Странный сон о жизни, начатой заново

 

«Что делает человека человеком?»

 

Странный сон: товарняк несётся во тьме, светит своим нестерпимо ярким фонарём мне в лицо. Он воет протяжным, нарастающим, оглушительно-заунывным сигналом. А затем – темнота.

 

Стоя у тюремных ворот, вдыхая ледяной воздух свободы, я пытаюсь прогнать остатки дурацкого видения. Двадцать пять лет. Когда эти ворота захлопнулись за мной четверть века назад, мне было двадцать пять. Многое могло бы быть впереди. Теперь мне полтинник, и впереди у меня только мрачная ночь.

 

— Семён Викторович, — слышу вкрадчивый шелест голоса дока за спиной.

 

Он говорит с подчёркнутым уважением, словно я его коллега, а не лабораторная крыса, над которой он три года измывался «во имя науки».

 

Оборачиваюсь. Его силуэт чёрен из-за света, падающего из проёма двери КПП позади. Руки в карманах грязно-белого халата, на глазах очки, стёкла которых блестят во мгле, отражая свет фонарей караульных вышек. Будь моя воля, я бы связал его и опустил в чан с кипящим маслом, но у меня более важная миссия.

 

— Каково это, дышать свободно? — спрашивает док. Я не вижу его лица, но знаю, что на нём эта его волчья ухмылка.

 

— Обычно, — пресно отвечаю я.

 

— Ну что же вы обесцениваете момент! – восклицает док. – Всё же двадцать пять лет за решёткой – не в магазин за хлебушком сбегать. Насладитесь!

 

— Наслаждаюсь, — отвечаю я тихо.

 

Док медленно выплывает из тени. В сумерках проступают черты его худого морщинистого лица. Зачесанные назад волосы и круглые линзы очков заставляют меня вспомнить о нацистских функционерах, из книжек тюремной библиотеки. Сходство явно не случайное. Он подходит ближе, чем мне хотелось бы, и кладёт руку на плечо. Я борюсь с нестерпимым желанием её сломать.

 

— Мне сейчас очень волнительно, Семён Викторович, — произносит он тихим голосом. – Отпускаю в свободное плавание своего лучшего ученика. Нам с вами через столько пришлось пройти....

 

В памяти моей всплывает следующее: я привязанный к кушетке, док надо мной со скорбным выражением лица. В руках его – шприц. В шприце – боль. Много боли.

 

— Ведь если вы потерпите неудачу, — продолжает он, облизнув губы в волнении, - то и я, получается, тоже! А я страсть как не люблю терпеть неудачи. Вы уж не подведите...

 

На последних словах он заглядывает мне в глаза. Это холодный, бесстрастный взгляд психопата.

 

— Не подведу, — отвечаю я и знаю, что не подведу. Только не эту мразь, а самого себя. Иначе не может быть, ведь в противном случае, все мои жертвы – зря. У меня нет вариантов не подвести себя.

 

Док уходит. Дверь грохает за спиной. Свобода. Где-то во тьме вдали блеснули огни приближающегося автобуса. Я сажусь на корточки, беру первую попавшуюся ветку и черчу на песке концентрический круг. Он выходит удивительно ровным.

 

 

Моя история непримечательна. Я попал в организованную преступность прямо из детдома. Кражи, угоны транспорта, похищения, силовая поддержка внутренних разборок между бандами, решение прочих «вопросиков». Ткни почти в любую статью уголовных кодексов любой страны, и ты попадёшь в меня. Нет в моём послужном списке разве что убийств и изнасилований, но я столько раз был неподалёку от мест, где вершилось подобное, что отсутствующие статьи можно смело паять и мне. Так что у меня нет никаких вопросов к судьбе – последние 25 лет я провёл там, где и должен быть. Это если судить по справедливости.

 

Другое дело, что попал я в тюрьму за то, чего не совершал, и вот тут у меня вопросы. Правда, не к судьбе, а к вполне конкретной персоналии. Стрельцов подставил меня. После десятка лет верной службы, он просто взял и бросил меня в лапы к копам. Он украл мою свободу и мою жизнь – забрал себе моих жену и дочь. Так он отплатил за годы верной службы. Рутинное поручение: «Отгони «гелик» к парням в мастерскую, и мигом к нам – будем праздновать!» - сказал он, нанизывая шашлык на шампур. Мы собирались отмечать удачную сделку, которую провернула «белая» сторона его бизнеса. Кажется, он купил сеть магазинов. Я-то знал, что мы просто заставили прежнего владельца продать её Стрельцову, но праздновать было что – с этим приобретением он стал крупнейшим коммерсантом в городе. Да только торжество обошлось без меня.

 

По пути меня принял экипаж «тяжелых». Такие на дорогах не дежурят, а уже по наводке прямой летят – как торпеды. Открыли багажник – а там труп молодого парня. Установили личность парня, а это – сын того самого продавца магазинов. Он вообще торчок и пропащий был, здоровье в наших застенках не выдержало. Только о том, что он кони двинул, я в тот момент не знал. Знал бы – заподозрил неладное. Ведь мы должны были парня вернуть в обмен на магазины. Ну и вернули, только в виде тела. Только позже я понял, что Стрельцов так всё и замышлял. Якобы я расправился с парнем по своей прихоти, не по его приказу. Мол, я зверь и показал свою звериную натуру. Мол, парень обидел мою жену, а я похитил его и расправился с ним из мести.

 

Как я понял, это был такой сигнал другим участникам Большого Бизнеса, что со Стрельцом шутки плохи. Мне лично это был сигнал, что от Стрельца так просто не уйдешь. Ведь я устал однажды от всей этой грязи и крови и сказал ему, что хочу выйти. Вот он меня и вывел.

 

Так в коллекции статей, по которым меня можно судить, появилось убийство и похищение. Ни одного, ни другого деяния в этом конкретном случае я не совершал, но какая уже разница. Особенно теперь.

 

Я правда хотел выйти из дел. Хотел компенсировать ущерб, который нанес своими действиями. Я влюбился в Ольгу и понял, что жизнь бандита с семейной жизнью несовместимы. У меня был план. Открыть автомастерскую. Заработать денег. Найти тех, кому я причинил зло и вернуть украденное, восполнить отнятое. Я желал этого искренне и, каким бы ни было моё прошлое, как и любой другой грешник, я имел на это право.

 

Но Стрелец рассудил иначе.

 

Он решил, что моё желание выйти – предательство. А с предателями он поступает жестоко. Он не просто упрятал меня на пожизненное. Неизвестно какими путями, он охмурил Ольгу и взял её себе в жёны. Он удочерил мою дочь. Не сразу, нет. Лет пять минуло с моего первого дня на нарах до чёрного дня, когда я получил весть о свадьбе. Но он это сделал. Сидя за решёткой я знал, что сделал он это не из любви, не из милосердия, а из желания наказать меня побольнее. Из желания забрать у меня всё.

 

В тюрьме ты в информационной изоляции, но именно эта новость, новость об их свадьбе, нашла свою дорожку ко мне . Уверен, это тоже дело рук Стрельца. И больше ничего. В течении двадцати лет никакого другого, даже самого микроскопического, кусочка информации об их судьбе. Если бы вы попросили меня составить рейтинг самых тяжелых тюремных лишений, то не стычки с местными отморозками, не произвол надзирателей, не продуваемые всеми ветрами одиночные камеры и не ядовитая тюремная жрачка попали бы на первое место. Информационная депривация – вот пытка, с которой не сравнится ни что. Невозможность знать хоть что-то о судьбе своих родных – вот мучение, в котором ты живёшь ежеминутно и ежедневно долгие годы.

 

На второе место я не задумываясь поставил бы Нейрофизиологическую Психо-социальную реабилитацию девиантов. Или НПСР. Экспериментальную программу, которую возглавляет док. Включает в себя психологическую обработку, установку сдерживающих имплантов, длительное наномедикаментозную обработку, направленную на изменение функций нервной системы. Всё очень долго, болезненно и с необратимыми последствиями для функций моей нервной системы. И всё ради того, чтобы наладить систему выпуска гарантированно безопасных для общества бывших зэков.

 

Сопроводительные документы, которые мне пришлось подписать перед вступлением в программу, самонадеянно заявляли, что в случае успеха, программа превратит тюрьмы в центры реабилитации и коррекции того, что прежде считалось невозможным скорректировать.

 

Преступником становишься в результате череды неудач. Ты развиваешься в условиях. Условия, в которых тебя зачинают, накладываются на условия, в которых ты рождаешься и пребываешь во младенчестве, накладываются на условия, в которых ты растёшь и превращаешься в условно адекватного члена общества. В случае, если тебе не повезло с одним или несколькими условиями, особенно с последним, твоя судьба предопределена. Программа НПСР обещает это исправить.

Поговаривали, что если НПСР покажет свою эффективность, её аналоги развернут и в других сферах – на всех граждан. Я стал одним из первых участников программы только по одной причине – в моей ситуации это единственный путь на свободу.

 

Моему освобождению предшествовали три мучительных года трансформации. Ежедневные «промывки» через стробоскоп, синхронизированный с волнами моего мозга. Наномедикаментозные блоки на насилие. Череда хирургических операций по установке имплантов, которые будут отравлять мой организм, если я превышу количество штрафных очков – и наоборот, питать его и замедлять старение, если я буду законопослушным зайчиком. Сейчас мучительные дни подготовки в прошлом, но воспоминания о том, как я проводил недели в лужах своих биологических выделений, с рассудком, затуманенным тяжелыми иммунодепрессантами, препятствующими отторжению имплантов, не сотрутся из моей памяти никогда. Как и бесстрастный психопатический взгляд дока, которые наблюдал за мной, словно за насекомым. Как и чувство тупого бессилия, которое и тогда, и сейчас со мной. Со мной сотворили зло, и оно должно быть наказано. Но всё, что я могу – это бесплодно мечтать о том, как это может быть сделано. НПСР – это тюрьма, которая всегда с тобой.

 

Они дали мне халупу на 17 этаже в Химках, за которую нужно платить гораздо больше, чем она того стоит. Чтобы получить право купить жильё в месте поприличнее, нужно быть паинькой и зарабатывать очки. Они дали мне работу в мастерской по переборке сервисных дронов. Они обязали меня передвигаться только в рамках «зеленых» зон, а раз в месяц разрешили отправляться за город, но опять же – только в «зелёную» зону и только в том случае, если за месяц я накоплю достаточно очков хорошего поведения. Используешь одни и те же маршруты передвижения «работа-дом» - очки не снижаются. Стоит отклониться от намеченного хотя бы раз – сразу получишь минус. Опоздал на работу – минус. Не успел вовремя нассать в умный унитаз, чтобы успеть к ежедневной проверке на наркотики – минус. Не тренировал тело больше двух дней без сведений о болезни – снова минус. Не дай бог ты начнешь двигаться так, будто совершаешь удар. Не дай бог имплантированным датчикам покажется, что уровень адреналина в крови и показатели активности мозга совпадут с паттерном «агрессия». В этом случае получаешь страйк. Два страйка – и ты возвращаешься в колонию.

 

Мне не разрешено пользоваться поисковыми системами, позволяющими найти хоть что-то о жизни моей семьи или Стрельца. Мне не то что нельзя приближаться к моим родным и Стрельцу, мне даже МКАД пересекать запрещено. Столица – одна большая красная зона для меня. Её огни прекрасно видны сквозь пыльное стекло моей квартиры по вечерам. Город близко, но со всеми ограничениями, наложенными программой, он с тем же успехом мог располагаться на Марсе. Программа каждым своим элементом направлена на то, чтобы ты в прямом смысле начал новую жизнь, буквально отказавшись от старой.

 

Говорят, ненависть, желание отомстить – вредные чувства, которые съедают тебя изнутри. Говорят, обиды прошлого нужно отпускать, извлекать из них урок. Может, для кого-то это и работает, но для меня эти чувства – главное топливо моей жизни. Причина, по которой я вынес все тяготы подготовки НПСР; единственная причина, по которой я не перерезал себе глотку после очередной унизительной терапевтической сессии под очередным внутривенным коктейлем, выворачивающим тебя наизнанку. Я сохранил способность мыслить только благодаря тьме внутри меня. Она помогла мне прятать от зоркого глаза дока и его машин «нежелательные» реакции на эмоционально значимые символы (их фото, записи голоса), помогла находить правильные ответы на вопросы, призванные вывести меня на чистую воду. Моя тьма вывела меня на свободу. И теперь, поведёт меня к моей цели.

 

Оказавшись на воле, я три месяца вёл себя образцово. Одни и те же маршруты; только здоровая пища в чеках из супермаркета, регулярные физические нагрузки и медитации по два раза в день; идеальная пунктуальность и стахановские рабочие показатели. Я был терпелив, потому что знал, что даже мамки – вездесущие электронные соглядатаи, ежедневно проверяющие мою физиономию на предмет выражения негативных эмоций, мои маршруты – на правильность, мои биологические показатели – на соответствие норме, даже эти роботы однажды засыпают.

 

Мне объяснил это один малый в тюремном дворике, сидевший за контрабанду дроидов-убийц из Китая. Его так и звали «Малый» – из-за того, что ростом он не был выше полутора метров, а лицом – так и не превратился в мужчину, оставшись подростком. Но в его голове пылал опытный мозг взломщика. Малый много мне рассказал о том, как работают мамки и как их усыпить. Он называл это «предельной погрешностью». Со временем, если ты демонстрируешь образцовое поведение, мамки «добреют» – не особо обращают внимание на мелкие отклонения от нормы. Можно пойти на работу другим маршрутом, включить в чек бутылочку безалкогольного пива. Не часто, не периодически, но... иногда. Чем дольше ты демонстрируешь примерное поведение, тем благосклонней мамки.

 

Так что я затаился и усиленно изображал из себя активно исправляющегося гражданина. Все это время я неотрывно следил за счётчиком очков на дисплее моего следящего браслета. Цифра росла медленно, но я терпеливо ждал, пока она достигнет полутора тысяч – порога, после которого участник программы считается «условно перспективным». Одним воскресным утром, вернувшись с пробежки, я услышал звонок уведомления. Заветная «полтораха» горела зеленым.

 

Я схватил ручку и блокнот. Нашёл чистую страницу и стал рисовать. Мне захотелось. Я нарисовал три квадрата. Один из них аккуратно заштриховал косой линией.

 

 

Мой план прост. Найти Стрельца. Наказать Стрельца. И то, и другое требовало обширной разведки. С неё-то я и начал.

 

Жизнь сильно поменялась за время моей отсидки. Уровень «классических» насильственных преступлений упал до небывало низких показателей. Спасибо мамкам, следящим за каждым, оценивающим каждого на благонадежность. Мамки предупреждают об опасности задолго до момента, когда у индивида возникнет хотя бы мысль о чём-то нехорошем. Преступность не исчезла, нет. Просто она ушла в узкие проходы, слепые зоны, в подковёрное пространство, трещины высоких кабинетов и больших денег, куда мамки не в состоянии заглянуть.

 

Хвала богам – кое-что не изменилось. Остались ещё люди, признающие понятие кровного долга. Осталось немало людей, которые за деньги готовы если не на всё, то хотя бы на помощь с обходом силков, расставленных мамками.

 

Однажды, сто лет назад, один парень ошибся. Он струхнул на «доставке» груза, и груз попал в руки легавых. За это Стрелец решил отрубить парню руки. А парень отменно водил. Если какая горячая ситуация и надо быстро умчать куда – так он настоящий самородок, даже лучше меня. Я впрягся за парня и помог ему разобраться с долгом перед Стрельцом. И парень остался с руками. И с тех пор этот парень вроде как был мне должен. Не то чтобы я ему напоминал об этом – он сам при каждой встрече чуть ли не в ноги кланялся. Набирая его номер, я размышлял о том, сколько может прожить такое обязательство? Может ли оно прожить двадцать пять лет? Услышав мой голос, Паша Шумахер тут же спросил, нужна ли мне помощь, а я выдохнул с облегчением. Если бы он отказал, все мои мечты о мести так и остались бы мечтами.

 

Среди послаблений, которые дают очки примерного поведения, есть вот какое: можно посещать общественные места, типа кинотеатров, безалкогольных кафе и ресторанов, торговых центров, фитнесс-центров и... бань. Если бы меня попросили назвать три вещи, по которым я скучал, находясь в неволе, то баня была бы в числе первых. В ответ на мою просьбу Шумахер назвал адрес и время.

 

Позже мы сидели в жаркой, влажной, родной парной. За четверть века Паша на удивление мало изменился. Я помнил его почти пацаном еще – худым, невысоким, с мальчишеским лицом и коротким ёжиком на угловатой голове. Теперь ему скоро сорок пять, а он почти такой же. Разве что наколок на жилистом теле добавилось, да лицо высохло и покрылось морщинами. Без ходок не обошлось – из двадцати пяти восемь лет он, как и я, провёл за решёткой. Но главное – тут он превзошел меня – ему удалось уйти от Стрельца.

 

- Откупился, - сказал Паша, пожимая татуированными плечами. – Лет пять уже как последний взнос заплатил. Стрелец тогда уже поменьше беспредельничать стал, с ним можно было договориться.

 

Он спрыгнул с полка, набрал из деревянного таза полковшика кипятка и плеснул в кладку. Та отозвала яростным шипением и наполнила парную благостным обжигающим жаром. Он рассказал мне, что мастерские по ремонту дронов – типа той, в которой работал я – хорошая, растущая «тема». Можно зарабатывать на серых запчастях с Дальнего Востока, альтернативных прошивках, да и в целом рынок таких железяк растёт, а работы – вдоволь.

 

— Пока тебя не было, вообще многое поменялось. Наши дела по-старому делать больше никак. Мамки всюду смотрят. Если мокрое что задумал – вообще без вариантов. Огнестрел весь замкнут на биометрии. Если только самопал какой-то искать или самому делать.

 

Я прищурился и взглядом показал на стены и потолок парной. Мол, не стоит ли поаккуратнее выражаться, раз мамки всюду?

 

Шумахер понял мой безмолвный вопрос и хитро улыбнулся.

 

— Всё нормально, Викторыч, — сказал он, махнув рукой. — Это непростая банька. Мы с тобой в металлической клетке сейчас. Клетку Фарадея, знаешь?

 

Я кивнул, вспомнив школьные уроки физики.

 

— Это крипто-банька, Викторыч. Мы с корешем одним открыли. Если надо что-то обсудить без риска, знаешь.... Тут даже твои импланты слепы и глухи. Связи с мамками нет.

 

На последних словах он, как мне показалось, чуть недоверчиво покосился на шрамы на моих суставах.

 

— Так что не парься, — приободрил он меня и добавил, — в смысле парься, но только по-хорошему. Веничком!

 

Пока парились, рассказал Шумахеру о своих планах. Он помрачнел.

 

— Ну, смотри.... – начал он, отпив из литровой кружки ледяного кваса, когда мы вышли из парной и уселись на дубовые скамьи в комнате отдыха, — то, что ты задумал, не нереально, но будет тебе стоить большой монеты и...

 

Он запнулся и задумчиво посмотрел в сторону.

 

— Тебя всё равно примут. С этим я мало что могу сделать. Можно скрыть подготовку к делу и само дело. Но что будет потом.... — он покачал головой. — Мамки такое не простят. В лучшем случае загремишь обратно. В худшем – зажмурят тебя, и дело с концом.

 

— За это не беспокойся, — ответил я уверенным голосом и глотнул из своей кружки, – это я понимаю.

 

Шумахер посмотрел на меня с вопросом и непониманием во взгляде.

 

— А оно тебе точно надо, Семён Викторович? Ты ж мне как батя. От смерти меня спас. Я тебе только добра желаю. У тебя сейчас есть шанс по-новому зажить. Я б помог раскрутиться, у меня возможности есть теперь.

 

В ответ я покачал головой.

 

— Спасибо тебе, Паш. Ты помоги с делом, а там посмотрим.

 

Паша грустно вздохнул, пялясь себе под ноги.

 

— У Стрельца и так дела не особо сейчас. Его уже боженька покарал. Подумай, дядь Семён.

 

В ответ я улыбнулся старому товарищу и ободряюще подмигнул. Мол, все будет хорошо.

 

Добравшись до дома, я бегом отправился в ванную. Схватил с полки пену для бритья и начертил на кафельной стене крест. Пена подержалась секунду и лениво потекла вниз.

 

 

 

О том, как дела у Стрельца, я узнал очень скоро.

 

Я вышел из тюрьмы в мир, в котором каждый чих контролируется электронными мамками. Камеры, датчики движения, датчики геопозиции и систем распознавания лиц, походок, эмоций. Датчики оружия, взрывчатки, системы детектирования наркотиков в биологических жидкостях и газах. Системы предсказания неправомерных действий на основе разрозненных данных. Огромная электронная следящая машина, бесстрастный искусственный интеллект, созданный, чтобы распознавать девиантные модели поведения, контролирует теперь жизнь каждого обывателя. Это большая перемена для меня, но кое-что осталось неизменным. Например, деньги. Деньги всё еще универсальное средство корневого доступа к любой, даже самой защищённой, системе. Просто потому, что цепочка неподкупных искусственных интеллектов, контролирующих общество и друг друга, обязательно замыкается на людях.

 

Когда-то давно я мечтал выйти из-под Стрельца, основать своё дело, жить с моей семьей в уютном доме. Я готовился и сумел накопить немало денег, чтобы совершить этот переход. Конечно, никакой бандит моего уровня не станет держать свои накопления в банке. Не стал и я.

 

Когда-то давно мы купили дом недалеко от Москвы. В маленьком уютном посёлке на старой Ленинградке, на берегу небольшого озерца. По счастью, территория озера входит в «зеленую» зону, которую мне разрешено посещать в свой выходной. Неподалёку от посёлка построили общественную площадку для пикников.

 

Однажды я купил мяса и раскладной мангал, безалкогольного пива и овощей. Я сел на электричку и отправился к этому озеру. Чтобы не вызвать подозрения мамок, я развел огонь и пошел прогуляться.

 

Несколько лет назад посёлок выгорел до тла. Построить на его месте новый желающих не нашлось. Он превратился в жуткое поселение-призрак: ряды чёрных от копоти скелетов домов вдоль живописного летнего озера. Наш дом (давно уже не наш, но всё же) тоже сгорел, но я без труда нашел его. Находиться в развалинах моего не случившегося будущего было тяжело — я всеми силами старался унять своё нутро, чтобы мамки не возбудились. Дышал захваченной с собой луковицей, чтобы моим слезам нашлось заурядное объяснение.

 

Я нашел то место под ванной. Ванная всё еще была на месте и плитка, под которой я однажды спрятал своё богатство – тоже. Тайник я замаскировал дополнительной плиткой, имитировавшей монолитную бетонную заливку. По этой причине людям, владевшим домом до пожара, не пришло в голову ничего там искать. Я нашел кирпич и несколькими крепкими ударами расколол маскировку. Ящик и всё его содержимое покоились там, где я их оставил.

 

Я сложил слитки и камни в рюкзак и отправился есть мясо. Оно не имело вкуса.

 

После я сходил в крипто-баню Шумахера еще дважды. В первый раз – чтобы передать ему плату. Во второй – чтобы получить товар. Мой компаньон принёс чёрную спортивную сумку.

 

— Вот это, — Шумахер показал на маленький, размером с мизинец, накопитель, - твоё прикрытие. Вставишь в комп – и делай что хочешь. Мамки будут думать, что ты читаешь новости и статьи по психологии. Тут же найдешь ссылки для доступа к ментовским ГИСам. Найдешь кого надо, отследишь кого надо. С первого подключения работает максимум двенадцать часов. Потом «часовые» найдут тебя и отключат.

 

Он вернул флешку в сумку и извлек взамен нечто из тёмной плотной материи. С виду походило на одежду – брюки или толстовку, но, когда он развернул предмет, стало ясно, что это что-то вроде трико.

 

— Обычно эти костюмы используют, чтобы реабилитировать людей после инсульта. Стимулируют нервные окончания так, чтобы руки не тряслись, и чтобы походка была нормальная. Но именно этот костюм перепрошили на две задачи. Он изменит твою походку, чтобы мамки не спалили тебя там, где ты не должен быть. Второе – если задумаешь кого ударить, твои импланты будут сопротивляться. Тебе будет больно так, что не сможешь пошевелиться, а вот костюм это дело исправит – поможет напрячь нужные мышцы. Он же заклинит тебе лицо.

 

Я вопросительно посмотрел на приятеля.

 

— Изменит мимику, чтобы системы распознавания в камерах тебя не узнали, - пояснил Шумахер.

 

Паша прекратил говорить и внимательно на меня посмотрел.

 

— Это будет больно, – сказал он, делая паузы между словами, словно я умственно отсталый, – очень больно.

 

Я кивнул, давая знать, что понял его.

 

Паша продолжил демонстрацию. Он достал матерчатый свёрток и развернул его. Внутри – три инъекционных пистолета с красной, зеленой и синей жидкостью.

 

— А это, Викторыч, допинг, — объяснил Шумахер. – Красный – чтобы не потерять сознание от боли; зелёный – чтобы держать показатели давления и пульса в пределах нормы, даже если будешь злиться – так мамки не подумают, что с тобой что-то не так. Синий – чтобы твоё сердце не отказало из-за действия красного и зелёного. Вводить именно в такой последовательности: красный, зелёный, синий. Действует часа четыре. Забудешь ввести какой или не в том порядке сделаешь – в лучшем случае свалишься с эпилепсией. В худшем.... – сам понимаешь.

 

 

— И последнее, — сказал он, убирая свёрток обратно в сумку и доставая новые предметы — Телефон, пропуск в Кольцо и мотор.

 

С этими словами он протянул мне смартфон, пластиковую карточку пропуска и беспроводной ключ от машины.

 

— Мотор угнанный, но еще сутки-двое он будет призраком. Потом всё. Он тебя будет ждать вот по этому адресу, — Паша показал листок бумаги с выведенными от руки словами и номером дома. — Это парковка в ТЦ, найдешь.

 

На этих словах Шумахер закончил презентацию.

 

— Дядь Семён, точно тебе надо это, а? — произнёс он с мольбой в голосе. — Это ж в один конец путь.

 

Я хлопнул его по плечу, подхватил сумку, и зашагал к выходу. Затворив за собой дверь, я бросился к мусорке возле автобусной остановки. Нашёл там сигаретный бычок – какой надо, со следами помады. Угольком на исписанном граффити стекле я нанёс семь точек.

 

 

Дела у Стрельца и впрямь шли из рук вон плохо. Воспользовавшись волшебной флешкой, я потратил часа полтора из двенадцати на чтение всего того, что пропустил, находясь в информационном вакууме тюряги. Я выяснил, что закат его криминальной империи начался примерно пять лет спустя после того, как я загремел на нары. Повсеместное внедрение мамок, не оставило удалому беспредельщику возможностей показывать силу так, как он умел, и влияние стало таять. Я прочитал о нескольких почти удачных попытках покушения, организованных его бывшими партнерами из других банд. В результате последнего, он потерял чувствительность ниже пояса и вынужден был передвигаться с помощью экзоскелета. «Белая» часть его бизнеса пыхтела еле-еле выше безубыточности, но в последние пару лет долги его торговых сетей и транспортных компаний росли, а конкуренты давили со всех сторон. Я читал эти сводки со слезами на глазах. Никогда за последние четверть века мне не было так хорошо.

 

В качестве вишенки на торте моего торжества выступили сообщения о зависимостях от алкоголя и наркотиков, которыми он страдает, а также... о скандальном разводе. Ольга, моя Ольга, с шумом и треском покинула его десять лет назад. В интервью, которые она – будучи известной пианисткой, давала газетам – раскрывала жуткие подробности. Якобы в браке Стрелец удерживал её силой, угрожая смертью ей и её (и моей) дочке. Как я понял, адвокаты его постарались разрушить обвинения Ольги, но судебный запрет на приближение он всё же получил.

 

Читая о победе моей Ольги над зверем Стрельцом, я ликовал, но злился одновременно – слишком легко этот подлец отделался.

 

Начитавшись, я подключился к ГИСам и нашёл его.

 

До места парковки машины я добрался без проблем. Лицо болело так, будто я только что пропустил серию хуков и прямых на тюремном ринге, но костюм делал своё дело: легавые в АР-шлемах на входах и выходах из метрополитена скучающе смотрели в толпу, не замечая во мне ничего необычного. Мамки молчали. Пропуск сработал, я спокойно добрался до парковки. Там меня ждала чёрная Ауди. С тех пор, как я последний раз садился за руль, многое поменялось. Например, вместо руля теперь штурвал. Дурацкое чувство: словно играю в компьютерную игрушку, а не рулю, но я быстро освоился. До места назначения добрался быстро.

 

Промзона, заброшенные корпуса заводов. Здесь, по разведке из ментовского ГИСа, находилось подпольное казино, в котором проигрывал остатки своего былого богатства Стрелец. Я припарковался в переулке и стал наблюдать за высокими ржавыми воротами, которые служили входом и выходом. У меня в запасе было около шести часов. План «А»: дождаться Стрельца здесь и раскатать его по асфальту. План «Б» (если не получится дождаться): зайти внутрь, найти его и удушить голыми руками. А дальше – мне всё равно. Нет ни одной инъекции, ни одного костюма или флешки, которые вернут мне двадцать пять лет жизни. Стрелец должен за это заплатить остатком своей, как бы плохо ни шли у него дела.

 

Пока ждал, смотрел прямую трансляцию концерта Ольги. У неё был бенефис в тот день. На свой концерт она привела Аню – мою дочку. В последний раз я видел ее шестимесячной малышкой. Теперь я видел взрослую и бесконечно красивую женщину, которая играла на пианино так же хорошо, как и мать. Каштановые локоны – как у матери; зеленые глаза – как у меня. Я смотрел на экран телефона и не мог ничего поделать с потоком слёз, мешавшим мне видеть. Лицо адски горело, но я не мог даже моргнуть. Это было видео из жизни, которую я мог бы прожить, но не сумел.

 

Они играли «Аве Мария», когда дверь ворот скрипнула и из неё пошатывающейся походкой вывалился он.

 

С тех пор, как я видел его последний раз, Стрелец чудовищно разжирел. Чёрный, хрупкий на вид экзо, удерживавший его на ходу, казалось, еле справлялся с работой. На Стрельце был красный пиджак и тёмная рубашка, выбившаяся из светлых брюк. Брюки покрывали странные бурые пятна. В правой руке он нёс бутылку. Он был пьян.

 

Ну вот и настал мой момент. Я снялся с ручника и втопил педаль. Электромотор где-то сзади взвыл от накрывшей его мощи, меня вдавило в кресло, машина понеслась вперёд. Я чуть качнул штурвал, чтобы направить её капот прямо на стремительно приближающуюся фигуру ненавистного врага.

 

Это был чудесный момент. Я в дьявольски быстрой машине несусь навстречу моменту, о котором мечтал столько лет, а самые дорогие моему сердцу люди играют самую чудесную в мире музыку!

 

Внезапно невидимая сила стотонной наковальней вдавила мне грудь. Я разом выдохнул весь воздух и, кажется, на секунду потерял сознание. Открыв глаза, я увидел, что автомобиль замер как вкопанный в считанных сантиметрах от Стрельца. Тот ошарашенно смотрит на меня пьяным взглядом, склонив голову на бок. Взгляд на приборную панель – там красным мигает индикатор срабатывания системы распознавания пешеходов. Мир стал как-то уж слишком безопасным.

 

Значит, план «Б». Не глядя, развязываю сверток с пистолетами для инъекций. Красный – резкий щелчок и шипение, укол в бедре. Зеленый – щелчок, шипение, укол. Синий – щелчок, шипение, укол. По телу разливается странное тёплое спокойствие. Я распахиваю дверь, выскакиваю наружу. Пьяный Стрелец всё еще пытается сообразить, что происходит, когда я со всей своей яростью наношу удар в челюсть. О, Шумахер не обманул. Это было невероятно больно. Миллионы ледяных, зазубренных игл пронзили моё тело. Они содрали с меня кожу и приложили пропитанные кислотой повязки на плоть. Никогда прежде не чувствовал я такой боли.

 

Но разум мой не обращал на это внимание. За первым ударом последовал второй, третий, четвёртый. А потом я перестал считать. Мой дух торжествовал, когда я видел, как лицо моего врага превращается в месиво под ударами моих кулаков.

 

Мне хотелось рисовать. Жутко хотелось рисовать. Я знал, что должна быть волнистая линия. Можно сделать это кровью, прямо на асфальте. Но я никак не мог остановиться.

 

 

Сон был вещий — не иначе. Тогда, в утро моего освобождения, перед самым рассветом, я уже видел это. Ночь, железнодорожные пути, протяжный гудок приближающегося товарняка.

 

Я не ожидал, но довольно быстро выдохся. Не то годы взяли своё, не то сопротивление имплантов съедало мои силы, но в какой-то момент я понял, что больше не могу сжать кулак для удара. Сердце бешено колотилось, воздуха для дыхания не хватало. Браслет пищал. Количество очков поведения сокращалось с катастрофической быстротой. Будто счетчик был не счетчиком, а секундомером. Уже не важно. Стрелец всё еще был жив. И тогда я услышал его – протяжный гудок товарняка где-то вдали. Отдышавшись, я сгреб полуживого Стрельца и втащил его в багажник предательской машины. Сел за штурвал и направил тачку на звук. Ехать было несколько сотен метров.

 

Трудно было дотащить тушу Стрельца до нужного пути, но я справился. Последний рывок как никак. Чтобы не убежал, я стащил с него экзо и уселся неподалёку. Мне было всё равно придёт он в себя до того, как поезд превратит его в облако мелкой плоти, или нет. Однако он пришел в себя.

 

— Да тебя же сгноят за это, — прохрипел он, глядя на меня исподлобья левым глазом, правый заплыл. Он тяжело дышал, изо рта его текла кровь.

 

Я кивнул, поджав губы. Мол, понимаю. Стрелец в ответ ухмыльнулся.

 

— Ты думаешь, добился своего. Отомстил? — спросил он и попытался изобразить ухмылку на окровавленном лице. — Что молчишь? Думаешь, конечно. А знаешь что? Я только что проиграл. Проиграл вообще всё, что у меня было, и много, много больше.... И таким людям проиграл, Семен, с какими тебе встречаться не приходилось. Ты меня не наказываешь сейчас, Семёнушка... Ты милосердие проявляешь...

 

Стрелец расхохотался. Сначала тихо, потом всё громче и громче. Эйфория, которую я испытывал все это время – пока бил его, пока тащил до путей, пока сидел и смотрел, гадая, очнётся он или нет, пропала. Растворилась в воздухе, словно мираж.

 

Гудок раздался оглушительно громко. В левый глаз ударил луч нестерпимо яркого света, совсем как во сне.

 

— Спасииииииибо!!!!!! — заорал Стрелец, пытаясь перекричать гудок поезда.

 

Я рванулся вперёд, намереваясь успеть оттащить Стрельца. Было поздно. Товарняк ворвался и заполнил мою голову собой. Я не успел даже заметить, как он снёс Стрельца. Секунда, и в моей голове остался лишь бесконечный грохот, а перед глазами – размытые очертания несущихся со сверхъестественной скоростью вагонов. Со всем, как во сне. А потом картинка рассыпалась и померкла.

 

 

Я снова вспоминаю всё. Мне не надо открывать глаза, чтобы понять, где я. Запах хлорки и медицинского спирта. Запах жженой кожи от слишком интенсивного воздействия электричества с транскраниальных электродов. Запах её цветочных духов. Шелест кулеров, остужающих перетруждённые процессоры. Сожаление, вина, снова сожаление, снова вина. Гнев на самого себя за то, что снова не сумел. Снова не смог. Снова не смог отличить. Стыд. Открываю глаза.

 

Док возле меня привязанного к кровати. Вокруг обстановка тюремного испытательного комплекса. Помещение К-318 «Платформа траскраниального моделирования». На лице дока грустная улыбка. Она (чёрт возьми – ну конечно же, док – это она, а не он!) стоит, засунув руки в карманы белого халата. Вот эта худышка с черным каре, в крупных очках с невидимой оправой. Не сухой мужик в образе нацистского садиста. Да это же была подсказка! И тут же вспоминаю – проверка. Если я не распознаю вопиющего несоответствия реальности, я верю симуляции. Значит, симуляция залезла достаточно глубоко в мой мозг.

 

— Какая это была попытка? — спрашиваю я хриплым голосом и отворачиваю голову. Меня мутит от вида дока. Меня мутит от себя самого.

 

— Лучше вам, Семен Викторович, этого сейчас не знать, — отвечает она с сочувствием, — отдохнёте, восстановитесь, тогда и обсудим условия вашего досрочного освобождения. Всё же удивительно, как вы раз за разом отвергаете возможности для иного, непреступного, пути, которые предлагает вам симуляция. Ума не приложу, как можно носить столько ненависти в своём сердце и так долго!

 

Она всплескивает руками, будто ей и правда есть дело до моего выбора.

 

— Впрочем, программа НПСР милосердна к своим подопечным и всегда даёт еще один шанс.

 

«Ага, как же. Шанс перестать быть человеком и превратиться в послушного робота», - думаю я, но не говорю. Не вижу смысла вступать в философские дебаты с мясником.

 

Я слышу шаги. Она обходит кровать так, чтобы оказаться в поле моего зрения. Она наклоняется поближе ко мне. Так, чтобы я мог видеть её лицо, освещённое тусклым лунным светом. Он падает из маленькой бойницы под потолком. В этом свете её лицо мертвенно бледно, а миндалевидные глаза – словно замёрзшие.

 

— Если, конечно, вы этого желаете, — говорит она тем же сочувствующим голосом. Он чудовищно контрастирует с бесстрастным выражением её лица. Внешне она не походит на нацистского мясника, но внутри она гораздо, гораздо страшнее самого кровожадного из них.

 

Я вспоминаю инъекции, импланты и сутки напролёт в стробокомнате. Месяцы ада, чтобы всё равно оказаться пред этим ледяными очами. Я вспоминаю кое-что еще.

 

Малый и я вместе в библиотеке. Он тараторит безумным шепотом, прикрываясь от надзирателей книгой с названием «Биология добра и зла».

 

— Симуляция очень сложна, но это просто система. Хитрая, опытная, но система. Её фишка – заставить тебя поверить в то, что в ней происходит с тобой. Но наш мозг так просто не обманешь, поэтому они давят на доли мозга, отвечающие за критическое мышление. И делают это с помощью стандартной и очень старой библиотеки. Её еще в «третью» применяли для допросов. Архитекторы ждут, что взломщик будет пытаться раскусить систему с помощью осознанных действий, но это путь в никуда, потому что они мастаки создать какую угодно реальность. Но никто не ждет, что мы атакуем эту самую либу подавления. И как! Из подсознания! Оно сидит ещё глубже и недоступно для их манипуляций. Это наша прошивка, которую можно обмануть, только изменив её саму.

 

— И чего? — спрашиваю я.

 

В ответ он протягивает мне конверт. Я заглядываю внутрь. Там пять кусочков бумаги, похожие на древние почтовые марки. На одной нарисован концентрический круг, на другой – три квадрата, на третьей – крест, на четвертой – точки, на пятой – волнистая линия.

 

— Вернёшься в камеру – съешь. Они с пропиткой, один знакомый нейрохимик изобрёл.

 

Смотрю на марки, потом на Малого с недоверием.

 

— Ты понимаешь, что я через это чистилище уже двадцать раз проходил? Еще пару раз, и я с катушек съеду.

 

Малый улыбается.

 

— А больше и не надо. Это, Семен Викторович, называется сплойт. Обычно их внедряют в системы с помощью ручек и клавиатуры, мы же используем биологию. Если сработает, модуль подавления вырубится, ты всё вспомнишь, правильно сыграешь роль – и весь этот их НПСР пойдёт лесом, а ты выйдешь на свободу по-настоящему. Только не сопротивляйся желанию нарисовать что-нибудь, если оно внезапно возникнет. Ты будешь рисовать, а на уровне кода это будет исполнением сплойта. Неплохо я придумал, да?

 

Вздыхаю. Аккуратно прячу конверт в карман тюремной робы.

 

Малый протягивает еще один кусочек бумажки. Без рисунков.

 

— Этот съешь последним – чтобы забыть наш разговор.

 

«Так что делает человека человеком? Его правильные поступки? Его грехи? Я не был праведником. Но какие бы поступки я ни совершил, сколько зла я не сотворил бы, может ли кто-то отнять у меня право определять себя так? Лезть мне в мозг и кормить его фальшивками о моей собственной жизни для того, чтобы сделать меня более удобным для других. Для того, чтобы выправить меня. Люди рождаются и умирают, но Человек не умирает, пока не умирает его суть. Я умру, когда я перестану быть собой. Пока я человек, я бессмертен. Сколько бы симуляций не пытались убедить меня в обратном».

 

— Так что, Семён Викторович? — участливый голос дока вырывает меня из размышлений. Взгляд её всё так же холоден. — Вы готовы на еще одну попытку?

 

Волнистая линия. В следующий раз точно не забуду.

 

— Готов.

 

На лице дока возникает кошачья улыбка.

 

— Горжусь вами, мой дорогой, — отвечает она и разгибается во весь рост. — Мы с вами тут творим великое дело. Если удастся вам помочь, мы войдем в историю. Только подумайте, сколько искалеченных судеб мы сможем исправить, благодаря вашей самоотверженности! Благодаря вашей готовности терпеть все эти... — Она не спеша шагает вглубь комнаты и взмахом руки указывает на металлические столы с хирургическими инструментами, аппараты, экраны с мерцающими зеленоватыми изображениями, — нечеловеческие муки.

 

Я поворачиваю голову и созерцаю потолок. Там, против моей, воли возникают фигуры: концентрический круг, три квадрата, крест, семь точек и волнистая линия. Они проанализируют всё. Особенно интересны им станут рисунки, которые я рисовал неосознанно. Но на уровне кода они будут выглядеть как глюк самой системы. Они перепишут и улучшат симуляцию, постараются найти источник глюка, но собьются с пути, не догадавшись, что источник – я. На всякий случай они усложнят и растянут процедуры перепромывки моих мозгов, обмана моего сознания и я буду страдать так, как не страдал никогда прежде. Но потом... Я освобожусь.