Эпифиз

Говард Кассински проснулся, видимо от грохота упавшего рядом стула, с которого он и свалился, пребывая во сне. От холодного пола дрожала каждая клеточка его тела, равно как и сознание, которое охватил мандраж от той только мысли, что он...уснул. «Забыть... вести себя как обычно, и не давать повода для подозрений» - приговаривал смотрящий в иллюминатор Говард, завороженный картиной впереди. И не красота простирающегося вдаль космоса заинтересовала его; он будто пытался разглядеть впереди нечто иное, как и, впрочем, во всей его окружающей действительности в дальнейшем. После сна (который он никак не мог вспомнить), вещи, которые были с Говардом на протяжении целых сотен лет, например – его собственная комната, представали перед ним совсем по-другому. Хромированные железные стены источали мороз, от мысленного ощущения которого он весь покрывался гусиной кожей. Почему раньше Говард не чувствовал этого? Быть может, такой мелочи он уделяет излишне много внимания потому, что так на мозг повлияло сновидение? В кривом отражении поверхностей виднелось его лицо, бледное, как поганка, от недостатка солнечного света; такая же гладкая физиономия смотрела и с анатомического атласа, висящего в кабинете доктора Кассински. Каждый день он имел дело с изображенным на плакате пациентом, разве что не препарированным, и вечно у него что-то выходило из строя.

Работа отвлекла Говарда ото сна, заставила вести себя как всегда до тех пор, пока один из пациентов не протянул руку. Частая проблема – барахлит проводка, диагноз ясен, но от прикосновения к кисти нечто внутри стало взывать к...памяти? Слегка замешкав, он все-таки вскрыл руку и нашел изъян, поправил механизм и отправил некогда больного мужчину домой. Именно память не давала ему покоя – так решил Говард, глядя на атлас. С ног и рук тянулись медные жилы, заматываясь клубками в груди и черепе, обшитых оболочкой из микросхем. Человечество искусственно заменило все органы в человеческом теле, но, притронувшись к маленькой шишке в самой глубине головного мозга - эпифизу, столкнулось с неминуемой гибелью. Он – последнее напоминание людям о дикарском прошлом, и всякий столкнувшийся с его действием предавался очищению памяти, последнему шагу на пути к избавлению от человеческого естества.

Доктор почувствовал пульс там, где его не могло быть физически. Рука того мужчины по строению ничем не отличалась от его собственной, но в своей кисти никакого ритма он не прощупывал. Говард знал – железа сводит с ума, пробуждая воспоминания – те, что с каждым веком терялись в подсознании и наслаивались друг на друга. Он знал, что творит эпифиз, но совершенно не понимал механизм его взаимодействия с искусственной частью мозга, в сущности, как и любой другой доктор в этой железной сфере.

Известен механизм поведения больного: начиная со взгляда, со стремительной быстротой меняющего предметы наблюдения, общей нервозностью и замкнутостью, все заканчивалось приступами безумия. Знакомый с анамнезом пациентов с возбужденным эпифизом, доктор Кассински сам однажды увидел больного, чей недуг давно перешел в терминальную стадию. Из водоема памяти всплывали строчки из наблюдений, источая паранойю, что все сильней овладевала Говардом. С эпифизом не совладать, но и предавать свой разум забвению он тоже не хотел. Каждый день он встречал прошедших очистку людей, которым суждено прожить свою вечность здесь, в беспамятстве блуждая по запутанным коридорам станции.

Сколько прошло дней после того случая? Железа успокоилась, но доктор с тех пор стал чувствовать незримое ее влияние на мировосприятие. Сложно пытаться обойти пагубные мысли в том случае, когда сам не знаешь, что именно может их спровоцировать. «Сколько прошло дней» - бубнил Говард, пытаясь сориентироваться в календарной сетке. Цикл из двадцати четырех часов повторялся уже лет пятьсот, но можно ли полагать, что дни на станции не сменяются друг за другом? Что все окружающее осталось в одном дне, таком же вечном, как и жизнь доктора? В какой – то степени, тот день, бессмысленный, мертвый, для Говарда Кассински обрубило сном.

Вместе с чувством отторжения обыденного уклада возобновились галлюцинации. Среди блуждающих в коридоре тел, едва видимо мелькала фигура, заметно отличающаяся среди толпы практически всем: лицом, осунувшимся, с мешками под глазами. Одеждой – мятой рубашкой и бежевыми штанами. Незримый вестник прошлого встречал его в кабинете, дома, в коридорах и на лестницах, поначалу пугая, но затем Говарду стало плевать на него. Ожидая, что мимолетные приступы разрешатся сами собой, он испугался, увидев, как незнакомец открыл в кабинет дверь и зашел внутрь. От страха доктор вжался в спинку кресла и крепко охватил его ручки, стеклянным взглядом разглядывая гостя.

- Со мной происходит нечто странное, доктор. Эта проблема, я бы сказал, иного рода.

Кто это говорил? Плод воспаленного сознания, или очередной пациент? Разгладились морщины на побледневшем лице, пропал туманный, уставший взгляд, рубашка и штаны превратились в комбинезон.

-Скорее всего, для меня все предрешено... – сев напротив, обратился к Говарду больной.

-Сон?

-Вот уже полтора года я с ним живу и...я устал.

-Вас преследуют галлюцинации?

-Настолько часто, что я порой не понимаю, где на самом деле нахожусь.

Доктор Кассински понимал, перед ним – конец, к которому он сам рано или поздно подойдет.

-Вас они тоже преследуют, я видел вашу реакцию на мое появление. – после довольно долгой паузы продолжил пациент.

-И самое страшное то, что...

-...вы никак не можете мне помочь?

-Да...и себе в частности.

Операция была назначена на завтра. Всю дорогу домой Говарда гложило чувство невыполненного долга, что тяжелым грузом придавило его к стене. Что же могло спасти их обоих? Именно что – спасти из железных лап действительности.

«Слишком далеко мы зашли вперед, настолько, что забыли самих себя и отключаем мозг тем, кто споткнулся на пути в будущее, и посмел оглянуться...» - от вспомнившихся слов больного обернулся и доктор, увидев в волнистом отражении стены...самого себя, настоящего, в помятой рубашке и брюках, с покрасневшими глазами, впалыми щеками и синяками под глазами. Позади, уже за окном, а не иллюминатором, горели отнюдь не звезды, а лампы дома впереди. На столе, впрочем, стоящем там же, но только деревянном, лежала гора пустых банок из-под снотворных. Рядом лежала бечевка, под люстрой стоял стул – Говард был готов. Смерть – ключ к спасению из железных лап современности. Дрогнул стул, и так неуютно чувствовавший себя на неровном полу, перекрыла кислород петля, и последнее, что увидел доктор – как вдалеке, в одном из окон потух огонек; как бетонный монолит растворился во тьме, разбросав остальные звездочки по леденящей душу бесконечности. Сознание, содрогаясь вместе с телом, в предсмертной агонии воображало коридор – бесконечный путь вперед, забитый до отказу бледными головами, неустанно следующими в неизвестность. С каждым мгновением сердце билось все реже и реже, отнимались пальцы, руки и ноги.

-Говард! Говард! – голос, такой знакомый, доносился отовсюду, размывая видение, становясь четче и громче. Под собой он почувствовал опору, обвивающую его ноги, и в сию же секунду он свалился.

Рука Говарда Кассински была распорота; в бреду он вынул из нее провода, оторвал лампу от потолка и привязал их. В темноте блуждал силуэт явно уставшего и взволнованного мужчины.

-Я все вспомнил, Дункан... - ответил больной, протягивая лежачему руку, теплую живую...

-Я тоже, доктор, я тоже...

Оба они уселись у стены, и доктор рассказал об увиденном:

-Я проснулся со стойким ощущением...дежавю, еще тогда, в первый раз, но все не мог разглядеть увиденную мной изнанку. Поглядите на звезды в иллюминаторе. Мы побывали на каждой, построили на каждой планете города, везде мы оставили следы, которые постепенно заметались, но чем, или кем? Что или кто обрубил все каналы связи, почему мы отдалились друг от друга и заперлись в маленьких каморках? Мы не знаем ответа, и уж тем более не знают те, кто выжег себе мозг очисткой. И страшнее всего то, что никто не поможет, никто не спасет. Одна звездочка меркла со стремительной быстротой, такой, с которой мы бежали вперед, в будущее, и нет теперь смысла искать ее в звездном небе. И имя ей – человек.

-Человека нет, но ведь есть память о нем, о его душе. Мы пытались избавиться от него, вымарывая кожу, мы накладывали поверх мышц искусственную. С каждым столетием мы отдалялись от своего естества, но все же человек смог сохраниться. - сказал Дункан, вдавив палец в висок, - и смог показать нам выход, настоящий, человечный...

-...смерть. Мы думали, что избавились от нее, а на самом то деле просто отсрочили ее приход. Раньше человек жил, пока жива была память о нем, не это ли настоящее бессмертие? Что же останется от нас, если даже части наших тел тысячу раз заменялись на более новые?

Ободранная рука давно отказала, вслед за ней потихоньку обмякли и остальные конечности.

-А что-же приснилось вам, Дункан?

-Мы были с вами участниками одного и того же сновидения, Говард. Это я – ваш доктор.

-Спустя столько времени вы можете довершить начатое, избавить своего пациента от тысячелетней бессонницы. От судьбы не уйдешь, но именно она наконец выведет нас отсюда. Я готов.

«Мы шли по железному коридору вперед, не понимая, однако, что на самом деле падали в пропасть. Мы не дошли до тупика людьми, и многие так и останутся там, стучаться лбом в стену, и как же повезло тем, кто уйдет по-человечески.»