Головастик

– Ну вот мы и на месте, – бодро озвучил Алексей Геннадьевич Глушин очевидное. – Не знаю, как вы, а я чувствую себя каким-то… карпом!

– Интересно, с чего бы, – скептически покривила губки Сашенька. – Карпы – пресноводные, папа. А нам тут, если что, море изобразили.

– Тогда… царём морским. А ты, дщерь моя, – морская царевна! А Надя у нас кто?

Надя в игру не включилась. Молча уселась на диван, изображающий актинию, и так же, молча, осматривалась.

Посмотреть было на что. Изображал не только диван, вся комната была в живописно морском стиле: лазурные гобелены с пенным прибоем, цветные барельефы дельфинов и медуз, кресла-моллюски, этажерка – коралловый риф, а прозрачный столик, одновременно фонтанчик и светильник, – кит.

– Темновато, – пожаловалась Саша.

Глушин ткнул в функционал на стене, и сине-зелёные портьеры разъехались в стороны. В комнату хлынула послеполуденная солнечность.

– Да тут рыбки! Прямо между стёклами. Как оригинально!

– Пф. Папа, перестань. Обычный встроенный аквариум. Это же биокорпус.

– И как они только не сварились, на таком-то солнышке.

– Ты ещё скажи, что и это оригинально. Захотят – уплывут.

– Куда?

– Вниз, папа, вниз. В окне только часть аквариума, очевидно же. К тому же это солярии, у них терморегуляторный центр на полствола.

– Господи боже, да у них ещё и ствол! – картинно изумился Алексей Геннадьевич. Ему нравилось подчёркивать, что он «абсолютно не биолог». Во-первых, это действительно так и было, во-вторых, удачно оттеняло тот факт, что умница-дочка как раз наоборот.

– Да, папа, ствол. Головного, между прочим, мозга, – снова фыркнула Саша, но по голосу, по выражению её очаровательной мордашки нетрудно было догадаться, что она не прочь блеснуть познаниями.

Глушин невольно залюбовался дочкой. Блистала она не только знаниями. В новой обстановке он словно бы заново увидел, какой красавицей она выросла: точёная фигурка, уверенное, но такое миловидное личико, сияющее облако пушистых волос. Не только волосы – вся она сияет: что-то на ней такое золотистое, сверкающая шар-сумка через плечо…

Надо сказать, немаленький шар, вещей она как на месяц набрала, совершенно наплевав на то, что путёвка всего недельная. А вот Надя, напротив, почти ничего не взяла, её сплющенный рюкзачок говорил об этом весьма красноречиво. И оделась, как…

Ему не хотелось думать о сестре в таком ключе – как оделась. Просто смысла не имело. Взрослая, тридцатидвухлетняя женщина, сама решает. Только вот решала ли она? Не нацепила ли первое, что под руку подвернулось? Не оставляло ощущение, что эту растянутую футболку он имел возможность наблюдать как домашнюю.

– Да. Тут мило, – наконец, отозвалась и Надя, то ли в равнодушии задумчивости, то ли просто равнодушно. Намерение отлипнуть от дивана, если таковое и имелось, выказано не было.

Сашенька тем временем сунула свой симпатичный носик в обе смежные комнаты и вынесла вердикты: «всё белое, типа север» и «всё жёлтое, типа пустыня».

– И что же выбирает моя биологически подкованная дочь?

– Пустыню, конечно!

Уже через секунду биологически подкованная дочь захлопнула дверь с другой стороны, а ещё через три из «пустыни» послышалось:

– Я переодеваюсь – и в бассейн!

– Прямо сейчас? Одна?

Ответами дочь не удостоила. Впрочем, они были очевидны.

– Ты бы, Надюша, тоже комнату выбрала, – порекомендовал Глушин.

– Потом. – Она доплетала косичку из длинных велюровых щупалец дивана. Рюкзак сдутым мячиком валялся в ногах.

– Хорошо. Потом. Если сейчас ты занята, то, конечно, потом.

На этот осторожный сарказм Надюша никак не отреагировала. Не факт, что её задел бы и неосторожный. Закончив с первой косичкой, она принялась за вторую.

– Сейчас ты – занята? – повторил попытку Алексей Геннадьевич.

Надя пожала плечами.

– Ладно. Тогда ты – здесь, а я – в «северную». – Он шумно вдохнул и быстрыми шагами удалился на выбранный «север».

Как всё-таки хорошо, что номер трёхсекционный. И как же скоро пришлось этому порадоваться! Тому, что есть куда уйти, есть дверь, которую можно закрыть и выдохнуть. Тяжело, как же тяжело с Надей!

 

О поездке в Академгородок Глушин подумывал давно, да всё как-то не складывалось, а тут такой повод – по результатам федеральной разбалловки и молодёжного «Рейтинг-ориентира» Сашенька зачислена на биофак. Не только красавица, но и такая умница, могло ли быть лучше? То, что она в карьеро-ориентированной группе, радовало особенно. Семейно-ориентированная была не то чтобы плоха, но… как-то зыбче, что ли. Уж кто-кто, а Глушин знал: сегодня семья, а завтра – то, что осталось. Два года назад от него ушла жена.

Белый свет не померк, но, как пруд ряской, подёрнулся новым опытом, болотистым опытом предательства самого близкого человека и абсолютной перед этим фактом незащищённости. Сашенька тогда очень его поддержала. Не растерялась, не разнюнилась, а главное – сразу же и бесповоротно решила остаться с ним. Глушин был ей за это бесконечно благодарен. Покупая эту дорогущую путёвку, он не усомнился ни на секунду – Сашенька не раз заговаривала о том, что не против здесь побывать.

Совершенно обратной была ситуация с Надей. Её пришлось упрашивать, да ещё как. Шутка ли, сподвигнуть на что-либо человека, которого ничего не интересует. Но сделать это было необходимо. Надино отсутствие интереса к жизни пугало. Оно появилось не вчера, но год от года только усиливалось. Не так давно она даже с Богданой перестала общаться, давней, ещё по колледжу, подругой. Надо было что-то делать. Поездка – уже что-то. Во всяком случае лучше, чем ничего.

И у Алексея Геннадьевича получилось. Он сподвиг.

– Надюша, будь с собой честна: сама себе ты такое никогда не позволишь. Так используй эту возможность, сделай себе такой подарок!

– Какой ещё подарок? – спросила Надя в тональности «Ну кто там ещё в углу скребётся?».

– Ну хорошо… Тогда сделай подарок мне! – осенило Глушина. У меня ведь юбилей. Не просто юбилей. ПОЛВЕКА! – Он застыл в торжественной выжидательной позе.

– У тебя юбилей через два с лишним месяца. И вообще, при чём тут это? – Надя закатила невзрачно-серые глаза. Всё у неё было таким, невзрачно-серым – глаза, ресницы, короткие жиденькие волосы.

– При том. Я хочу подарок авансом. Хочу, чтобы в качестве подарка ты поехала со мной и Сашей. С твоей работой можно даже отпуском не озадачиваться! Не представляю, что могло бы тебе помешать…

Глушин замолчал. Молчала и Надя. Правда, Надя делала это как-то совсем по-другому. Гулко, вот как бы он определил такое «по-другому», не будь он без малого три десятка лет лингвистом. Но он был, поэтому ни про себя, ни вслух ничего такого определять не стал, а просто спросил:

– А что ты, собственно, молчишь? Ты ведь не хочешь сказать, что всё дело в той глупой истории с… Не только глупой, но и ужасной, разумеется, но десять лет прошло, Надя! Тебе повезло, тебя там не было, давно пора забыть и…

– Я согласна.

– Ну слава богу. Сама подумай, с чем тут не соглашаться? Что было, то было. Да вы едва успели познакомиться!

– Поеду, говорю. Я поеду с тобой и Сашей.

– Так это же… это же отлично! Вот увидишь, жалеть будет не о чем. А что касается той глупой – и чудовищной, да, чудовищной – истории, ведь можно просто не ходить и не смотреть…

– Что касается той истории, просто не касайся её.

Надя не сказала – она прошипела, просипела. И к чему столько экспрессии? У Глушина не было никакого желания касаться лишний раз чего-нибудь подобного. Это было давным-давно, а кроме всего прочего, то жуткое происшествие отвращало его и чисто физиологически, стоило только представить – и к горлу подступала тошнота.

– Всё-всё, – быстро согласился он, отгораживающим движением рук показывая «я пас». – Я ведь всегда, ты же знаешь…

Да, волнительные были мгновения, в его мозгу так и запульсировало: зачем разозлил, зачем разозлил, ведь передумает!

Но она не передумала. И теперь, когда все они, втроём, на месте, и место начинает оправдывать ожидания, надо просто не быть опрометчивым, не убирать в дальний ящик терпение, оно может понадобиться в любой момент. В конце концов, путёвка всего на неделю, а неделю можно прожить практически по каким угодно правилам. В данном случае правила таковы: не давить, не брюзжать, всякое общение пропускать через фильтр чёткого понимания, что характер у Нади – тяжёлый, что она – странная.

 

***

Сашенька сидела на бортике, едва касаясь лазурной воды пальцами ног. Красивая вода. И не холодная. Самое то для того, кто пришёл бы сюда ради воды, то есть – не для Саши. Она пришла себя показать, на других посмотреть, представляла визг, брызги, заинтересованные лица проплывающих мимо загорелых атлетов, а тут…

– Так, значит, я пришла не вовремя, – нараспев заключила она.

– Да уж, так и получается, – прокряхтел уборщик Рабкин, дотягиваясь длинной «вихрастой» шваброй до верхнего края окна. Он беседовал с Сашей, не прекращая работать, только изредка оборачивался – старался быть вежливым. – Обычно-то много народу набивается. Конкурсы там всякие, то, сё… Но сразу после обеда – никого. Сразу после обеда, видать, поспать охота, а не поплавать. – Уборщик одобрительно хмыкнул. Было ясно, что он всецело за «поспать».

– Понятно.

В бассейне были только они, больше ни души, поэтому, собственно, и началось это ничего не значащее перекидывание фразами, как это часто бывает с незнакомыми людьми, случайно оказавшимися вместе.

Поначалу, завидев приближающуюся отдыхающую, Рабкин засобирался уходить, загремел вёдрами, пробормотал что-то про следующий раз и про «окна никуда не убегут», но Саша предложила, а потом и попросила уборщика остаться, и получилось у неё довольно убедительно. Не хотелось оставаться совершенно одной в огромном и незнакомом пока помещении, тем более что этот низкорослый старик с глупой физиономией и потрясающе кривыми ногами показался ей забавным.

На нём были только шорты, чёрные в крупный розовый горох, и бейджик на шее, на длинном толстом шнурке – «Рабкин А.М., техник-уборщик». Мокрые седые волосы собраны на затылке в куцый, словно поеденный молью хвостик, плоское, как блин, лицо испещрено морщинами, маленькие глазки сочатся явным добродушием и такой же нескрываемой простецкостью. Интересно, ему бы пошла мудрость? Наверняка. Но где же её взять? Иногда почему-то старость приходит одна…

– Вы такой старый, а не на пенсии, – заметила Саша.

– Очень даже на пенсии, – вскинулся Рабкин. – Скоро буду. Месяц остался. Последние денёчки я тут. Хозотдел мне так и сказал: последние денёчки, мол, смотри, чтоб всё было и-де-аль-но! – Он, словно в назидание самому себе, поднял указательный палец вверх.

– И что, всё будет идеально? – подавляя смешок, поинтересовалась Саша. С каждой минутой старик забавлял её всё больше.

– А как же? Тогда, – он отставил швабру и начал загибать пальцы, – пенсия по первой категории, баллов накидают под самую закрывашечку, за музей отдельно отблагодарят – льготы как ветерану «Музейного дела»! Я ведь и в музее прибираюсь. Всё будет. Скоро.

– Это если с идеальностью срастётся, – загадочно улыбнулась Саша. Она решила пошутить и даже уже придумала, как.

– А чему не срастись? Прибираюсь я чище некуда. И в музее аккуратист, каких поискать. – Рабкин присел на корточки, увлекшись беседой. – Там ничего важного-то и нет – что важного в ошибках? «Биологи ошибаются», вот такой в нашем корпусе музей. Но всё равно аккуратненько надо. Прошлый техник разбил костомагу, так даже разговаривать не стали, уволили! А ведь ему тоже до пенсии совсем немножко оставалось. Не повезло, – сочувственно покачал головой уборщик.

– А вам – наоборот, повезло. – Саша уже не улыбалась, но загадочности в голосе только прибавилось.

– Что меня на его место взяли?

– Что вы меня встретили.

Рабкин не сразу сообразил, что ответить, но сообразил.

– Тут кого только не встретишь, – по возможности нейтрально ответил он, но возможности его были невелики, и некоторое недоумение всё-таки просвечивало.

– Не понимаете, о чём я?

– Ннет… – Теперь это было уже сплошное недоумение. Явное.

Для усиления эффекта Саша немного помедлила и продолжила уже совсем другим, холодным и официальным тоном:

– Послушайте, техник-уборщик Рабкин А.М. – (Уборщик открыл рот и побледнел. «Вот дурень!» – ликовала Сашенька.) – Я – инспектор по оценке эффективности предпенсионной трудовой деятельности. Мы – я и ещё двое инспекторов – прибыли для проверки…

– Меня? – не сдержался и проблеял предпенсионер.

– Да. Можно сказать и так. И мы проверим каждую пылинку, каждый угол…

– Нет никаких пылинок! Везде чистота. – Уборщик на удивление шустро вскочил с корточек и с готовностью ухватился за швабру. – А… в чём мне повезло? – тихо, почти шёпотом, спросил он.

– Как в чём? – возмутилась Саша так правдоподобно, что Рабкин на секунду-другую даже зажмурился. – Я же вас предупредила. Это не по правилам, это один шанс на тысячу!

– Повезло, шансов мало, – быстро закивал уборщик, давая понять, что до него дошло, но по его бледному лицу продолжало растекаться непонимание.

– Мы, – принялась терпеливо разъяснять Саша, – работаем под видом отдыхающих, только так можно увидеть, как на самом деле обстоят дела. Алексей Геннадьевич изображает моего отца, импульсивного недоумка, который всё мне позволяет, а Надежда, наш специалист по измерениям, – в роли его чокнутой сестры, моей тёти. И теперь вы, техник-уборщик Рабкин А.М., всё это знаете, а предупреждён – значит, вооружён. Кто сказал?

– Кто? – обернулся Рабкин на ходу. Он переходил, можно сказать перебегал, к следующему окну, всеми доступными силами демонстрируя трудовой энтузиазм. Выглядело это в высшей степени жалко.

– Откуда мне знать, – вздохнула Саша. – Теряется во тьме веков… Ради вас я совершила должностное преступление, понимаете, да?

Рабкин вздрогнул, боязливо улыбнулся Саше и углубился в работу с таким рвением, что впору было опасаться за стёкла – как бы он их не повыдавливал.

– Идиот, – заключила она, не слишком заботясь, чтобы её не было слышно, и спрыгнула в лазурную воду.

Кто бы мог подумать, что всё закончится так быстро и вообще – так. Забавно было совсем недолго, и что теперь? Трусливый старик потерян как собеседник, и это всё? Конечно, можно выпалить «это шутка! бу!», но сколько потом придётся объяснять, а то вдруг ещё и оправдываться. «Нет уж, спасибки, обойдусь без такого счастья. Такие удовольствия точно не по мне».

Оставалось просто плавать. Вода оказалась холоднее, чем ощущалась с бортика.

 

***

– Значит, минус первый…

Надя бросила рекламный буклет на спину кита-стола-светильника. Глянцевая обложка продолжала сообщать и завлекать: «Академгородок: единственный в крае Научно-популяризаторский Центр Отдыха! Пять тематических корпусов плюс разветвлённая спортивно-развлекательная инфраструктура! Польза новых знаний плюс позитив отдыха ждут вас уже сегодня!».

– Да. Охренительный позитив. И уже сегодня… – вздохнула Надя, направляясь к дверям. Её ждал минус первый этаж, музей, мёртвый Родя.

Брат и племянница ушли в исторический корпус, на «Утро доброе, эрудит!», так что никто за нею не увяжется, а это значит самое время. Пока это наконец-то не случится, она так и будет как в мороке. Нельзя оставлять этот контур незамкнутым, однажды его всё равно придётся закрыть. Весь вопрос был в том, когда. И вот, «когда» наступило.

Как ни странно, но она поняла это, как только брат заговорил об Академгородке, а потом, как в насмешку, ещё и о юбилее. Ведь в этом году действительно годовщина – ровно десять лет прошло с того злосчастного дня, со дня Резни Райзиха, как всё произошедшее окрестили журналисты. Доктор биологических наук, профессор Адам Райзих убил трёх студентов-старшекурсников, обезглавив их анатомической электропилой, и смертельно ранил себя, очевидно намереваясь проделать ту же самую операцию и с собой – вот как это выглядело снаружи. Изнутри же, для Нади, всё было ещё чудовищней: не какой-то там «доктор» и «профессор», а милейший, седой как лунь Адам Яковлевич, не абстрактные «студенты-старшекурсники», а Гера, Марат и Родион. Родя, с которым всё едва начиналось и в одночасье кончилось, кончилось так, что окончательнее не бывает, ведь кончился он сам. Это невозможно было осознать, да она и не пыталась. Пыталась просто пережить. Дождаться, когда боль стихнет. И не только боль, но и вся эта тягостная суета и шумиха. Журналистская братия порезвилась тогда от души, соревнуясь в шокирующих заголовках: «Престарелый профессор в роли гильотины», «Горе от ума: резня в лаборатории»…

Отдельным испытанием было расследование, хоть оно и дотянулось до Нади только однажды.

Часа полтора, не меньше, беседовал с ней следователь. Сначала долго сокрушался, как мог произойти такой «казус», говорил, что просто не в состоянии представить, как тщедушный старичок расправляется с тремя молодыми, здоровыми людьми. Тем более это уму непостижимо, что первоначальная, она же единственная версия о пребывании всех погибших под влиянием высоких доз сильнодействующих веществ не подтвердилась. Нужны были другие версии, необходима как воздух любая информация.

Надя кивала и отзывалась односложными «да» – она и сама бы не отказалась от какого-нибудь более или менее правдоподобного объяснения, – а когда начались конкретные вопросы, скатилась на пожимания плечами и «не знаю». Что она могла рассказать?

Да, она бывала в том загородном доме, в той лаборатории, но всего три раза. А если бы и тридцать три, вряд ли это что-то бы изменило. То, чем занимались Адам Яковлевич и ребята, было от неё, недавней выпускницы колледжа Гидромета, страшно далеко.

– Были там – и не знаете?

– Когда начинался практикум, я уходила.

– Почему? Куда?

– В сад. Там никогда не было этой противной Аиши, жены Адама Яковлевича.

– Двадцатилетняя красавица Аиша… Говорят, профессор в ней души не чаял, был от неё без ума.

– Вот именно, без ума. Любовь зла, – буркнула Надя. Эта размалёванная азиатка была единственной известной ей – до резни, конечно – профессорской глупостью. Наде не хотелось продолжать эту тему. Она продолжила предыдущую:

– Я уходила в сад и просто ждала Родю. Они трясли пробирки, рисовали на доске какие-то схемы, что-то обсуждали, ну а мне… мне всё равно было нечего сказать. Не хотелось выглядеть полной дурой.

– Почему же дурой. Я вот, например, тоже ничего не понимаю. В пробирках-то – одна вода. И записей профессор не оставил. Или мы не можем их найти.

– Мне кажется, он всё помнил и так, без записей.

– В его-то годы? Хотя… Судя по его последним запросам на Сетевом пункте, после ухода из университета он продолжал заниматься возможностями мозга… Вы можете сказать, что посещения профессора Райзиха сделали Родиона другим?

– Нет, не могу…

Даже теперь, спустя десяток лет, Надя хорошо помнила, как раздражённо забарабанил следователь пальцами по столу, а ей подумалось: каков вопрос – таков ответ. Она знала Родиона ровно пятьдесят два дня, познакомились они, когда он уже ходил на профессорские практикумы, и если его поведение и изменилось, вряд ли она могла это наблюдать, вряд ли имела возможность сравнивать. Единственное, чего нельзя было не заметить, так это то, что все они – и сам Адам Яковлевич, и Гера с Маратом, и конечно же Родя – были ошеломляюще умны. Пожалуй, это были самые умные люди, которых она когда-либо встречала.

– …Не могу. Сколько я его знала, он всегда был такой.

– Какой?

– Умный. Очень умный. И добрый. Если бы он не был умным и добрым, мы бы даже не познакомились.

– В вашем знакомстве было что-то необычное? Что же он сделал?

– Просто остановился. Он шёл по улице, а когда проходил мимо меня, вдруг остановился. Он сказал: «Ты хорошая, но чувствуешь себя плохо».

– Вы что-то ответили?

– Я задала глупый вопрос – «Почему?». И он сказал: «Не знаю. Может быть, хорошему просто надо стать другим».

– Часто он высказывал что-нибудь подобное?

– Иногда. Иногда все они… Иногда мне не нравилось то, что они говорили. Это казалось даже… опасным.

– Опасным? – встрепенулся следователь. – И что же они говорили? – Он наклонился к Наде через стол.

– Им не нравилось… – Надя подыскивала нужные слова, и это было непросто. То, что она пыталась сформулировать, было действительно странным.

– Ну, что? Что им не нравилось?

– Сама жизнь. Такая, какая она есть. Им хотелось какой-то другой жизни. Они…

– Ну, ну?

– Они как будто… сами хотели стать другими.

– Каким образом?

– Я не знаю. Я правда не знаю. Просто другими и… и всё.

– Хотели – вот и стали. – Следователь разочарованно откинулся на спинку стула. – А скоро станут ещё более другими.

– В каком смысле ещё более?

– В прямом. – Он не слишком-то щадил её чувства, а скорее всего не очень-то в них и верил. В истерике она не билась, в родственных связях ни с кем из погибших не состояла, и этого ему вполне хватало, чтобы не «нюнькаться». – Вдова Райзиха приняла решение о кремации, родители Георгия Боровских и Марата Сатарова последовали её примеру. Прах – что-то совсем другое, не так ли?

– А Родя?

– Скажите, почему вы отказались присутствовать на опознании?

– Не хотела смотреть…

– Не хотели, значит… Ну так вот, теперь уже и не увидите. Теперь только какие-нибудь учащиеся медколледжа увидят, с тупыми скальпелями в кривых ручонках.

– Каких ручонках? О чём вы говорите? – ничего не понимала Надя.

– У Родиона Савельева нет родственников, он воспитанник детдома, так?

– Так…

– Значит, он пока не на прах. Ещё принесёт пользу обществу.

– Какую пользу?.. – Надя просто физически ощущала, как тяжело падают слова. «Какую» – ухнуло как гиря, «пользу» свалилось как склизкий мешок. Она устала от следовательского цинизма, но разве дело в ней, разве теперь до усталости?

– Если не ошибаюсь, детдомовцы подписывают договор-завещание своего тела науке.

– Науке? – кажется, переспросила Надя. А может быть, это просто отозвалось эхом в её голове.

Следователь не ошибался, Родю забрала наука. А вот насчёт кривых ручонок со скальпелями предсказания не сбылись: его тело (тело и голову, да, вот такие уточнения мелькали в сообщениях СМИ, и тут уж, как ни крути, не СМИ были виноваты) отправили в только что открытый и активно набирающий экспонаты музей Академгородка.

– Вполне логично, – помнится, прокомментировала мама. – Музей называется «Биологи ошибаются». Профессор был известным биологом, и он сильно ошибся. Вон с каким печальным результатом! Поедь, Надя, посмотри. Неприятно, конечно, но…

– Родя не «печальный результат»! И, мама, это не цирк!

– Нет конечно, Наденька. Кто говорит, что цирк? Музей. А в музеях люди мудрости набираются. Глядя на чужие ошибки и достижения…

Это по-прежнему был не цирк, но Надя уже спустилась по крутой чёрной лестнице, уже изучила вывеску (схематичные рожицы с удивлённо открытыми ртами сразу под названием, вероятно, символизировали тех самых, натворивших ошибок, биологов). Она уже вошла.

 

– Нет-нет-нет-нет, – кинулась ей наперерез «музейная дама»: строгий костюм, обильно политые лаком ровненькие кудри. – Стойте. Подождите. Сколько вас?

– Я одна, – несколько опешила Надя.

– Тем более. На персональные экскурсии необходимо записываться. Вы записывались?

– Но я не на экскурсию.

– А куда же?

– Просто посмотреть.

– Вот как? – удивилась дама, рефлекторно поправляя бейджик («Рогова С.И., директор музея» – прочла Надя). – Но за «просто посмотреть» вы не получите ни пол-балла.

– Я знаю. Я не за баллами…

– Как интересно. – Директриса в упор смотрела на посетительницу то ли недоверчиво, то ли и впрямь заинтересовавшись. – Что же, просто будете ходить и разглядывать?

– А разве нельзя?

– Можно, – после недолгой паузы ответила музейщица. – Это странно, но правилам не противоречит. Я в жюри олимпиады в геокорпусе, так что в ближайший час, в случае, если у вас возникнут вопросы, вам не к кому будет обратиться. Если вас такое устраивает… – Она замолчала, ожидая ответа.

Надя с готовностью кивнула.

Дама ещё раз испытующе её оглядела и зацокала каблучками к выходу.

Как только дверь за нею захлопнулась, Надю посетили два, казалось бы, противоречащих друг другу ощущения, облегчение – и тревога. Легче стало от того, что какова бы ни была её реакция на Родю в роли экспоната, этой реакции никто не увидит, а тревога… Трудно было не тревожиться в таком месте. Склеп – вот что напоминал музей. Тёмные стены, низкий потолок в мертвенно белых прямоугольниках ламп. Атмосфера застылости, какой-то невыразимой, особенной необратимости.

Экспонаты хранились в стеклянных кубах, банках и колбах, и в основном были залиты едва заметно опалесцирующей жидкостью. Слева и справа они стояли прямо на полу или были закреплены по стенам, а по центру вдаль уходил чёрный металлический стеллаж, сплошь уставленный маленькими, средними и довольно крупными ёмкостями, а также отдельными экземплярами, не помещёнными в ёмкость, стоящими свободно – скорее всего произведениями таксидермистов. Как раз эти чучела и были наиболее зловещими – кошка-циклоп, гигантская крыса… а вот баран: какие безумные золотистые глаза с поперечными зрачками! Он словно бы тянул свою и без того вытянутую морду к проходу, к Наде.

– Бараны не кусаются, – сразу и барану, и себе напомнила она, ускоряя шаг и стараясь цеплять взглядом менее зловещие экспонаты: банки с кусочками тканей и отдельными органами, рыбок, улиток, начищенные до глянца косточки… Иногда попадались растения и даже их части.

– Коряга какая-то… Она-то почему вдруг ошибка? – Надя наклонилась к подсвеченной бирке. – Образец номер четыреста двенадцать… Берцовая кость. Ошибка биопринтинга… Это как? Делали косточку, а получилась коряга? Обидно, но не смертельно…

Отводя глаза от «коряги», Надя увидела то, зачем пришла. Вернее, того. Предполагать иного не приходилось. В музее был единственный экспонат-человек.

До этого момента ей казалось, что проход упирается в стенд или экран, но то была игра света, как-то хитро отражавшегося от стекла. Похоже, Родион стоял в таком же, как большинство экспонатов, стеклянном коробе.

Да, так и есть.

Стараясь дышать как можно ровнее, она подходила всё ближе и ближе, пока не подошла вплотную.

– Здравствуй, Родя…

Хлынули слёзы, горячие, но удивительно тихие, без всхлипов и причитаний. И не потому, что она себя сдерживала. Так получалось само собой.

Узнать Родю в этой буро-коричневой иссохшей фигуре со стянутыми чертами лица, ввалившимися щеками, веками, прикрывающими скорее глазницы, чем глаза, было невозможно. Однако и увязнуть в сомнениях не пришлось бы ни в каком случае. В нижнем углу его стеклянного «саркофага» белела бирка.

– Образец номер двенадцать… Савельев Родион Андреевич… Участник научно-практической группы, организованной доктором биологических наук, профессором Райзихом А.Я., впоследствии жертва… Мумификация самопроизвольная, в нехарактерно короткие сроки… – Слезы заволокли глаза, и Надя не стала дочитывать.

Вглядываясь сквозь слёзную пелену в того, кого когда-то любила, она поражалась, насколько по-другому представляла себе его последнее прибежище. Нет, ей, разумеется, доводилось слышать, что он «вертикальный экспонат», что стремительно высыхает, но вопреки всему представлялось что-то вроде формалиновой ванны. Ванна – и цветы… Хотя насчёт цветов и было ясно: так воображение кивает скорби.

«Саркофаг» стоял на ступенчатом возвышении, и Надя не сразу заметила, что их, «саркофага», даже два – голова была помещена в отдельный куб. Шагнув на верхнюю ступеньку, она коснулась ладонью стекла… Нет. Ей хотелось коснуться самой головы. Зачем, она и не сказала бы. Может быть, в знак того, что наконец-то пришла?

– Надеюсь, ты не рассыплешься… – Подхватив куб с головой, она соскочила со ступеньки.

Толстенное стекло делало его куда тяжелее, чем ожидалось. Несколько секунд Надя простояла в замешательстве. Устали и заныли руки. Слезы же, напротив, прекратились – как будто внешняя тяжесть потеснила внутреннюю.

– Вот только уронить и не хватало…

Она решилась наконец поставить добытое на коротенькую «витрину», усеянную предметными стёклами в разноцветных пятнах. Стёкла недовольно захрустели.

На удивление, верхней стенки у куба не было.

Опять защипало в глазах, и опять побежали наперегонки два горячих ручья.

– Да что ж такое… – быстрым движением вытерла их Надя – скорее, конечно, только растёрла – и решительно коснулась Родионовой щеки.

Немного помедлив, он повела мокрые от слёз пальцы – по щеке, по виску, по лбу, – ощущая картонную сухость кожи, которая, собственно, уже и не кожа, а лишь её бледная тень. Буро-коричневая, если точнее…

Надю захлестнула щемящая жалость, и вместе с этим невыносимая печаль, и вместе с этим какой-то необъяснимый, иррациональный азарт. Быстрым, неожиданно ловким движением она вынула голову из куба.

– Совсем лёгкая… – проговорила она одними губами и вдруг, так же быстро и ловко, уселась прямо на пол.

Родионова голова лежала в Надиных раскрытых ладонях. Лежала как вещь. Тусклые волосы выглядели искусственными. В тёмной расщелине рта мерцали зубы… Надю слегка замутило, но она взяла себя в руки и стала гладить по блёклым топорщащимся волосам.

– Странно… – На темени прощупывался какой-то нарост, а волосы вокруг него заметно поредели. – Хотя… – она коснулась лбом его прохладного, ещё влажного от её слёз лба, – теперь-то какая разница, правда?

– Не знаю, о чём ты… – прошуршало где-то в глубине Надиных мозгов. Резко дёрнувшись, она заозиралась.

Голос был похож на голос ветра из какого-нибудь фильма-сказки и в то же время… на Родин?

– Что это было? – спросила она ни у кого, в пространство, но напряжённо глядя на голову в своих подрагивающих ладонях.

Тишина.

– Показалось. Конечно, показалось… – Всхлип. Надя снова прижалась своим лицом к его. – Прости. Вот такая я идиотка. Мне показалось, что ты говоришь со мной. Прямо сейчас…

– Вероятно, дело в электролитах. Скорее всего в слезах. Наверняка ты плачешь… – снова прошелестело где-то внутри Нади. Так слышатся собственные мысли. Но это были не они! Кто, кроме Роди, мог говорить с ней здесь и сейчас?

– Как, почему я слышу тебя? – стараясь не делать лишних движений и чётко проговаривая слова, спросила она. И торопливо добавила: – Это телепатия?

– Это электролиты. Раствор электролитов оказался идеальной средой для распространения волн данных частот.

– Родион… Родя, так это правда ты? – Слёзы опять её настигли, но она больше не пыталась их остановить или вытереть. Как бы там ни было, но получалось, что благодаря им возможно это невозможное общение.

– Частотный диапазон моей мозговой активности сильно смещён, соответственно и… Да. Это правда я. Здравствуй. Не надо бояться. Ты ведь, возможно, любила меня…

– Возможно?! – крикнула Надя так, что, казалось, все без исключения музейные стекляшки зазвенели.

И следом тишина. Никакого ответа.

Через несколько секунд она сообразила, что контакт прервался потому, что прервалось касание, и снова прижалась лицом к лицу. «Электролитов» вполне хватало.

– Прости меня, Родя.

– Разве ты в чём-нибудь виновата?

– Я слишком шумная. Может быть, я тоже буду только думать, а не говорить?

– Нет, Надя, так не получится. Я прекрасно считываю звуковые вибрации, я даже по-своему вижу тебя – улавливаю инфракрасный диапазон, – но мысли обычных людей слабоваты.

– Что? «Обычных людей»? Слабоваты?! Так, значит, это от большого ума ты умер!

– Я не хотел тебя обидеть. В контексте приёма-передачи можно сказать так: я думаю очень громко. И я не умер. Просто теперь я другой. Совсем другой, Надя.

– И это всё, что ты хочешь мне сказать? Десять лет, десять! Если бы ты знал, что это были за годы! А ты? Просто стоял здесь?

– Поверь, мне не было скучно. Вероятно, скучать я вообще разучился.

– Но как, почему всё это с вами случилось? За что Адам Яковлевич так… за что… за что он убил вас и себя? – наконец смогла выговорить она.

– Тебе так только кажется.

– Если бы только мне. – Надя горько усмехнулась.

– Знаю, это звучит странно. Однако, если ты выслушаешь меня…

– Странно? Это звучит безумно. Но если я чего-то и хочу, так это выслушать тебя, Родечка. С самого начала и до… до вашего страшного конца.

– Нет никакого страшного конца. Но я понимаю, почему тебе так видится. Я попробую. Всё началось с того, что мы стали участниками эксперимента Адама Яковлевича по активации мозговой деятельности. Он принимал препарат и сам, мы, все вместе, пили его на каждом практикуме. Ничего запредельного кроме результата, просто «коктейль» из гликозидов и алкалоидов, но – «коктейль», который работал. Секрет эффективности был не только в составе, но и в степени разведения. В раствор входили ничтожнейшие доли ингредиентов, именно эти доли и творили чудеса. Улучшалась память, росла когнитивка, взлетала до небес тестовая кривая. Профессор ожидал перехода количества в качество, некоего скачка. Но он не рассчитывал, что это произойдёт так скоро.

– И что же случилось? Вы куда-то… скакнули?

– Да, Надя. Именно. В тот день, минут через десять после «коктейля», я почувствовал и увидел то, чего никогда раньше не чувствовал и не видел. Сложно пересказать, но это была совсем другая картина мира – как если перейти от плоского к объёмному, от черно-белого к цветному. Словно бы всё, что я понимал и воспринимал раньше, плавало в густом, непроглядном тумане и только теперь увиделось ясно. И яснее всего, просто непередаваемо ясно высветилось понимание того, что тело мне – мешает, что оно – лишнее. Я ощущал его как толстенную занозу, щепку, забившуюся под ноготь. Щепку, которую трудно терпеть и от которой надо избавиться. Как можно скорее, во что бы то ни стало.

– Но почему? Разве тело чем-то мешает?

– А разве помогает? Я просто физически ощущал, как оно тянет, высасывает всё, что только может вытянуть и высосать, как оно забирает у мозга самое ценное – энергию. Как оно требует – внимания, еды, сна, секса, движения, отдыха, гигиены, одежды, обуви. Я видел, как мой мозг, мои мысли, то, что составляет самую мою суть, держит клетка тела… Мы часто говорили об этом раньше и, увидев лица остальных, я понял, что они ощущают то же самое. Не могу объяснить, как я определил это по лицам, но произошло это молниеносно. Потом я увидел пилу, услышал её жужжание. Кивнул профессору. Я был первым.

– И тебя не остановило, что на этом всё кончится? Кончится твоя жизнь?

– Нет. Я ведь знал обратное – что это только начало, порог новой жизни. Все мы это знали. А с переходом на новый уровень знание только усилилось.

– Тебе было больно? Пила ведь, Родя! Такой ужас…

– Нет. Ужаса не было. Я даже не понял, сколько это длилось. Время словно бы свернулось – как бумажка, как фантик… Знаешь, скачок перевернул моё восприятие времени и пространства. Теперь они не значат для меня так много. Ты говоришь про десять лет, про то, что я всё это время стоял здесь, а я… Я даже не могу сказать, много это или мало.

– Кое для кого время значит ещё меньше.

– Это для кого же?

– Для Марата, Геры, для Адама Яковлевича. Ты знаешь, что они сгорели? Их прах развеяли.

– Это рассказывают на каждой экскурсии. Очень, кстати, драматично, приходи послушать.

– Ты говоришь так, как будто…

– Как будто мне не жаль? Да. Мне не жаль. Сожалеть я, наверное, тоже разучился. Как и скучать. Мне только интересно, почему всё так закончилось, почему, так сказать, пошло прахом. Ведь Адам Яковлевич уверил, что оставил чёткие инструкции по условиям хранения тел в случае форс-мажора на практикуме. Да и условий-то никаких особых не было нужно, профессорский «коктейль» обладает уникальными антигнилостными свойствами.

– И у кого находились эти инструкции? У Аиши?

– Это первое, что я подумал, когда узнал о кремации. А мы-то полагали, что профессор в состоянии уладить подобные вопросы… – Под конец фразы Родионов голос съехал на шёпот.

– Тебя стало хуже слышно, – заметила Надя.

– Ты давно не плакала, – прошелестел он.

Заплакать труда не составляло. Стоило подумать: «А если это последний разговор?», – как набухли две крупные слезы. Она смахнула их на Родин лоб и, покрепче прижавшись к нему, забормотала:

– Бедный Родион. Не знаю, что за химией опаивал вас профессор, но…

– Постой, так ты что, жалеешь меня?

– Жалею, конечно. Новая жизнь? В виде головы в стекляшке? Без возможности передвигаться?

– Надя…

– Без возможности быть там, где хочешь? Когда любой дурак имеет над тобой власть, потому что имеет ноги и руки, а ты их не имеешь? Когда…

– Надя, смотри!

– На что? – не поняла она. И вдруг почувствовала, как что-то мягкое, нежное, шелковистое скользнуло по её запястьям. – Ай!

Она едва не откинула Родионову голову прочь, остановившись на том, что отставила её от себя на максимально возможное расстояние. И только тогда она поняла, на что же предлагается посмотреть.

Изнутри иссохшей шеи по всему её периметру выдвигалась тёмно-серая субстанция – нечто среднее между паутиной, мельчайшей сеткой и тончайшими кружевами.

Выдвинувшись сантиметров на пятнадцать, «кружево» остановилось, а спустя мгновение пошло крупными волнами, наподобие какого-нибудь морского животного.

Спустя ещё несколько мгновений оно замерло, а потом… Как это получилось, Надя до конца так и не поняла, всё произошло очень быстро: голова Родиона как будто вскочила на это «кружево»! Вскочила и стояла на нём как на чём-то твёрдом. Прямо на Надиных ладонях!

Но и это было ещё не всё.

Вдруг «кружево» оторвалось от Надиных рук и подняло в воздух Родионову голову. Совсем не высоко, но совершенно очевидно, явственно. По «кружеву» снова ходили волны. Было очень похоже, что способностью удерживаться в воздухе занимаются именно они.

Плавно «волнуясь», кружевное нечто снова опустило голову на ладони и быстро вжалось туда, откуда появилось, исчезло без следа. Впрочем, нет. Если приглядеться, след можно было увидеть – тонкую серую ажурную кайму.

– Что это такое? Как это?.. Ах да, – сообразила Надя и уже привычным «слезливо-касательным» способом восстановила прерванную связь.

– Дай угадаю. Ты впечатлена.

– Невероятно… Но почему ты до сих пор никому не дал понять, что жив? Ведь ты мог бы!

– Мог бы, но ещё рано. То, что ты видела, – моё новое тело, но оно только растёт. – Он на секунду замолчал. – Я знаю, о чём тебе не терпится спросить – где же мой мозг берёт строительный материал на такую роскошь?

– Наверное…

– Я шучу, Надя, шучу. Ничего подобного ты никогда бы не спросила, ни тогда, ни сейчас, и это я знаю уже без всяких шуток. Просто мне и самому интересно сформулировать это для кого-то твоего уровня. Так вот: мой мозг берёт материал из себя самого. Его работа не только активировалась, но и интенсифицировалась. Ему больше не нужны такие большие площади. Они освободились. Из них и берутся «кирпичики» для нового… Я понятно говорю? Ты представляешь, о чём я?

– Не совсем я дура, – хмыкнула Надя. Впрочем, она не обманывала и действительно представила себе эти «освобождённые площади», «кирпичики» с которых используются на другой стройке.

– Сначала оттуда же брались и остатки энергии – всё, что оставалось, стягивалось к работающим, живым точкам мозга. Но вскоре появилась эта новая ткань…

– Которая как кружево?

– Да. Очень тонкая и очень сложная. Ткань принципиально иного типа. Только представь: она берёт энергию прямо из окружающего пространства! Первый её участок появился у меня в районе темени. Своего рода «энергетический глазок», это он снабжает мой мозг энергией. Новое тело стало образовываться позже и медленней.

– Очень медленно.

– Я уже говорил, время для меня течёт по-другому. И даже если бы и не это – ради того, что в итоге получится, поверь мне, Надя, можно и подождать. Способность к полёту – только одна из моих новых, только зарождающихся способностей. Скорее всего, я буду приспособлен к жизни не в одной, а в нескольких средах. У меня будут новые, совершенно отличные от ваших органы чувств. Я всё лучше различаю электромагнитные нюансы, а ведь это и есть потоки информации. Уже сейчас я многозадачен – прямо в эту минуту, беседуя с тобой, я решаю… Впрочем, этого тебе не понять. Ты знаешь, кто я? Я малёк. Малёк нового, совершенного человека!

– Головастик…

– Ты никогда не была остроумной, Надя. Я говорил о том, что я – человек будущего, тогда как ты, например, – человек из вчера.

– К тому же не умный и не остроумный… Ты когда-нибудь любил меня или просто мне этого очень хотелось?

– Мой ответ тебе не понравится.

– И всё-таки.

– Как хочешь. Это твоё желание, не моё. Отвечаю: никогда. Тогда, на улице, проходя мимо, я ляпнул какую-то глупость, а ты увязалась за мной. Предугадывала мои желания, убирала в комнате…

– Хватит, – оборвала Надя – и Родиона, и саму связь. Надо сказать, очень вовремя оборвала. Послышался шум, цоканье каблуков… Не хотелось, чтобы эта Рогова упёрлась рогом!

Надя подскочила. Голову – в куб, куб – наверх. Сама удивляясь своей прыти, всё отцентровала, поправила, проверила. Смотрясь, как в зеркало, в ближайший стеклянный цилиндр, поморгала, похлопала подушечками пальцев под глазами (нет, вроде не опухшие) и бодренько вышла навстречу музейщице.

– Ну, как вам наша экспозиция? Всё нормально? Какие-то замечания?

– Всё нормально, – вежливо улыбнулась Надя. – Только знаете… Мрачновато тут у вас. Даже не мрачновато, а мрачно.

– О, это как раз продуманный момент, – обрадовалась Рогова. – Такова специфика музея. Ошибки не должны привлекать, не должны оставлять приятного впечатления. Так что ваше ощущение мрачности – правильное. Вы всё очень точно подметили. – Тон директрисы стал приторно-ласковым. – Не хотите ли оставить отзыв? Можете написать что-нибудь совсем коротенькое.

– Нет, спасибо, нет. Может быть, потом… Или, – вдруг дошло до Нади, чего от неё хотят, – может быть, напишете что-нибудь сами? Настоящий склеп. Давайте я распишусь… Надежда Глушина…

 

Выбравшись из «склепа», Надя не пошла в свою живописно морскую секцию. Она отправилась гулять по Академгородку.

Погода была просто отличной – чистое прозрачное утро середины лета, ни облачка. Все, кого она встречала – такие же гуляющие, как она сама, или те, кто спешил из корпуса в корпус на утренние мероприятия – приветствовали её, здороваясь или кивая. И она кивала в ответ, впервые за многие годы делая это не через силу.

Ей было необычайно легко и светло, как будто оставив позади это угрюмое музейное подземелье, она оставила, сбросила с плеч какой-то давний, изматывающий груз.

По иронии судьбы тот, кого она так боялась увидеть, был и тем, кого она так хотела увидеть, а теперь стал тем, кого она решила не видеть больше никогда. Знать бы ей раньше, что это возможно!

Чем была вся её предыдущая жизнь? Серым полем с чёрным уголком – потерей Роди. Не жизнь, а одно название, тень. Но сегодня она выплакала весь свой слёзный запас и поняла то, что надо было понять уже давно: Родион остался там, куда уже не вернуться. И что бы с ним дальше ни происходило, к ней это не имеет никакого отношения.

Добравшись до соснового бора на дальних подступах к Центру, она долго там бродила, наслаждаясь рассеянным светом и запахом хвои. Устали ноги и захотелось есть. Всё-таки непросто быть человеком из вчера – можешь вымотаться, можешь нагулять зверский аппетит! Но шершавая кора в мягких натёках смолы, но пружинящий слой опавших иголок под ногами… Нет, высушенное безруко-безногое завтра совсем не для неё.

На обратном пути она заскочила на Сетевой пункт и написала сообщение Богдане, первое за полтора года: «А ты знаешь, что мы с тобой вчерашние люди?». И вдогонку второе: «И это – хорошо!!!».

 

***

Рабкин сидел на своей низенькой рабочей скамеечке, вперившись невидящим взглядом в то, что осталось от головы образца номер двенадцать.

Сказать, что уборщик был расстроен, – ничего не сказать. Это был крах. Крушение всего, на что он так надеялся. Какие там, к чертям собачьим, баллы, какая пенсия! Уволят. Скорее всего прямо сегодня. А ведь если разобраться – за что? Он-то в чём виноват? Понятно же – просто так случилось, судьба крутанула таким боком. Эх. А как хорошо всё начиналось!

Сначала он встретил девчонку-инспекторшу, которая как на духу выдала ему все козыри. Потом, когда в музей заявилась вторая проверяющая (так и есть, Рабкин по журналу отзывов посмотрел – Надежда!), он, слава богу, был в бытовке, а оттуда не всё, но кой-чего да видно. И ведь какая дотошная! Не поленилась голову сверху достать. Нюхать начала. Нюхала-нюхала да как закричит – «Как можно!». Мол, запах не такой. Гниёт, вероятно.

Не зря директорша предупреждала: ты, говорит, Андрей Михалыч, смотри, эти естественные мумии – они как кони необъезженные, вроде стоят, а в любой момент взбрыкнут!

Рабкин, в общем-то, и смотрел. Сильно-то, конечно, не углублялся, поскольку лучшее – враг хорошего. А вот Надежда углубилась, не побрезговала. Она ведь даже паутину откуда-то изнутри вытянула! Прямо из головы. И вытянула – и обратно всунула, Рабкин еле концы отыскал. Специалистка, значит, чего уж там. Всё, чтобы только Рабкина поймать на неэффективности его трудовой деятельности. Предпенсионной, между прочим, да.

Что ему оставалось? Привести этот злосчастный экспонат в порядок. И вот тут-то и случилось настоящее невезение.

Скамеечку принёс. Щётки, тряпочки, банки-склянки с химией приготовил, голову достал и даже паутину в ней разглядел и подцепил – а потянул и… бамс. Шлёпнулась голова-то. Не удержал. И очень уж неудачно шлёпнулась – раскололась! Да как: на три части. Сухая сильно была, оттого и хрупкая.

Она и снутри порядком иссохла – словно бы трухлявый пень разворотили. И какие-то блестящие бусинки в этом ворохе розовели. Вроде как что-то живое. «Рогова придёт, пусть разбирается, ей видней», – махнул рукой уборщик, усаживаясь на скамейку. Терять ему было нечего, торопиться некуда.

Однако, пока Рогова носилась по корпусам, его успела навестить первая инспекторша! Та, что из бассейна, совсем девчонка. Да, взялись они за него, ничего не скажешь. Пришла якобы с подругами (может, тоже какие-нибудь проверяющие?), подруги разбрелись по музею, а она – сразу к нему. Посочувствовала:

– Ого. Голова?

– Она, – обречённо кивнул уборщик.

– А это что? – Девица присела на корточки и потрогала пальчиком одну из бусин. – Личинка? Паразит?.. Наверняка редкий представитель. Я возьму?

Уборщик опять кивнул. Не в том он был положении, чтобы кочевряжится.

Причём Рабкин был уверен, что девица спрашивала только про один розовый шарик, но когда она стала этот шарик поднимать, за ним, на тонких нитях, потянулись все другие, всего штук, наверное, двадцать, а потом, как будто привязанная несколькими узелками, и серая ажурная паутина.

– Есть какая-нибудь коробка? – капризно вопросила юная инспекторша, удерживая двумя пальчиками всю эту странную конструкцию: розовые бусы (почти розовые: одна бусина была словно бракованная – бесформенная и серая) и серую паутинную тряпочку под ними.

Рабкин вздохнул и пошагал в бытовку. Всяческой тары было хоть завались. Прямо как неприятностей.

 

***

– А вот и Надюша! – выглянул Глушин со своего «севера». – А мы собираемся на обед.

– Я с вами! Есть ужасно охота. Долго гуляла, – ещё от дверей сообщила Надя таким жизнерадостным голосом, что у Алексей Геннадьевича сердце запрыгало: неужели начало помогать? Похоже, Наде идут на пользу Академгородочные прелести!

– Хорошее настроение? Вот видишь, Надя, как благотворно влияет на организм прогулка! А у нас тут тоже есть повод порадоваться…

Надя блаженно плюхнулась на диван – хоть минутку посидеть, давно так не уставала – и… замерла. В оконном аквариуме, тесня пламенно-оранжевых солярий, плавал… Родя? кусок Роди? его часть?

Эту серую ажурную «юбочку» не перепутаешь ни с чем. Над «юбочкой» водили хоровод десятка два нежно-розовых ровненьких шарика и один кособокий, серый.

– Откуда это? – упавшим голосом спросила Надя.

– Я же тебе рассказываю: есть повод порадоваться. Саша с девочками ходила в музей, спросить насчёт завтрашней экскурсии, и прямо в мусоре обнаружила редкий биоэкземпляр! Трудно предположить, что это, но он явно жив. Новый какой-то вид или, может быть, паразит… Какая у нас Сашенька всё-таки увлечённая! Смотрю, Надюш, и не нарадуюсь. А что, тебе этот пловец мешает? Саша его туда временно забросила. Просто проверить, как он в воде… Что, раздражает?

– Немного. Знаешь, – мягко улыбнулась Надя, и её упавший было голос выровнялся, – Сашенька и правда большая умница. Но пусть забирает его к себе прямо сейчас. Он закрывает мне солнце. Не люблю паразитов.