковые клетки, подобно тому, как в Фотошопе удаляют на фотоснимках "красные глаза". Помню, Кондрат тогда божился, что между вылеченным квантом крови и больным гемоном-спутником должна была установиться мгновенная квантовая связь, благодаря которой гемон-спутник мигом избавится от раковых клеток, а потом, словно ретранслятор, сообщит изменения гемонам мальчика, в тот момент безропотно умиравшего на больничной койке. Клятвы Кондрата казались нам фантастическим бредом, но малыш и вправду выжил. Я до сих пор помню ту историю. Она оказалась наполненной разными событиями, в большинстве своем темными и гнусными. Они выжали из нас, четверых молодых и здоровых ребят, как из лайма для Мохито, все душевные и физические соки и надолго отвернули от Гемоглобова. И вот, спустя несколько месяцев, Гапон воскрес. Он вспомнил о Гемоглобове и даже вздумал отметить первую годовщину со дня его основания. Это означало, что остальных гемов: Ален, Палермо и меня – ждали новые невиданные приключения и не менее яркие острые истязания.
*3*
Тем временем Кондрат продолжал растекаться по древу, вернее, по сети пока дремлющего кровяного интернета.
- Гемоглобову суждено стать сингулярной точкой, нет, безудержной Сетью, которая неузнаваемо изменит наш привычный хренов уклад! Гемоглобов перевернет с ног на голову, разнесет вдребезги убогий сосуд мироздания. Одни говорят "мы живем в трехмерном мире", другие робко пытаются добавить к этой модели четвертое измерение – время. Детский лепет. Мир многомерен! Доказательство тому Гемоглобов, в котором смешивается наша кровь. Ален, ты больше не Ален, – Гапон на миг бросил на девушку воспаленный взгляд. – Эрос, ты кто угодно, но только не ты. Палермо, чувак, даже не пытайся мне возражать! Ты помесь меня, Ален и Эроса. Я – коктейль из ваших кровей, чуваки! Истинно говорю вам: Гемоглобов – плод синергии наших кровей, а мы – гемы, дети Гемоглобова. Пока в нем циркулирует кровь только нас четверых. Но когда произойдет сингулярный взрыв – в Гемоглобов хлынет кровь тысяч, сотен тысяч, миллионов новых гемов! И вот тогда мир реально станет многомерным, мы зададим крови гемов новые векторы, мы повернем время вспять и научимся перемещаться в крови-времени. И... и тупо разбогатеем! Но это будет завтра или послезавтра. А сегодня мы бухаем – обмываем днюху нашего Гемоглобова. Эрос, наливай! Ален, достань из холодильника закуску, а ты, Палермо, поставь музычку. Возле "Соньки" коробка с кассетами.
- А что поставить?
- Да хоть U2. Они недавно выпустили новый сингл "Земля под ее ногами".
- Не люблю U2, – поморщился как от зубной боли Палермо. Но сделал то, что велел Кондрат – отыскал нужную кассету, вставил ее в магнитолу "Sony" и, не скрывая отвращения, нажал кнопку "Плей".
- Я тоже не переношу этих ирландских нытиков, – неотрывно следя за действиями приятеля, усмехнулся Гапон. – Но вот в чем штука – слова к песне написал Салман Рушди.
Из динамиков послышались размеренные звуки барабанов и мелодичный гитарный проигрыш, а следом за ними Боно запел вкрадчивым, как кошачья походка, голосом:
All my life, I worshipped her.
Her golden voice, her beauty's beat.
How she made us feel, how she made me real.
And the ground beneath her feet.
And the ground beneath her feet.
- Ален переведи, – потребовал Кондрат.
- Ну, в этой песне поется про какую-то девушку, ее хрустальный голос, офигительную красоту и сверхчеловеческую способность оживлять мужчин, – прислушавшись, лениво промолвила Ален.
- Случайно та девушка не ты? – не удержавшись, съязвил я.
- Отвали. Еще там что-то про землю под ее ногами. Однажды девушка умерла и ее возлюбленный, от имени которого поется песня, возненавидел землю. Он решил, что она украла его любовь, и задумал во что бы то ни стало отыскать свою возлюбленную.
- И что здесь нового? Он безоглядно любит ее и боготворит землю, по которой ступают ее нежные ножки.
- О-о, да ты поэт! – посмеиваясь, похлопал меня по плечу Кондрат.
- Но вот она внезапно или ожидаемо умирает, и он рвется следом за ней, будучи готовым добровольно спуститься в царство мертвых.
- Перед нами классическая древнегреческая история про Орфея и Эвридику, – глубокомысленно заметил Кондрат.
- В таком случае Рушди не первый, кто обратился к этому мифу, – отчего-то завелся я. – Если не ошибаюсь, композитор Александр Журбин написал рок-оперу "Орфей и Эвридика" еще в середине 70-х.
- Да кто знает в Англии и США про твоего Журбина?! – вспыхнул в ответ Гапон. – А вот о Рушди знают во всем мире!
- Тьфу! И только благодаря его "Сатанинским стихам", – сплюнул я и, продолжая горячиться, машинально процитировал: – "Истинная привлекательность зла есть соблазнительная непринужденность, с которой можно встать на его тропу".
- Ты читал эту жуткую книгу? – возмутилась Ален.
- Хм, во-первых, никакая она ни жуткая, – спокойно парировал я. – Книга как книга. Я бы сказал, в ней больше обреченной философии, чем богохульных стихов. И потом, я понятия не имею, о чем она, – я устремил испытующий взгляд на Ален. – Один лишь короткий фрагмент, жалкий ее клочок однажды привиделся мне во сне.
- Тебе снятся чужие книги? – напряглась Ален. – А что за фрагмент?
- "Я врастаю корнями в женщин, которых люблю".
- Что-о?! Да как ты смеешь... подонок!
- Это не мои слова, а Саладина Чамчи, одного из главных персонажей романа Рушди.
- А что в конце песни? – не обращая внимания на нашу с Ален перепалку, поинтересовался Палермо.
- По-моему, этот сумасшедший парень просит свою умершую возлюбленную: "Позволь мне привести тебя на перекресток двух дорог", – недовольно оторвавшись от разговора со мной, пожала плечами Ален. – Я не все слова разобрала. Перемотай, пожалуйста, кассету.
Не успел Палермо выполнить просьбу Ален, как Боно вдруг резко замолчал, словно обиделся, что в этом доме его никто не любит. Напрасно потыкав кнопки в магнитоле, Палермо беспомощно развел руками.
- Ничего не могу сделать. "Сонька" сдохла.
- Сам ты сдох! – вдруг взвился Кондрат. – Вот уроды! Опять в нашем районе вырубили свет. Как они достали со своим плановым отключением.
- По всему городу такая дрянь творится, – недовольно хмыкнул Палермо. – А еще властью себя называют. Не могут найти бабки для электростанции.
- Черт с ними! – махнул в сторону окна Гапон. – Включи хотя бы приемник на кухне.
- Ты до сих пор пользуешься радиоточкой? – удивился я.
- Не я, маман. Она старомодна. Палермо, чего застрял?
Палермо и правда замешкался. Судя по его задумчивому выражению лица, он был еще под впечатлением от песни, возможно, даже представил себя на месте ее лирического героя, утратившего любимую девушку и, подобно шахтеру, отважившегося следом за ней спуститься в недра ада. Наконец Палермо нехотя шагнул на кухню, отыскал приемник, стоявший на холодильнике, повернул рукоятку громкости – и из динамика донеслись слова знакомой с детства, запорошенной новогодним снегом песни:
Щедрик, щедрик, щедрівочка,
Прилетіла ластівочка,
Стала собі щебетати,
Господаря викликати:
"Вийди, вийди, господарю,
Подивися на кошару –
Там овечки покотились,
А ягнички народились.
В тебе товар весь хороший,
Будеш мати мірку грошей.
Хоч не гроші, то полова,
В тебе жінка чорноброва".
Щедрик, щедрик, щедрівочка,
Прилетіла ластівочка.
- Да это же Щедрик! – обрадовалась Ален. – Милая песенка. Люблю, когда дети щедруют на старый Новый год и поют "Щедрик, щедрик, щедрівочка, прилетіла ластівочка".
- Ага, непонятно только, почему ее решили поставить в эфир в конце апреля, – фыркнул Кондрат.
- Потому что в ней поется про ласточку, – простодушно ответила Ален.
- Серьезно? Тогда какого хрена с этой песней щедруют, если она весенняя?
Ален уставилась на Гапона взглядом, которым обычно смотрит провинившийся ученик на завуча или директора школы.
- Я где-то читал, что у наших далеких предков новый год начинался 22 марта, в день весеннего равноденствия, – как бы между прочим вспомнил я. – Месяцы тогда, правда, назывались иначе. Видимо, слова Щедрика придумали в те таежные времена.
- Удивительно, Новый год давно отмечают зимой, а песню по-прежнему поют про весну. Никто не придает этому значения, – покачала головой Ален.
- Как и многому другому, – глухо отозвался с середины кухни Палермо. Он смотрел на нас. Песня давно кончилась, а мы – Кондрат, Ален и я – продолжали бессмысленно мяться в дверном проеме, словно это не радио, а мы сейчас пропели Щедрик и теперь ждали за него щедрых вознаграждений. Первой с места сдвинулась Ален. Она прошла через кухню и приблизилась к окну. Снаружи светило солнце, которому, казалось, дела не было не только до нашего запутанного Нового года, а вообще до всего.
- Ой, смотрите, ласточка! – воскликнула Ален и, прижавшись лбом к стеклу, устремила взгляд куда-то в сторону.
- Чего ты так верещишь?! – вздрогнул от неожиданности Кондрат. – Ласточек, что ли, никогда не видела?
- Просто я удивилась: стоило по радио прозвучать Щедрику, как у тебя на балконе появилась ласточка.
Я подошел к окну и встал рядом с Ален.
- Кондрат, гляди, она вьет гнездо. Скоро здесь появятся птенцы.
- Да на фиг мне нужна эта ласточка вместе со своими птенцами! – взъярился он. – Засрут мне весь балкон. Палермо, принеси швабру!
Я не догадался, а почувствовал, что затеял Гапон.
- Эрос, что ты уставился на меня?
- Никогда не слышал о таком орудии убийства.
- Не слышал? Так увидишь. Палермо, что ты встал как истукан?! Швабра в туалете.
- Нет, – опустив взгляд, тихо произнес Палермо.
- Что значит "нет"? Оборзел, чувак?!
- Нет! – подняв глаза, уже тверже повторил Палермо.
- Птичку жалко, да? – Гапон с угрожающим видом подступил к приятелю.
- Кондрат, да что с тобой? Чего ты ополчился на птичку? – Ален встала между парнями. – Это всего лишь ласточка.
- А не корова, как ты подумал, – невесело пошутил я.
- Что-о?! Бунт! – вспыхнув, Кондрат резко развернулся, оттолкнул меня в сторону, влетел в туалет, дверь в который находилась в трех шагах от кухни, выскочил оттуда с деревянной шваброй и кинулся с ней в гостиную, а из нее – на балкон. Мы и глазом моргнуть не успели, как он одним махом снес со стены недостроенное гнездо. Вместе с комочками земли к его ногам вдруг упал другой комочек – живое тельце ласточки.
- Кондрат, что ты наделал?! – взвыла Ален. – Ты убил ее!
- И что теперь? Мне устроить по ней панихиду?
- Ну ты и дебил, – покачал головой я.
- Мудак, – коротко отреагировал Палермо.
- Вы что тут, все охренели? – ничуть не стушевавшись, пошел в атаку Гапон. – Это мой дом. Сечете, чуваки? Мой дом! И мне на фиг не нужна здесь птица. И вы тоже. Валите из моего дома, орфеи хреновы!
- Почему Орфеи? – не удержавшись, спросил я.
- Ну, вам жалко птичку, как Орфею Эвредичку, ха-ха-ха!
- Не смешно. И даже отвратительно! – осуждающе воскликнула Ален.
- Да что вы ко мне привязались! Откуда мне было знать, что в гнезде была ласточка? Я просто хотел разрушить гнездо.
Ни слова больше не говоря, мы понуро поплелись к входной двери. В этот момент вдруг очнулась магнитола и запела томным голосом Боно:
Теперь я не могу быть ни в чем уверен,
Черное стало белым, холод стал пеклом...
*4*
- Эй, кончай сопли пускать! – окликнул нас из гостиной Гапон. – Какие вы все чувствительные. Ладно, раз включили электричество, я спасу вашу птичку. Как когда-то Эрос вытянул с того света Ален. Я могу оживить ласточку. Прямо сейчас.
- Кондрат, не надо! – резко обернувшись, попросил я.
- Никто не запретит мне оживить птичку. Ну, кто со мной?
- Нас ждет новый ужастик от Гапона, – обреченно вздохнула Ален.
- Пошли, поможем ему, – просто сказал Палермо, который первым смекнул, что надумал наш сумасшедший вожак. Среди нас четверых Кондрат был самым отчаянным, отвязанным, лишенным малейшего чувства самосохранения экспериментатором. Он положил бездыханное, казалось, уже невозвратимое к жизни тельце ласточки на свободный стул, ввел наугад в нее иглу, включил перед птицей комгем, затем плюхнулся на соседний стул, сосредоточившись, вколол себе в вену иглу и только потом запустил гемикс. Из вены Гапона по прозрачному капилляру к насосу устремилась отчего-то темная, как гранатовый сок, кровь. Гемовод со стороны птицы остался пустым.
- Кажись, ласточка откинула крылья, – мрачно заметил Палермо. Мы с Ален, словно сговорившись, продолжали молчать. Крови Кондрата не с чем было смешиваться в гемиксе. Нетронутой, она заструилась к недвижимой птице. Мы застыли в ожидании какого-нибудь фокуса. Крохотное тельце внезапно дернулось, а с ним вздрогнули и мы. А дальше стали происходить невероятные, фантастические вещи.
По гемоводу, соединявшему ласточку с гемиксом, вдруг потекла жидкость лазурная, как кровь самого красивого в мире моря. Я безотчетно напрягся, представив мысленно, как эта светлая первородная кровь сейчас осквернится в гемиксе, смешается с темной кровью Кондрата. Но как ни странно, все вышло с точностью до наоборот: в гемиксе птичья кровь подчинила себе кровь нашего друга, окрасив ее в непостижимую лазурь. Это стало очевидно, когда по капилляру к вене Кондрата, нацелившись на его кровеносную систему, устремилась загадочная голубая жидкость. Теперь пришел черед дернуться как от разряда тока Гапону. Его лицо неожиданно вытянулось, черты лица заострились, а нос заметно удлинился. Казалось, еще миг, и нос вообще обратится в клюв, из которого раздастся птичий клекот или трель. Но я так и не дождался этого превращения. Палермо вдруг ткнул меня в бок.
- Гляди.
Я машинально повернул голову в ту сторону, куда обратил свой взгляд Палермо, и оторопел.
- Стивен Кинг отдыхает, – пробормотал я. А Ален и вовсе завизжала: – Какая мерзость!
То, что еще минуту назад было жалкой замученной ласточкой, отныне стало жутким монстром – гадкой летучей мышью. Бр-р-р, кого-то она мне напомнила. Я попытался вспомнить, но не успел: Ален снова заорала не своим голосом.
- Палермо, миленький, сделай что-нибудь! Кондрат распинался, уверял нас, что можно исправить эго любого из нас, если есть доступ к его крови. Ты же наш мозг, Палермо, наше доброе сердце. Защити Кондрата от Каннибала!
Черт, как я сразу его не узнал! Эту дикую тварь, мерзкого вампира, мы встретили прошлым летом в древнем храме, случайно раскопанном под погребом одной ветхой лачуги. Ох и попил тогда Каннибал из нас крови, а потом обернулся целомудренной голубкой и был таков. Но вот мышь вернулся в облике случайной ласточки, чтоб снова стать самим собой. Или это Кондрат всему виной – породил из безобидной пташки кровожадного монстра? Я хотел было спросить об этом Палермо, но он уже вошел в Гемоглобов.
Взгляд парня, как пиявка, прилип к монитору комгема. Палермо по сети пытался оградить Кондрата от смертельного влияния Каннибала, невесть как возникшего из небытия, и вдруг завис, будто комгем. Тем временем мышь, впрыскивая в Кондрата свою ледяную лазурную ненависть, не по-детски гнул и ломал сознание нашего друга.
- Палермо, не спи!
Подстегнутый моим окриком, он, словно одержимый, кинулся стучать по клавиатуре. И тут начались новые чудеса, на этот раз уже с Палермо. Его голый череп, точно в убыстренной съемке, внезапно покрылся светлым мхом. А в следующий миг из его головы, как из жерла вулкана, взметнулась лава волос.
- Ох ни фига себе!
За считанные секунды Палермо оброс до плеч. Что у него там происходит? Ведь он даже не кололся – игла с гемоводом лежали рядом нетронутые. Я заглянул из-за плеча одеревеневшего Палермо в экран его комгема. На нем крутили что-то вроде домашнего видео. Какой-то праздник, наверное, чей-то день рождения. А вот и именинник. Симпатичный подросток 11-13 лет, его поздравляют мужчина и женщина и девочка лет 9-10. Блин, да это же Вика, младшая сестра Палермо! А мужчина и женщина, видимо, его папа и мама. Точно, это они! Боже мой, на экране Палермо, только очень юный, мальчик совсем, с волосами как сейчас. Я живо вспомнил трагедию, внезапно обрушившуюся на моего приятеля. "Алопеция неизлечима", – вынесли приговор парню железносердные врачи. Как же тогда Палермо было тяжело! От него отвернулись многие друзья и одноклассники, на улице оглядывались прохожие и показывали на него пальцем. Но Палермо растерялся только в первый момент. Турник, гантели, футбол – парень спортом заполнил человеческий вакуум. А еще он, как одержимый, занялся наукой. Если б не его феноменальные знания в кибергенетике, фиг бы Кондрат построил свой Гемоглобов. Спустя, наверное, полтора года появились мы: Гапон и я – и приняли его в свою сумасшедшую семью. Чуть позже, в апреле прошлого года, к нам присоединилась Ален. На меня вдруг накатила волна давно забытых чувств. То ли сентиментальные воспоминания, то ли вид волосатого Палермо вывели меня из состояния равновесия, подобно кресалу, высекающему из огнива искру, выбили из моей сухой души горючую слезу. В тот же миг расплакался, разрыдался Палермо. Я хотел обнять друга за плечи, погладить его по воскресшим волосам, но ненароком увидел глаза Ален. Они были наполнены неизъяснимым ужасом и смотрели, как привороженные, в одну точку. Я оторвал взгляд от монитора, желая понять, что так потрясло Ален, и вскрикнул от неожиданности: "Кондрат!" За зрелищем эволюционирующего Палермо, на моих глазах вновь обретшего волосы и некогда утраченное эго, я совсем забыл про Гапона.
В первый момент показалось, что он почти не изменился. Ну, разве что еще больше сходств стало с птицей. Однако при более пристальном рассматривании я обнаружил в Кондрате следы немыслимых, жутких мутаций: глаза его округлились и лишились ресниц, рот на лице почти рассосался, зато на месте носа сформировался плоский и чуть загнутый книзу клюв, а плечи покрылись черными блестящими перьями. Круто взял его в оборот Каннибал: вместо того чтоб выпить из Кондрата кровь, он напоил его своей. Хотя, тут же подумал я, может, это и не вина алчной мыши, а происки Гемоглобова – следствие тех неисповедимых процессов, что протекали сейчас в темных глубинах кровяного интернета.
*5*
Мне стало интересно, что происходит в комгеме Кондрата, чем его гемоглобовский мирок отличается от мира Палермо. Небось, новоиспеченный бог Ра учит фараонов готовить коньячные шоты или играть в покер. Однако стоило мне только приблизиться к монитору приятеля, как со мной случилась странная вещь. Я вдруг с размаху ткнулся носом в холодное стекло, словно какая-то незримая сила, вырвавшись наружу из виртуального мирка, обхватила меня за шею и резко потянула на себя. Почудился затхлый мышиный запах и чьи-то приглушенные голоса. Наваждение длилось доли секунды. В замешательстве я отпрянул от монитора и, стараясь держать от него дистанцию, с опаской заглянул снова. Запретный плод Гемоглобова сочился незнакомым запредельным ядом.
По правде говоря, ничего мистического поначалу я не увидел. Тесная комнатенка со скошенным, как у мансарды или чердака, потолком. Допотопная мебель, покрашенная красной местами облупившейся краской. Обилие тут и там непонятных диковинных вещей. Самым необычным из них был, пожалуй, стеклянный куб размером с мужскую фетровую шляпу, висевшую рядом на стене. Из общего ряда выбивался старенький принтер. Неясно, как он здесь очутился. Наличие принтера делало чердак похожим на пристанище какого-нибудь бездомного писателя, эдакого новоявленного Керуака. Или, что еще интересней, на павильон для съемки исторического фильма о трудном, но славном прошлом наших предков, в которое волею режиссера занесло из будущего рядовое печатное устройство. Можно было вообразить себе все, что угодно, если б не голос Кондрата, а затем и он сам, внезапно вышедший на середину таинственной комнаты. Следом за Гапоном появились Ален, Палермо и я.
Наши голоса звучали взволновано и тревожно, но разобрать, о чем мы говорили, было невозможно. Нечленораздельная речь или неоткрытый птичий язык.
Правда, вскоре события, возникнув, как первая живая клетка на Земле, из ничего, стали развиваться со стремительной, клиповой быстротой, при которой отпадал всякий смысл в любых словах.
Откуда ни возьмись на задрипанном чердаке появились два таинственных существа. Одно словно сошло со страниц моего Мифологического словаря. У незнакомца была обвитая змеей голова хищной птицы и мощный торс Терминатора. Вне всяких сомнений, это был бог Ра. Вторым пришельцем оказался кровожадный Каннибал. Я бы его узнал даже на том свете. Указав золотым ногтем на летучую мышь, Ра изрек глухим и низким, как голос всамделишного Терминатора, голосом: "Се есмь бог крови!" – и я, как ни странно, услышал эти слов, точнее, они родились где-то в глубинах сознания. Но удивило больше другое. К этому времени я уже неплохо изучил пантеон древнеегипетских богов, но, хоть убей, не мог припомнить среди тамошних божеств Каннибала, эту коварную и подлую тварь. Однако стоило мне только поставить под сомнения слова бога Ра, как мой разум парализовала неведомая сила, похожая на ту, что пару минут назад едва не расквасила мой нос об экран монитора.
Меня выключили как примитивный бытовой прибор. Оставили только одну функцию – зрение. И то, это было не полноценное осмысленное видение, а тупое свечение двух лампочек – моих глаз. Об этом я подумал секунд через двадцать, когда та же незримая сила снова активировала мое сознание. Вероятно, этих 20 секунд хватило для чего-то, что происходило на чердаке, и чего мне не положено было видеть-осознавать. Когда мой разум вернулся в строй и смог снова осмысливать ту информацию, которую ему сообщали органы зрения, бога Ра на мониторе уже не было. Зато была истекающая кровью Ален. Рана была в боку. Глумливо ухмыляясь, Каннибал махнул на Ален крылом и что-то произнес. Что именно, я не расслышал. Казалось, могучая сила, вернув мне сознание, забыла подключить слух. Внезапно в центр чердака выскочил я, точнее, мой виртуальный двойник, рожденный сетью Гемоглобов. Я – "намбер ту" что-то крикнул в ярости Каннибалу. Затем схватил со стола бутылку из-под пива и в отчаянии швырнул ее в божество крови. Сидя за комгемом, я отчетливо увидел, как бутылка, прочертив невидимую дугу, стукнулась о прозрачный куб, лежавший на другом конце комнатенки. Бах! Я не услышал, а увидел, как стеклянным фонтаном разлетелись в стороны осколки бутылки. Похоже, она не разбила, а лишь повредила необычный куб.
Что тут началось! Из трещины в кубе вдруг вырвался поток воздуха или газа. О его появлении я догадался по бледно-серому, едва различимому султану, взметнувшемуся над кубом. Поток воздуха был настолько мощным, что вмиг сбил с ног моего двойника, повалил на лопатки, будто борец-невидимка, Кондрата и Палермо и заставил забиться в угол мерзкого Каннибала. Потом воздушная струя закрутилась, завертелась, сплелась в кокон – и я глазом не успел моргнуть, как она превратилась в смерч. В него, как в воронку омута, устремилась вся мелкая утварь, которая валялась на чердаке. Вдруг я увидел, как тело Ален, вздрогнув с головы до ног, рывками двинулось к смерчу. Девушка, видимо, почувствовав смертельную опасность, перевернулась на живот и изо всех сил ногтями вцепилась в половицы. Мой двойник бросился ей на помощь, схватил ее за плечи, пытаясь противостоять мощи смерча. А тот словно в отместку за тупое упорство людей, обреченных и жалких, вдруг раздулся до неимоверных размеров, заслонил собой изнутри монитор и... я пришел в себя.
*6*
На Кондрата было страшно смотреть. От его вида я вдруг стал заикаться. Гапон больше не был фантастической птиц-цей, химерной ласточ-чкой – передо мной сидел заблудший Хэллоуин с печальными глазами, налитыми чуждым голубым огнем. Рядом всхлипывал волосатый Палермо. Я легонько спихнул приятеля с его трона. Пусть поплачет в сторонке, а мне нужно выручать Кондрата.
- Я тебя одного не отпущу в Гемоглобов, – заявила Ален и решительно села за свободный комгем. Этого мне только не хватало. Однако переубеждать ее было бесполезно. Со своего места я увидел, как ее рука потянулась к игле, как плавно начал наполняться алым соком ее прозрачный гемовод. Вздохнув, я поднялся, шагнул к гемиксу, установленному на отдельном столе, незаметно щелкнул переключателем и, кинув укоризненный взгляд на девушку, вернулся к своему комгему. Снова вздохнув, я взялся за дело.
Нашел вену, привычным движением всунул иглу и откинулся на спинку старого обшарпанного гапоновского кресла. Сейчас на мониторе появится набившая оскомину надпись "Осторожно! Вы входите в сеть Гемоглобов" и начнется!.. По правде говоря, ничего особенного я не ожидал от этого сеанса. Самое худшее, что могло со мной случиться, так это превращение в еще одного монстра или бога Ра. Еще я мог умереть от разрыва сердца – с экрана комгема вдруг явится некто и напугает меня до смерти. Хотя вряд ли. В памяти еще было свежо белое измученное долгой болезнью лицо прабабушки. У нее был рак. Тяжко вздыхая и зовя по ночам давно умершего мужа, она умирала в соседней комнате. Я с родителями жил в другой. У прабабушки не было одного глаза: его съел рак. Я боялся ее больше, чем придуманную старуху с косой. Потому что она была по-настоящему страшной, хотя до последней минуты любила меня и ласково называла Вовчик. Она умерла во сне от передозировки обезболивающего. Это произошло в первых числах мая, когда кажется, смерти не существует, а есть только беспорядочное движение по несправедливым волнам жизни. Прабабкина смерть ввела меня в ступор, с ее уходом я утратил способность к состраданию, словно Кай, замороженный Снежной королевой. С того дня, как не стало бабули, прошло почти семь лет, но, как мне казалось, я так и не отошел, не оттаял, не обрел дар чувствовать чужие ожоги. Ну, слега прослезился, когда увидел обросшего, патлатого Палермо. Наверно, соринка попала в глаз... Наконец на мониторе появилась долгожданная надпись, а в следующий миг я резко зажмурился, ослепленный нездешним, потусторонним светом.
Снег нестерпимо блестел, резал глаза отраженным светом. Приставив ладонь ко лбу и прищурившись, я стоял на краю крутого склона, нависшего над детским парком, и смотрел на двух девочек, поднимавшихся в гору. Они тянули за собой санки и о чем-то весело болтали. Девочкам было лет по десять. Одна из них, мне показалось, очень знакома. Она была похожа на младшую сестру Ален, если б та у нее была. Поравнявшись со мной, подружка сестры Ален насмешливо фыркнула:
- Лен, гляди, какой мальчик. Давай его на санках покатаем.
- Если хочешь, катай, а мне он совсем не понравился, – усмехнулась в мою сторону девочка. Надо же, и сестру тоже Леной зовут, отметил я. Может, они двоюродные. Меня неприятно задело, что меня назвали мальчиком. Почувствовав неладное, я подошел к свадебному салону, находившемуся по левую руку от снежной горки, и ужаснулся при виде своего отражения: со стеклянной витрины на меня глядело ошарашенное лицо десятилетнего мальчишки. Я оглянулся, собираясь спросить у незнакомой независимой Ленки про ее старшую сестру, но в этот момент, истошно вереща, девчонки помчались с горки.
На их пути топорщился небольшой трамплин – заснеженный холмик, словно белый прыщ, торчавший из земли. Снег на нем был тщательно отутюжен бесчисленными санками, лыжами, фанерками, просто детскими попами – всем тем, на чем местный народец предпочитал скатываться с горки. Санки с девчонками налетели на холмик, подпрыгнули – и в следующую секунду, в момент, когда санки приземлились на укатанный снег, раздался детский крик, еще более истошный, отчаянный крик боли и ужаса. Черт, что-то случилось! Я мигом сорвался со своего места, сломя голову понесся к девочкам, хотя никто из них меня не позвал, ни до кого мне не было дела, разве что девочка, как две капли воды похожая на маленькую Ален, которую я в жизни не видел, а лишь вообразил в своем воспаленном сознания, приворожила меня своим невероятным, невозможным сходством с той, в любовь к которой я упрямо отказывался верить.
Меня опередил какой-то взрослый бородатый дядя в красной дутой куртке. Он был похож на могучего полярника или геолога. Он как пушинку подхватил на руки Ленку и, когда я уже подбежал к санкам, озабоченно спросил ее:
- Ну как ты?
- Не знаю. Я не чувствую ног.
- Это позвоночник. Похоже на перелом.
Заметив меня, скомандовал:
- Мальчик, нужно вызвать скорую! – он махнул в сторону свадебного салона. – Только быстро! Каждая минута дорога.
Я встретился взглядом с растерянной, убитой горем Ленкиной подружкой и помчался к салону. Возле его входа висел телефон-автомат. Скорая без монетки, вспомнил я непреклонный порядок тех лет. Каким необычным оказалось ощущение от набора дискового телефона. Все равно, что коснуться привидения. Скорая приехала через четверть часа.
- Ты вызывал? – строго взглянул на меня седой врач.
- Ну да.
- Поедешь с ней, – кивнул на носилки с Ленкой, которые водитель скорой с санитаром заносили в машину.
- Но я не знаю эту девочку.
- Что ж, будет время познакомиться. Садись!
Лену положили в областную детскую больницу. У бедняжки оказался компрессионный перелом позвоночника. Геолог установил правильный диагноз. К девочке приехали ее родители. Мать со слезами на глазах причитала и проклинала подружку дочери, считая, что та была виновна в роковом катании с горки. Отец с молчаливой нежностью гладил дочь по голове. Меня никто не замечал, будто меня не существовало и вовсе. Когда все на минуту вышли, я проник в палату. Тело Ленки, словно подопытный образец, лежало, опутанное какими-то веревками, растянутое тросами и рычагами. Осторожно приблизившись к ней, я склонился над ее бледным лицом.
- Ну как ты? – спросил почти как геолог. И вдруг произошло невероятное! У меня закружилась голова, перед глазами расплылась как в тумане красивая Ленкина улыбка. Мне показалось, что я сделал кувырок через голову. А когда ко мне вернулась прежняя тревожная ясность, я вдруг увидел Ленкино лицо. Оно нависло надо мной с той же жалостью и озабоченностью в глазах, что мгновение назад сквозили в моем беспокойном взгляде.
- Ну как ты, дружок? – прошептали ее губы. Я попытался пошевелиться и, к ужасу своему, осознал, что скован по рукам и ногам
- Ну-ну, не дергайся, – сжала мою руку Ленка. – У тебя перелом позвоночника. Заведующий ортопедического отделения приказал подвесить тебя на растяжки. Недели две, не меньше, придется тебе поваляться в палате. Потом обязательный корсет, плавание и физические упражнения. Слушать учителя на уроках тебе придется стоя, а принимать пищу – опустившись на колени. Но ты не переживай, я тебя не брошу!
С этими словами девочка наклонилась ко мне и поцеловала в губы. И в тот же миг я узнал ее. Это была всамделишная Ален, а не ее пресловутая вымышленная сестра. Чрезвычайное это открытие вызвало у меня резкий приступ жалости к себе. Не мытьем, так катаньем Ален добилась своего: она сделала меня уязвимым перед ее любовью, приковала меня к своему сердцу, как больного к койке. Черт, мне так жалко стало себя, что я заплакал. Кто-то тут же бросился меня жалеть, покрывать мое лицо горячими поцелуями и с быстрой, увядающей на лету нежностью приговаривать: "Эрос, наконец-то ты мой! Любимый, до тебя все же дошло, как крепко я тебя люблю". Рыдая, я выдернул из вены иглу. Как, как такое могло случиться?! Как кровь Ален полонила мое сознание? Ведь я предусмотрительно заблокировал выход ее крови из гемикса, не дал ей ни малейшего шанса смешаться с моей кровью. Я хотел превратить сеанс в Гемоглобове в фарс. Однако фарс вдруг обернулся хардкором.
Я был готов расстаться с чем угодно: с любимой кассетой, редким винилом, книгой, парой новеньких джинсов, даже с последней каплей крови, возможно, со всей своей короткой запутанной и непутевой жизнью – но только не со свободой. Свободой быть самим собой. А тут такое!
*7*
Кто-то сзади хлопнул меня по плечу. Обернулся – Кондрат. Прежний, без единой птичьей ужимки. Отошел, значит.
- Хватит лить слезы. Помоги лучше ласточку поймать.
Только сейчас я услышал тревожный шорох в углу, затем беспокойный всплеск крыльев и черное метание испуганной птицы под потолком.
- На фиг она тебе сдалась? – я искренне обрадовался живой ласточке. Шагнул к балкону и рывком отворил дверь – птица не сразу, но нашла дорогу прочь из западни.
- Надо это отметить, – вдруг предложил Палермо. К его вновь лысой голове прижался солнечный зайчик. Трогательное зрелище и бесконечно печальное.
- А что, классная идея, – поддержала Ален. Она смотрела в упор на меня, выпрямив спину и отведя назад плечи. Танцовщица. Да нет – обычная девочка, которая когда-то победила в себе большую боль.
- Тогда айда в магазин! – весело скомандовал Гапон. – Возьмем вина и станем отмечать наше возвращение.