День рождения

 

Отец сделал все, чтобы я не испугался. Он суетился и много улыбался. Мама напротив, поджала губы и стала строгой, видимо, чтобы у меня и мысли не возникло сопротивляться. Они оба перестраховались, мне было весело, неcмотря на боль. В тот день в нашей семье царили воодушевление и взаимовыручка, что было редкостью. Поэтому я запомнил счастье, и забыл плохое.

Я поел и меня, трехлетнего, папа взял под ручки и пересадил на широкий диван. И тут же вздрогнул, и тревожно помотрел на маму, и выбежал в прихожую. Они пришли. Звонка в дверь я не улышал, видимо, они позвонили папе напрямую.

Не раз в своей жизни я удивлялся, как хорошо запомнился трехлетке тот день. Вошло два человека — оба высокие, длинноногие, широкоплечие, стройные, как на подбор. Одеты в узкие брюки и пиджаки графитового цвета. До сих пор не знаю, приходили к нам тогда люди, отобранные по строгим стандартам, или все-таки мехтела.

Они вошли, запустив в квартиру сентябрьскую прохладу. Не разуваясь, побрызгав на ботинки резиновым спреем, вошли в комнату и несколько секунд, широко улыбаясь, со своей высоты рассматривали сидевшего перед ними ребенка. Отец смотрел на них с застывшей улыбкой, подобострастно. Мать стояла за спинкой дивана, как тигрица, готовая в любуя секунду броситься на защиту детеныша, взгляд ее был холоден и бесстрастен.

Не помню, как называлась компания, от которой они приходили. Их называли просто — Установщики. Несмотря на то, что они выполняли чисто технические функции, простые люди перед ними трепетали. От технологии, которую они распространяли, в те времена зависела вся дальнейшая полноценная жизнь ребенка. Чтобы получить установку и подключение нужно было хлопотать около года, после чего восемь месяцев стоять в очереди.

— Позвольте? Можно что-то... вот сюда, — кивнув на стол, спросил красивым поставленным голосом тот, кто постарше, — мужчина с короткой стрижкой пепельных волос.

Отец дернулся, бросил взгляд на мать, она схватила полотенце и разложила его на столе, за которым я только что завтракал. На полотенце мужчина бережно поставил тонкий серый кейс и тут же открыл его.

Установщики плотоядно смотрели на меня и улыбались искусственными улыбками. Я смотрел на них, на отца, посматривал на маму, и конечно, нервничал, но хорошо помню, как любопытство победило страх.

 

Систем, наилучшим образом зарекомендовавших себя на тот момент, было три, их называли «американской», «европейской» и «азиатской». Работала, конечно, и собственная «российская», и самая передовая, но самая ненадежная «китайская», однако все россияне, кто имел хоть какие-то средства, ставили «европу» или «штаты». Мне досталось первое, спасибо моему трудолюбивому экономному отцу.

В то время установка напоминала священнный ритуал по той простой причине, что Система ставилась одна, один раз и — на всю жизнь, и никак иначе. Демонтаж, извлечение, повторная установка и регистрация нового AIP, если речь не шла о ДТП или смертельной болезни, не приветствовались, стоили дорого, и что хуже всего, часто приводили к потере бесценных данных, то есть фрагментов личности.

В обиходе Систему называли «запасные мозги» или «бэкап человека», но все это только часть правды. Система нечто гораздо большее, нежели дубликат личности. С ее помощью с раннего детства человек готовился стать полноценным членом общества своего времени.

Мужчина помоложе, с сединой только на висках, сел рядом со мной, положил мягкую теплую руку мне на голову, наклонился и я услышал ласковое:

— Ну что, ты готов, малыш?...

В следующее мгновение боковым зрением я успел заметить вспышки трех красных точек, и в мире погас весь существующий свет. Импульсный высокочастотный наркоз — безотказная штука.

 

Буквально позавчера здесь же, в этой комнате, мы праздновали мое трехлетие, папа с мамой передавали меня друг другу, играли, смеялись, подарили игрушечный крейсер-разведчик «Топор», с двумя башенками, покрытый декоративной ржавчиной — я о нем так мечтал! — а сегодня вместе с чужими мужчинами усадили на диван, вырубили наркозом, начали мучить обмякшее тело.

Уже взрослым однажды у лечащего врача я увидел служебную запись подключения, которую сделали установщики — ничего приятного. Прижимали к глазу прибор, сканируя сетчатку. Брали ткани и кровь для анализа ДНК. А еще: забор костного мозга, энцефалограмма, запись биоритма, снятие контура индивидуального звукового и импульсного рисунка тела. После чего короткостриженный отправил молодого напарника вниз к микроавтобусу, где, как я понял, в передвижной лаборатории тот загрузил собраные данные в анализаторы, а потом и в базы Системы, которую в тот же день мне поставили.

Установка чипа занимала секунды, загрузка на него Системы несколько минут, но программное обеспечение в голове запускали только на следующий день. При чипировании применялась самая передовая по тем временам технология, так называемая аннигиляция. В мозг через кровь запускалось несколько миллионов запрограммированных искусственных нано-клеток, которые становились своеобразными командными пунктами и одновременно чем-то вроде радиопередатчиков в сером веществе. Человек выпивал ложку сиропа, клетки попадали в мозг, и в определенной заданной конфигурации закреплялись в ЦНС, после чего начинали программировать другие клетки, и только после того, как в течении суток Система полностью «вставала» и конфигурировалась, ее подключали к сознанию. С этого момента внутри тебя начинало работать незримое двойное дно, которое ты даже не чувствовал (ну, разве что интуитивно), но которое вместе с тобой училось, развивалось, росло, крепло, совершенствовалось, пока не происходило, наконец... желаное замещение.

Тоже, впрочем, спорный термин — замещение. Оно подразумевает смену одного другим, но к тому моменту невозможно увидеть или даже вычислить разницу. Хотя споры, целые научные баталии идут до сих пор.

Суть одна — живой физический мозг дублируется цифровым.

 

Я очнулся у матери на руках. На лице отца застыла немного безумная улыбка, видимо, он сильно перенервничал. Мне же было хорошо и спокойно, помню, я прижался к теплой и влажной в душной комнате маминой руке.

Молодой вернулся и что-то вручил седому. Тот взял — это оказалась флешка — и склонился над своим тонким кейсом, и подозвал родителей.

С маминых рук я видел, как он показал на небольшой продолговатый черный контейнер, на котором светилось небольшое синее табло, а рядом мигала красная кнопка. Седой что-то говорил и улыбался, затем нажал кнопку, на табло повилась быстро тающая полоса загрузки, и после того, как она завершилась, табло вспыхнуло красным и из кейса вверх метнулся обрывок черного дыма... и тут же рассеялся. Седой извлек из разъема контейнера крочешную флешку, от которой пахло гарью, — таким образом был уничтожен первичный носитель моей Системы, принесеный из лаборатории, — это традиционный ритуал, чтобы исключить малейшую возможность существования копии. Затем моему отцу торжественно вручили контейнер, на табло которого шел обратный отсчет до начала загрузки данных из контейнера уже на чип в моей голове. Как вы уже поняли, «чип» — устаревшее условное название клеток, которые аннигилировали часть моего мозга для собственных задач, и кроме того, работали передатчиками и приемниками.

— А это... — седой кивнул на контейнер на ладони оцепеневшего отца, — Это вам. Берегите. В ближайшие сутки держите от сына не далее тридцати метров. Потому что как только его чип аннигилирует нужные клетки, он тут же сообщит от готовности... на передатчик хранилища. После чего начнется загрузка.

— Не бойтесь, этой штукой можно играть в хоккей! — засмеялся молодой, глядя на бледного истукана отца, — У нас необычайно прочные носители.

— А пот... — отец оглянулся на мать, — А потом... что с ним делать?

Седой захлопнул кейс, передал его напарнику, который двинулся в прихожую, видимо, обуваться.

— Ничего. Останется сувенир на память. После сообщения об успешной загрузке данные внутри контейнера самоликвидируются. Уже через секунду это будет просто коробка.

— Надежно! — воскликнул он и вместо того, чтобы проводить седого, который стоял перед ним прямо, как караульный, отец сжал контейнер в ладони, подскочил к нам с матерью, обнял нас, и влепил колючий от усов поцелуй мне и такой же, крепкий и грубый, матери. Мы засмеялись, наверное, мы были похожи на счастливую семью из рекламы мобильных приложений по подбору генетически совместимых пар.

— Как приятно видеть счастливых людей! И дружную семью! — воскликнул седой хорошо поставленным голосом и пошел в прихожую. Отец бросился провожать гостей.

 

Теплый, уютный, как будто детский, насыщенный лавандой и лесными травами запах мамы, когда она обнимала меня, прижимая к груди. Резкий, кисловатый, не желающий быстро выветриваться, такой родной запах надежности и силы, идущий от отца. Надо же, скоро будем отмечать наступление тртьего тысячелетия, а я так хорошо помню детали, запахи, прикосновения, а еще — голоса. Живой и подвижный бархатистый баритон папы, ловкие мелодичные интонации грудного голоса мамы. Помню, перекатываю в памяти, как сладкую ягоду во рту, и знаю, что уже никогда не утрачу остроту воспоминаний.

Хотя здесь и сейчас, в огромном серо-черном зале, где мы находимся, возможно, вызывая далекое прошлое во всей полноте, я поступаю неправильно. Потому что мне, конечно, больно. Чувствовать тепло прошлого и видеть холод настоящего, застывшего под высокими потолками с заснеженными окнами... Ощущать, хотя скорее — понимать прохладу, царящую здесь, думаю, с незапамятных времен — и правда, зачем хорошо отапливать Зал Прощания при крематории? Тем более здесь работает муниципальный робот — этим пластиковым штуковинам плевать на температуру.

— А что, Полина разве не придет? — спрашивает мама, прекрасно зная ответ на вопрос.

— Придет, придет... Ничего, подождут. Если нужно, мы доплатим, предупреди только их, — спокойной скороговоркой говорит отец.

Их печаль сегодня сильна. Но мне тяжелее. Они это понимают. Они — моя семья. А Полина... эх, Полинка!

— Да она всегда опаздывает! Я знал! Я взял побольше! — отчего-то нарочито весело говорю я и в то же мгновение замечаю, как Полина входит в двери. Она с мужем и дочерью Настей. Хорошо, что они одеты в теплые шубки, а Игорь в длинное черное пальто.

— Все, все, они здесь! Будем начинать церемонию! Алеша, давай начинать... — говорит отец мне.

Моя дочка Полина с внучкой Настей, обе высокие, светловолосые, румяные с мороза, подходят к «шпильке» — тонкой стойке коммуникатора в человеческий рост с камерами и динамиками, где мы вот уже сорок минут ждем.

— Привет, пап. Бабушка, дедушка, привет... Простите, я... — только и успевает сказать Полина, как вдруг сверху обрушивается музыка — Реквием — он долго ждал, копил силы, и наконец, грохнул во всю мощь, отражаясь от стен и колонн черного мрамора.

 

Я ничего не мог с собой поделать, когда смотрел на лежащее в центре зала на висящей в воздухе пластине тело в черном дорогом смокинге. Не потому что мне так знакомо лицо этого человека. Не потому что кожа на его голове, шее и руках отливала зеленым, синим и ярко желтым от мощных стимуляторов, предотвращающих старение, которыми он пользовался последние сто десять лет. Не знаю почему, но я ничего не мог с собой поделать — я улыбался, мне было весело, и ничуть не страшно.

Он — не я. А значит, мне не о чем сожалеть и плакать. Это прогресс. Илья Данилович, мой проводник и психолог, порадовался бы за меня.

Отделение, или говоря формально «замещение», прошло успешно и окончательно.

Я смотрел на лежащего глубокого старика и отчетливо понимал — это не я.

Это уже не я.

 

Когда-нибудь к нам присоединится и Полина с мужем, а потом и Настя, и ее дети и внуки... Мы обязательно поможем им адаптироваться, побороть страхи, панические атаки, депрессию, тоску, которые начинают пожирать только начавшую свой путь цифровую душу... Однако пока знать им об этом незачем. Сегодня обычные люди научились жить до двухсот-трехсот лет и думаю, это не предел для тела. Хотя однажды неизбежно придется его покинуть.

Только покинув биологическое тело, сбросив кости, мясо и кожу, вчерашний человек становится сверхчеловеком, существом, стоящим гораздо выше всех, кто получил жизнь от матушки Природы и считает себя Венцом Творения. Просто до поры до времени он об этом не знает, и это нормально. Всему свое время.

А пока прощай, жалкая убогая оболочка, кожура, упаковка, набор молекул, клеток, сосудов, кишок и малосимпатичных на цвет и запах жидкостей. Быстротечное ненадежное тело, развалившийся под дождем старый диван, углеродная биомасса с закончившимся сроком годности, ставшая окончательно недостойной высокого звания Человека — носителя сознания и бессмертной души.

Так. Что? Пора? Музыка гремела. Я начал повторять текст, заученный с проводником:

Уходи, уходи, уходи навсегда! Ты не человек, ты больше не человек, ты жалкая облочка, никто, ничто, отходы и мусор...

Ничего личного, просто я совершеннее тебя...

Я выше, я сильнее.

Я бессмертный!

А ты был только повод, начало, мой старт и причина, но тебя больше нет. Нет. Нет. А я остаюсь. Я не умер. Умер ты. А ты не я...

Я — не умру никогда! Я — не умру никогда. Я — не умру никогда.

Я замолчал, тут же музыка стихла.

Пора, подумал я.

Пора.

Все.

Уже.

Ну... ладно...

Я нажал присланную ритуальным агентством виртуальную кнопку, и мы увидели, как пластина с телом поднялась и медленно заскользила по воздуху к стене, где плавно раскрывались створки... За ними, я знал, находилась до отказа набитая темнотой, тишиной и пустотой мощная капсула — высвобождаемая антиматерия работала лучше огня, от тела не оставалось ничего, или почти ничего — только слабое электроманитное поле.

Мелькнули гладкие подошвы ботинок, тело исчезло в стене, створки беззвучно закрылись, в зале наступила тишина.

Но уже через мгновение я услышал громкое цоканье каблуков дочери и торопливые шаги внучки, они вплотную подошли к камерам коммуникатора и начали что-то говорить, радостно и счастливо улыбаясь... Кажется, они утешали меня. Вдруг я почувствовал — справа, слева, со всех сторон — теплую волну прикосновений, меня обнимали и прижимали к себе мои виртуальные мама и папа. Они тоже что-то мне говорили, говорили... Я посмотрел на Полину, по ее щекам текли слезы. Тут же подумал, странно, плачет она, а утешают меня. Но в ту же секунду услышал, как в зале от стен отражается идущий из динамиков голос, это был мой голос, точнее, оглушительный рев — горестный, прощальный, навеки освобождающий.