Последняя станция
– Мы торопимся. На "точке" надо оказаться не позднее, чем через двадцать две минуты. Жена, дочка и я с сынулей на руках бежим по гулким лестничным пролетам. Их металлические каркасы оплетают нутро корабля, прерываясь площадками с лифтовыми кабинами.
Проклятый лифт не работает. На джамп-станциях такое не редкость. Шут его ведает, то ли технические службы не досматривают, то ли просто всем наплевать. Скорее всего, второе. Кто-нибудь вообще видел техслужбы на джамп-станциях?
– Пап, я спущусь вниз! – тараторит дочь. Она уже повернулась чтобы бежать по ступеням вниз.
– Как? Ты что? Зачем, Сашка? - Тим засыпает, поэтому я стараюсь не кричать.
– Я обещала! Крону! Я только взгляну и сразу назад! Вы даже до половины не подниметесь!
– Постой! – кричит Лея. – Сашка, не надо! Я беспокоюсь.
– Не бойся мамочка! Я шементом!
Судя по звуку ее голоса Сашка уже далеко.
– Что она там хочет найти? – Лея с тревогой смотрит на меня.
– Сам толком не знаю... – отвечаю. – На прошлой джамп-станции она познакомилась с каким-то мальчишкой ее возраста.
– Да, я знаю, она говорила, – соглашается жена. - Кроном.
– Видимо, он ей что-то сказал про нижние этажи станций. Захотела проверить.
– Надо ее подождать, – говорит Лея.
Опускаюсь на ступеньку, стараясь не потревожить Тима и смотрю на часы. Двадцать минут до старта кабины. Если не успеем – следующая только через шесть часов.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Лея редко о чем-то просит, тем более – настаивает. Восточное воспитание. Раз она не хочет подниматься без Сашки, значит будем ждать здесь.
Когда остается тринадцать минут, принимаю решение идти вниз – за Сашкой. Больше нет времени ждать – придется сначала спускаться вниз на три этажа, а потом подниматься на все четырнадцать. Пролеты большие – и так уже нужно будет бежать. А притяжение на станциях почти земное – не набегаешься. Да и Тим, хоть ему только три, совсем уже не пушинка.
Наши ботинки той же модели, что у Сашки – на станциях одежда у всех одинаковая, только размеры разные. А потому стучит наша обувь по железным пролетам тоже оглушительно гулко.
Раньше я не спускался на нижние этажи. Незачем было. На каждой джамп-станции есть секции-кухни, секции-спальни. Переждал несколько часов до следующей кабины – или, как их все называют "аквариума" – и адье. Приходишь в себя уже на следующей станции. А там – все снова. Сколько еще впереди прыжков между станциями? Неизвестно. Мы прошли сто двенадцать джамп-станций. Порой кажется, что мы так и будем прыгать всю оставшуюся жизнь.
На нижнем этаже только один коридор – не заблудиться. Пол такой же, как и лестничные пролеты – железный, кованный, как на заводе или в ангаре. Гулко стучим каблуками. Впереди стена или, точнее, занавеска из электро-полей. Тонкие зеленые нити тянутся с потолка до пола. Можно залюбоваться, если не торопиться. Подходим вплотную к занавеске, боясь прикоснуться. За ней просматривается кают-компания с большими, глубокими креслами. Из-за спинки одного кресла виднеется очень знакомый затылок.
Кресло разворачивается к нам.
– Идите сюда, не бойтесь! – говорит Сашка и машет нам рукой.
– Саша! Мы же не успеем! – волнуется Лея и осторожно тянет руку к занавеске из энерго-нитей.
Я не пробую занавеску на ощупь, а прохожу сразу, но спиной вперед – Тимка же на руках. Чувствую легкое, приятное покалываение. Помещение выглядит очень уютно. Полумрак, несколько глубоких кресел, повернутых в сторону огромного, во всю стену, иллюминатора.
– Сашка, что случилось? – говорю я почему-то шепотом, а сам наслаждаюсь космическим видом. За стеклом иллюминатора – незнакомые звезды и созвездия... Слева и справа от окна в космос можно разглядеть части самой джамп-станции. Эти детали корпуса красного цвета с белыми полосами, цилиндрической формы, похожи на гетры или детскую пирамидку. Я впервые вижу, как выглядит джамп-станция снаружи.
– Корн сказал... - начала Саша. В полумраке ее глаза блеснули. Она плакала? Без серьезной причины Сашка плакать не станет – совсем не в ее характере. Вот врезать разнузданному сверстнику – это запросто. – Корн сказал, что, на самом деле, никто никуда не летает. Мы не прыгаем со станции на станцию.
– А как же тогда, по-твоему? – спрашивает Лея. Я чувствую в вопросе жены усмешку, но не злую, а, скорее, умиротворяющую. Таким же голосом родители спрашивают ребенка, который заявляет, что никогда больше в жизни не будет спать. Или есть. Или умываться. "Правда? Никогда-никогда?"
– Что – как, мама? – спрашивает Сашка. – Как мы переносимся на ту, другую станцию?
– Ну, да, – говорю я. – Как-то мы здесь оказались же.
– Вот этого я пока сама не пойму, – признается дочь. – Корн сказал: пройдешь под зеленым дождем – так он эту электро-занавеску назвал – сядь в кресло и жди. И скоро сама все поймешь.
– И что же именно мы поймем? – я стараюсь придать голосу шутливое пренебрежение. Получается так себе.
– Не знаю, – опять признается Сашка. – Но пока все так, как он и рассказывал. Именно поэтому семья Корна решила дальше не лететь.
– Так они всей семьей были в такой комнате на предыдущей джамп-станции? – спрашиваю.
– Видимо, – пожимает плечами Сашка. – Корн сказал, что после того, что он видел, больше со станции не ногой. И меня отпускать не хотел – прямо тянул за рукав. Я даже толкнула его слегка.
Сашкиного "слегка" обычно более, чем достаточно.
– Что же такого он там увидел? – спрашиваю я, пристраиваю Тимку в свободное кресло, сам сажусь в другое. Сын, не просыпаясь, уютно укладывается. Что ж, мы все равно не успеем к старту, можно не торопиться. – И главное, почему ты уверена, что нам это тоже покажут? Может все ужасы были только на сто двенадцатой?
Я не верю ни в какие ужасы. Что, собственно, страшного? Удобный салон с креслами? Скорее всего, его просто создали для отдыха – подобные уютные уголки я не раз видел в санаториях. Хорошее место, чтобы посидеть, расслабиться – только вместо телевизора здесь открытый космос. Да, никто нам об этом месте не рассказывал. А что нам вообще рассказали? Ничего.
Стеклянные кубы без передней стенки появились в одну ночь и сразу по всей Земле. Об этом была куча информации в интернете и теленовостях. Наш "аквариум" возник на высоком холме. Мы с Леей, в числе многих прочих, пришли на него посмотреть.
– Что же, Корн с родителями так и останется жить на станции? – спрашивает Лея.
– Не знаю, – отвечает дочь, продолжая смотреть в стену-иллюминатор.
В день, когда мы покинули землю, на всех возможных электронных носителях, буквально на всех: компах, дисплеях авторадио, телевизорах, даже на электронных часах и авто-навигаторах, появилась одна и то же сообщение. Отличалась оно только языком написания – в зависимости от страны.
"Ваша планета скоро погибнет. Мы даем вам возможность улететь на другую планету. Сегодня вы можете спастись, если зайдете внутрь стеклянного куба. Он перенесет вас на станцию. Эти станции – наш космический вид транспорта. С помощью таких стеклянных кабин вы будете перемещаться со станции на станцию, чтобы оказаться на планете, которая станет для вас новым домом. Не упустите свой шанс".
Потом пробел и отдельной строкой. "В целях безопасности перед прыжком снимите одежду и обувь. Старт сегодня в восемнадцать часов".
Конечно, большинство сочло это дурацким розыгрышем. Кто-то решил, что стеклянные кабины – новое американское оружие по сокращению населения. Кто-то был уверен, что все это затеяли какие-то богатые шутники, которые потом будут выкладывать видео с обнажёнными идиотами в стеклянных коробках и собирать тысячи лайков. Были и те, кто поверил, что нас и вправду хотят спасти неведомые инопланетяне. Но в шесть вечера раздеться и зайти в стеклянную кабину решились немногие. Это только кажется, – да я бы, да сразу бы полетел! У всех есть родные, любимые, привязки, страхи... Вот и получилось так, что со всего города в двести тысяч человек в наш "аквариум" вошли человек сорок, считая нас. Нормальных в кабине было больше, но с десяток персонажей, видимо, пытались с помощью кабины сбежать – от закона, дурдома или наркодиспансера.
И почему-то на первой же джамп-станции их уже не было – ни бандюганов, ни наркоманов. Пропали. Как и куда – неизвестно, да и спросить было некого. После того прыжка люди больше не пропадали, во всяком случае, мы не замечали.
Почему мы осмелились? Если со всего города в двести тысяч человек, набралось только четыре десятка отчаянных?
Ответ, наверное, таков – потому, что поверили. А вот в то, что война прекратится – нет. Да, она пока нас не коснулась впрямую, но ведь коснется же! Тимка, Сашка... Мы с Леей хотели, чтобы у них была целая жизнь, а не обрывок. И решили, что где-то там далеко у наших детей шансов выжить гораздо больше, чем на родной, но истерзанной матушке Земле.
– Минута осталась до старта кабины, – напоминает Сашка. – Корн говорил, этот момент самый важный.
Я равнодушно глазею в иллюминатор. Что важного может быть? Кабины отсюда пока не видно. Чем еще могут нас удивить неведомые инопланетяне? Тарелка прилетит и заберет "аквариум"? Что еще? Кабину поглотит какой-нибудь луч трансформации? Ни грамма не удивлюсь.
Меня прыжки не раздражают – просто сон без сновидений, и все. А вот Лея прыгать ненавидит. И особенно Лее не нравится то, что перед прыжком надо полностью раздеваться. Она, будучи уроженкой Кавказа, относится к прилюдному раздеванию, как к оскорблению.
Когда мы прыгали в первый раз – тогда, на Земле – разделись не полностью, а до нижнего белья. Для Леи это уже стало пыткой. Но среди первых прыгунов были и те, кто плюнул на предупреждение и остался одетым. Но когда пробил час, непонятно откуда появилась передняя стенка куба и закрыла выход, а оставшаяся на нас одежда сначала начала тлеть, потом загорелась. Дико нагрелись кроссовки. Все стали в панике скидывать шмотки и обувь, которые быстро сгорали, не оставляя ни копоти, не огарка. На джамп-станции нас ждал гардероб с одинаковой одеждой и обувью всевозможных размеров и мы смогли, наконец, прикрыть наготу. Потом мы убедились, что подобные гардеробы ждут прыгунов на каждой станции.
Из-за левой, цилиндрической части корпуса, выплывает кабина, к отлету которой мы не успели. На взгляд в ней человек тридцать. Куб медленно крутится в космосе, словно ожидая чего-то.
"Наверное, – думаю, – сейчас он красиво засверкает и скроется в неведомой дали".
По центру на переднем плане группы прыгунов – мужчина метис. Ему лет тридцать пять, вьющиеся волосы, невнятная бородка. Слева женщина с искусственной, но красивой грудью. Справа от метиса вовсе молоденькая блондинка. Остальных из кают-компании, где мы сидим, видно хуже, да и "аквариум" постоянно вращается.
Вдруг с кабиной что-то происходит – и не сразу понятно, что именно. Сначала решаю, что это наш иллюминатор блеснул, поймав какой-то космический отсвет. Потом понимаю, что это блестит не он, а стекла "аквариума", который распадается на составляющие его стеклянные стенки. Они снова группируются в новую кабину и скрываются там же, откуда возникли – за полосатым боком корпуса.
Но люди, которые были в кабине, никуда не исчезают! Их просто выбрасывает в открытый космос!
Прямо на наших глазах эти молодые, красивые люди начинают погибать. Они задыхаются, хватаются за горло, грудь, лицо. Отчаянно вытаращенные глаза... Слезы, которые – наверняка – тут же закипают в вакууме и испаряются... Руки, делающие последние, судорожные движения к ушам, глазам, груди, в которой – всего вероятней – разрываются легкие...
Неведомая сила держит группу вместе, она не распадается. Инерцией ее разворачивает в сторону иллюминатора и... Я вижу взгляд метиса. Его голубые глаза полны ужаса и непонимания. И еще мольбы о пощаде. В те несколько мгновений, пока мы смотрим друг другу в глаза, жизнь в его взоре затухает.
Только в этот момент я осознаю, что давно не сижу в кресле, а стою, оперевшись руками о стекло иллюминатора.
Метис резко выбрасывает руку в последнем жесте и шлепает ладонью по иллюминатору. Я не слышу – не могу слышать звука – но шарахаюсь от его руки, будто от пощечины.
А его мертвые глаза продолжают смотреть на меня.
Я отворачиваюсь и вижу, что Лея и Сашка тоже на ногах. Мы обмениваемся быстрыми взглядами и я снова смотрю в иллюминатор.
Зрелище и страшное и отвратительное. Только что прыгуны – эти молодые, полные сил, обнаженные люди были живы. А сейчас у них лопается кожа, трескаются мертвые губы, тела распухают.
Смотреть на это невозможно и я вновь отворачиваюсь. Сашка не плачет – она злобно и тихо ругается. Будто бы проклинает кого-то. Плачет Лея.
И тут я слышу:
– Папа, что это?
Палец Тима направлен в сторону иллюминатора.
– Что было с тем дядей? И почему он... Мне страшно!
Тим начинает хныкать, заводясь все больше. Бросаемся к нему вместе с Леей. Жена прижимает его голову к груди и шепчет что-то успокаивающее. Постепенно это срабатывает и Тим опять засыпает. К счастью. Будь ему на пару лет больше, так просто бы мы не отделались.
Когда я вновь поворачиваюсь к иллюминатору – космос уже снова пуст, если не считать выпячивающих элементов корабля и холодных, серебряных звезд.
Опускаюсь в кресло. Хочу – нет, не привести мысли в порядок, а хотя бы просто успокоиться. Для начала.
– Что это такое? Почему? – тихо спрашивает Лея. Она сидит на краешке кресла, пока тимкина голова покоится на мамином плече.
– Мы могли быть там, – говорит Сашка.
На столике в центре кают-компании вижу графин с водой. Наливаю, зачем-то нюхаю ее. Делаю глоток. Вода. Протягиваю стакан Лее. Она тоже делает глоток. Подхожу со стаканом к Сашке – та крутит головой. Дочь не сидит, а почти лежит в кресле в любимой позе – спина на сиденье, попа на самом его краю, руки охватывают подлокотники, словно борта лодки. Я допиваю и опять опускаюсь в свое кресло.
– И как Корн все это объяснил? – спрашиваю я.
– Я же сказала, – отвечает Сашка, – никак.
– А откуда его семья узнала об этой комнате? – спрашивает Лея.
– Им кто-то другой рассказал – на предыдущей станции, – говорит Саша.
– Они же, по-моему, до этого не с нами прыгали? – спрашиваю я.
Сашка опять только слегка мотает головой.
Разумеется, мы остаемся на станции. Новые группы прыгунов смотрят на нас с удивлением, но мало кто лезет с расспросами. Да и не все говорят на тех языках, что мы знаем – русском и, родном для Леи, адыгейском. Но уже через день, проводив очередной "аквариум" в смертельный прыжок, мы собираемся для разговора. В кают-компанию за занавеской мы с Леей больше не спускались. А вот Сашка была еще дважды или трижды. По ее словам, с каждой кабиной случается то же, что и с той, которую мы видели.
Мы сидим в секции-кухне, за металлическим столом, напротив ддинного металлического шкафа. Его огромные ящики не открываются, но внешне похожи на ячейки для трупов в морге. Но что именно у них внутри, никто не знает. Столов на огромной кухне много – все они расположены в ряд вдоль шкафа-стены. В центра каждого стола – сенсорный круг бирюзового цвета. Кладешь на него руку, в железном шкафу что-то щелкает, выезжает поднос. Миска и чашка всегда одинаковые, а вот содержимое меняется. То творог и кофе, то картофель с грибами и сок, то кусок мяса и зеленый чай, то другие сочетания. На сенсор руку должен положить каждый, кто хочет есть, и почти никогда не случается так, чтобы наборы у разных людей совпали. И почти всегда мы все съедаем и выпиваем. Будто бирюзовый сканер точно определяет, что тебе надо и сколько.
В этот раз на ужин мне достается бутерброд с ветчиной и горячий чай. Когда все составляют еду со своих подносов на стол, мы начинаем непростой разговор.
– Надо прыгать, – говорю я.
– Куда, ты что?! – Лея бросает ложку и закрывает рот ладонями, будто не я, а она только что сказала что-то ужасное.
Сашка моим словам не удивляется.
– Мама, подумай, мы же уже прыгали. И всегда оказывались на следующей станции... – говорит моя смелая дочь.
– Но не с этой! – восклицает Лея. – На этой джамп-станции вы сами видите, что с прыгунами происходит! Умрем все!
Она все также держит руки у лица, отнимает их только когда говорит. И снова прижимает.
– Не умрем, – возражает Сашка и смотрит на меня. Я, встретив ее прямой взгляд, отвечаю растерянным. Кто бы знал, умрем или нет!
– Смотри, Лея, – говорю. – Семья Крона уже знала, что там в иллюминаторе, так?
Жена не отвечает, а смотрит на меня все тем же перепуганным взглядом.
– И, тем не менее, – продолжаю я, – мы перенеслись на эту станцию и живы-здоровы, так?
Нет ответа. Сашка кладет ладонь на руку матери и говорит, успокаивая:
– Все летят дальше, мама. И те, кто знают, и те, кто не знает.
Тим слушает нас невнимательно. По счастью, его больше занимает содержимое миски.
– Вы что, сумасшедшие? – Лея, наконец-то, отнимает руки от лица и кладет на стол. – Вы же сами видели, – она переходит на шепот, надеясь, видимо, что Тимка ее не расслышит. Но эффект получается обратный, заметно, что Тим тянется ухом к маме, вслушиваясь. – Как они могли долететь, если они... – Лея оглядывается на сына, – если их больше нет?!
– Не знаю, мама, – говорит Сашка. – Может быть, там, в иллюминаторе, какая-то иллюзия... Видео... А может быть, такое и должно произойти с нами... с нашими телами... чтобы мы оказались на другой станции.
– Но как, если тела умерли?! – восклицает Лея слишком тревожно и Тимка начинает напуганно хныкать. На этот раз Лея даже не поворачивается к нему, продолжая требовательно смотреть на нас с Сашкой.
– Давай по порядку. Семья Корна видела, что происходит с прыгунами? – спрашиваю я.
– Не знаю! – отвечает Лея. – Может, они о чем-то другом говорили!
– Да о том, мама, о том, – устало возражает Сашка.
– Я тоже думаю, что о том же – и про комнату с занавеской Корн говорил, и за руку Сашку держал, чтобы она не прыгала больше.
– Да, – кивает дочь. – Что он видел – не говорил, но пугал и отговаривал.
– И, тем не менее, мы прыгнули, мы здесь. Ничего с нами не случилось. Поэтому, – задумчиво чешу подбородок, – либо в иллюминаторе и вправду какой-то фильм ужасов записан, либо наши тела... не нужны во время прыжка. Наши тела...
– Должны растрескаться и лопнуть?! – Лея опять шепчет, но этот шепот громче крика. – А перед этим сдохнуть?
Она никогда не говорит грубо. "Сдохнуть", - вообще не из лексикона моей адыгейки.
– Может, даже так, – отвечаю я прямо.
– Хорошо, – говорит Лея, – если мы здесь умираем, кто же тогда там – на другой станции?
– Не знаю, – честно признаюсь я. – Наверное, нас опять воссоздают по какой-нибудь матрице.
– Я не пойду. И Тима не дам. И вас не пущу, – подумав, заканчивает она список действий. – Моя семья не станет матрицей!
– А здесь мы просто умрем, – спокойно говорит Сашка.
– Откуда ты знаешь? – вскидывается Лея.
– Думаю, на станциях нельзя оставаться долго, – говорю я. Мы с дочурой сегодня в полном унисоне. Оба понимаем, что рискнуть с надеждой выжить, лучше, чем просто ждать непонятно чего и – вполне может оказаться – смерти.
– Я пока не видела ни одного мертвого на станциях, – говорит Лея.
– Лея, джамп-станции – это транспорт, как метро или автобус. Нельзя жить в метро.
– Лучше жить в метро, чем вообще не жить! – отвечает моя благоверная.
Мы с Сашкой одновременно вздыхаем и переглядываемся.
– И ты готова всю жизнь прожить на станции? Готова наплевать на свое будущее, на будущее детей и просто шататься тут взад-вперед по гулким железным лестницам? Жрать, что заставят и скучать, глядя в экран, по которому всегда один и тот же фильм ужасов? Ни книг, ни компьютера, ни обычного телика?
– Да, – уверенно кивает Лея.
– Пока еще люди есть... – говорю я. – Если такая же пропорция, как в нашем городе, была по всей планете... То есть, – я подыскиваю слова, чтобы выразиться понятнее, – если по всей Земле в первый прыжок отправился только каждый пятитысячный житель, то всего прыгунов около полутора миллионов...
– И? – Сашка не понимает, к чему я веду.
– Если, как и в нашем случае, откровенные гопники и наркоши отсеялись, то всего прыгунов около миллиона, – может, чуть больше.
– Допустим, – кивает Сашка, – и что дальше?
– И многие из них уже упрыгали дальше нас. Неделя – другая и допрыгают все остальные. Мы останемся здесь совсем одни. Ты хочешь провести остаток жизни на железной штуковине посреди космоса без книг, музыки, и возможности общения хоть с кем-то, кроме нас? Такого ли будущего ты хочешь для своих детей?
– Я хочу по-большому... – Тимка слезает с железного стула, хватается за резинку штанов и тянет их вниз. Все еще не привык, что горшка на станции нет и в нужный момент он не окажется под попой.
– Сашка, помоги, – говорю я. Дочь подхватывает Тимку и уносит его в душевую, внутри которой туалетные кабины. Лея опять плачет. Тихо, трогательно, беззащитно. Я прижимаю ее к себе, но она отстраняется и кладет руку на бирюзовый сенсор. Слева щелкает, выезжает поднос, на котором стакан воды и какая-то таблетка. Валерьянка, что ли? Лея без доли сомнения проглатывает таблетку и запивает. Тоже кладу руку на сенсор – сам не пойму, для чего. Воды разве выпить...
Янтарная жидкость, которую я получаю, по вкусу и воздействию очень напоминает бренди. Тут и такое бывает, оказывается?
Пока Сашки нет мы молчим. Лея плачет, я виновато пью бренди.
– Тимка хочет поиграть во что-нибудь, – говорит Сашка, - игрушек-то нет. Поэтому давайте быстрее, я пообещала, что мы поиграем в прятки. Так что вы решили?
– Где он? – спрашивает Лея.
– Я оставила его в спальной секции.
– Особенно хорошо ребенку, у которого даже кубиков обыкновенных нет, я уж не говорю про книжки-раскраски и прочее, – говорю я.
– Почему вы думаете, что мы не умрем? – спрашивает Лея.
– Смотри, – говорю я и беру ее за руку, – такие комнаты с занавесками и иллюминаторами есть на всех джамп-станциях, как думаешь?
– Не знаю, – жена пожимает плечами.
– А я думаю – да. Ведь Корн говорил именно о такой комнате.
– Корн сказал, – подхватывает Сашка, – что ему еще на предыдущей станции, о комнате за занавеской рассказывал другой мальчик. Который тоже не полетел, когда увидел... – Сашка осекается, – ну... это... Этот мальчишка тоже отговаривал Корна, но он не поверил.
– Ты ведь не думаешь, что твоя дочь сочиняет? – спрашиваю я у Леи.
Лея мотает головой.
– Мальчишки – Корн и его приятель, тоже не могли все это выдумать, – во-первых, зачем, во-вторых, от выдумок семья не застревает на станции с намерением больше не прыгать. Согласна?
Лея молчит.
– Значит, делаем вывод, что на каждой станции есть такая кают-компания с иллюминатором. И все, кто ее посетил, видели, скорее всего, тоже самое, что и мы. Так?
Лея молчит, а Сашка произносит:
– Скорее всего.
– И, тем не менее, с точно такой же станции, на которой остались родные Корна, мы прыгнули и безбедно перенеслись сюда. А если то, что мы видели, происходит за бортом каждой джамп-станции, то значит... – я запинаюсь, приходя в ужас от понимания того, что говорю. – Значит, мы умирали и возрождались на каждой следующей станции уже сто двенадцать раз!
Лея встает, прижимает ладони к губам, смотрит на меня ошарашенно и мотает головой, не издавая ни звука. Потом восклицает:
– Тима! – И убегает.
Будто бы именно сейчас нашему сынуле грозят страшные последствия тех ста двенадцати прыжков.
– Но мы же выжили, – договариваю Сашке фразу, которую не успел сказать Лее.
Я делаю глоток бренди, Сашка складывает руки на столе и кладет на них подбородок. Какое-то время мы молчим.
– Вот только – зачем? – говорю я, наконец.
– Что "зачем"? – спрашивает дочь. - Выжили?
– Зачем они сделали эту комнату с иллюминатором? Что они хотели показать? Ведь мы могли же прыгать и прыгать до самой конечной точки, так и не увидев этого всего...
– Не знаю, – отвечает Сашка. – Но мне очень страшно. Вдруг всё-таки мама права и мы просто умрем?
– Думаешь, мне не страшно? Не за себя – за всех вас?
Мы опять замолкаем.
– Может, и вправду останемся на станции? От греха? – говорю, наконец. – Всем последующим будем рассказывать и показывать, что творится за бортом станции. Прыгать все перестанут. Построим на станции колонию. Как у Хайнлайна в "Пасынках вселенной". Будем жить-поживать, добра наживать.
– Хочешь поселиться в метро? Давай попробуем, – говорит Сашка.
Нас хватает на пять дней. Глядя на веселые или озабоченные лица людей, пробегающих мимо нас по этажам, ругающихся на неработающий лифт, мы понимаем, что должны быть с ними. Мы с Сашкой почему-то не охотно рассказываем другим о комнате с иллюминатором. Но и друг с другом в эти дни общаемся мало – будто каждый чувствует себя убийцей невинных. Лея, наоборот, активно отговаривает всех, кто понимает по-русски, но из всех выслушавших ее, верит только одна немолодая женщина. Она остается и они с Леей спускаются в комнату с иллюинатором. Я идти отказываюсь. И, наверное, зря. Хотя, чтобы я мог поделать – я же не медик. "Скорую" вызвать? Новой знакомой в комнате за занавеской становится плохо с сердцем. Лея прибегает за помощью, но когда мы с Сашкой спускаемся, незнакомка уже мертва.
Я смотрю на седовласую мертвую женщину, лежащую в кресле. Ее рука лежит на сердце, подбородок высоко задран и губы слегка приоткрыты. Она похожа на певицу, певшую о душевных терзаниях и застывшую в момент взятия очень высокой ноты.
Я не удивлен и даже не сильно расстроен – какая разница, здесь она умерла или за бортом? Если, конечно, после этого "за бортом", все-таки нет никакого будущего. С цинизмом достойным лучшего применения, я думаю, что теперь делать с телом. Поднимаюсь в спальный отсек, стягиваю простыню с одной из кроватей, спускаюсь за телом. Дочь и жена по-прежнему в кают-компании.
– Девчонки, идите к Тимке, пока он не проснулся. Я сам тут справлюсь, – говорю я, хотя по-прежнему не представляю, куда девать тело.
Но мертвой женщины в кресле нет.
– Она просто исчезла... – ошарашенно говорит Лея. – Прямо на наших глазах.
– Так будет и с нами, – спокойно говорит Сашка, – если не сбежим. Я вам это точно говорю.
Почему-то я ей верю.
На шестой день пребывания на станции мы решаемся прыгать. Прыжок становится последним.
Сразу после него оказываемся там, куда и стремились. Рай не рай, но здесь очень хорошо. Подробнее рассказывать нельзя. Почему именно после сто тринадцатого прыжка мы оказались здесь, неизвестно. Лея думает, что именно столько – сто тринадцать – всего и было джамп-станций на пути к новому миру. Я же подозреваю, что дело не в этом. Если бы после первой станции мы нашли кают-компанию с иллюминатором, увидели бы все, что происходит с прыгунами и потом все равно прыгнули – сразу оказались бы здесь, на новой Земле. Потому что не прыжками мы сюда приближались. Мы с Сашкой думаем, что эта комната как раз и нужна была для того, чтобы мы поняли главное – не тела наши переносятся со станции на станцию. Что-то другое. Что-то, не умирающее вместе с телом. Нам давали понять, что мы – не тело. И тогда дорога к новым мирам открыта.
А может быть, как мы любим мрачно шутить с Сашком, мы просто умерли. Еще тогда, во время самого первого прыжка. А все остальное – наши скитания в астральном мире. Но даже если бы это было так – ну и что? Любимые люди – рядом, планета чудесная – что еще надо для счастья? А уж в загробном ли мы мире или в другом конце Вселенной – какая разница?
Семья Корна тут так и не появилась.